Кто хотел, остался — испанцы никого не стали неволить. После полугодовой осады всем осточертело сидеть на месте. Ялка смотрела на проходящие мимо фургона серые ряды пехоты, на едущую вслед за ними конницу и видела затаённую радость на солдатских лицах — несмотря на потери и сожаление о победе, буквально выскользнувшей из рук, они были рады хоть какой-то перемене. Они уходили, оставляя прогнившие палатки, утонувшие в грязи кострища, затопленные рвы и окопы. Топали копыта, скрипели колёса повозок и пушечных лафетов, солдатские сапоги чавкали в грязи, над головами полоскались отсыревшие знамёна, вздымались острия пик и лезвия алебард. Война уходила, и у всех было чувство, что скоро она уйдёт из Нидерландов навсегда.
Чуть в стороне, у маленького костерка, сидели Фриц, Октавия и Томас. Делать им особо было нечего, и все трое предавались размышлениям, что будут делать в будущем.
— Куда податься думаешь, а, Томас?
— Что мне думать, коль судьба моя предопределена, — рассеянно отвечал тот. — Я согрешил, но и другие согрешили. Куда подамся? Удалюсь в монастырь, буду замаливать грех колдовства, ошибки инквизиции и жить так, чтобы католическая вера снова обрела утраченные добро и милосердие. Потом, коли на то будет воля Божья, пойду по свету. Буду проповедовать, учить…
— Учить! — вспылил Фридрих. — Как же! Вот и будешь, как этот твой испанец. Начнёшь небось искать еретиков. Ты так ничего и не понял. Твои католики — звери и ненасытные палачи. Я никогда не пойду на мир с ними!
— Легко отречься, если что-то исказилось, — философски возразил на это мальчишка в монашеской рясе. — Труднее остаться, чтобы выправить. Папа пошёл на поводу у королей, и слуги Христовы претворили воздаяние в месть, а это плохо. Но я буду думать, как это исправить. Нам не искупить чужих грехов — пока это смог сделать только наш Господь. Попробуем же искупить свои. Ты говоришь о вере, но я не оставлю католичество: я не вижу, чем реформаты лучше нас, католиков.
— Кому куда, а мне вот маму надо разыскать, — задумчиво говорил Фриц, вертя в руках Вервольфа. — Теперь им меня не запугать. Уж теперь-то я дознаюсь, куда их увезли, и разыщу их.
— Только не пытайся больше к-колдовать. Не выдержишь.
— Подумаешь! — Фриц подвигал браслет у себя на запястье. — Понадобится, буду ворожить. Не остановишь.
— Ну и п-подохнешь.
— Если надо будет, так и подохну. Тебе-то что?
— Ты неисправим. Но я буду молиться за тебя.
Они ругались как обычные мальчишки. Если бы не сан, подумала Кукушка, между ними вполне могла бы завязаться дружба или возродиться старая, которая была когда-то в детстве. Но они уже едва ли помнили о ней…
«Жива твоя мама, и сестрёнка жива», — с горечью думала Ялка, смыкая веки. Тебе дико повезло, и ты, как часть нас, триединства, сам уготовил им такое будущее, в котором их отпустят на свободу и простят. Реформаты уже рушат застенки со всеми этими жуткими кандалами, дыбами, колодцами и маятниками… И хоть твоя сестричка никогда не сможет до конца оправиться от ужасов тюрьмы, она найдёт любимого человека, с которым проживёт всю жизнь и будет счастлива… А вот какой путь ты выбрал для себя, то мне неведомо.
Октавия спала, завернувшись в большой плащ.
Ялка услышала шаги и обернулась. Позади стоял Михелькин и теребил рукав.
— Чего тебе? — спросила она.
— Я…— Белобрысый парень неловко повёл руками, словно не знал, куда их деть. — Ты… Я хотел с тобой поговорить.
— Так говори.
— Я всё обдумал, — начал он. — Я поговорил с одним торговым капитаном: он набирает команду, чтобы плыть в Африку, в Капскую колонию. Там благодатная земля, растёт виноград и есть оловянная руда, но нет королей и наместников… Те, кто уехал туда, не пожалели. Плывём со мной!
— Я устроюсь на шахту, подкопим денег, заведём хозяйство.
— Мы можем быть счастливы. Я… — Он сглотнул. — Я обещаю, что не брошу тебя и буду о тебе заботиться. Всегда-всегда.
Даже деревенской девчонке эти песни были знакомы: в последние годы о колонии на Каар de Goede Hoop не вспоминал только ленивый.
— Спасибо, что хоть о любви не стал говорить, — горько сказала Ялка, — а то я уж думала, что ты никогда не повзрослеешь…
Михелькин молчал, потупившись. Ялка закуталась в шаль.
— Послушай, Михелькин, — сказала она, — я устала. Так устала, что не знаю, как об этом и сказать. Не приведи Господь тебе когда-нибудь так устать… Спасибо тебе за всё, что ты для меня сделал. Я никуда не поеду. Останусь здесь, рожу ребёнка и сама его воспитаю. Хорошо, если это будет девочка, особенно такая же красивая, как ты, хотя мальчик — тоже неплохо. Но мне не нужно твоей помощи. Не беспокойся обо мне: я выдержу. Мы, женщины, выносливее вас, мужчин.
— Но…
— Уезжай, Михелькин, — перебила его девушка и устало закрыла глаза. — Африка — это хорошее решение. Там ты станешь настоящим мужчиной. Может, и счастье своё найдёшь. Уезжай.
— Но мы…
— Я — не твоё счастье. А ты — не моё. Да ты и сам это понимаешь. Ведь понимаешь же?
Михелькин закусил губу, огляделся, вынул из-за пазухи свёрток и протянул его девушке:
— Возьми. Пригодится.
Ялка приняла его и чуть не уронила — вещица внутри оказалась донельзя увесистой. Она развернула тряпку. Внутри оказался золотой браслет гномьей работы, тот самый. Ялка растерянно подняла взгляд на Михеля.
— Чем же ты заплатишь за место на корабле?
— Отработаю матросом или ещё как-нибудь. Не думай об этом. Тебе он нужнее.
— Спасибо. Спасибо тебе.
Михелькин ничего не ответил, развернулся, сжал кулаки и молча зашагал обратно на вершину холма, где стоял фургон, горел костёр и хрустели овсом лошади. На миг сердце девушки кольнула тонкая иголка сожаления. Может, и вправду лучше остаться с ним, уплыть в эту самую Африку, построить там дом, завести хозяйство и жить свободными… Но тут же она одёрнула себя: как бы ни был он ей мил и симпатичен, каким бы честным ни сделался, прошлое всегда будет стоять между ними. Она понимала, на какую жертву он пошёл, когда полез за ней в провал подземного хода. Он искупил свой грех, но память о насилии, о боли, о предательстве была жива. Она была готова даже смириться с тем, что выносит его ребёнка, но в одном она была уверена: любви меж ними быть уже не может. Никогда.
Меж тем природа напомнила о себе — нужно было отойти. Ялка встала и пошла вдоль берега по мокрому песку.
Солнце медленно поднималось. Сквозь воду, начинающую помаленьку становиться прозрачной, была видна трава, на дне просвечивали кусты и какие-то обломки. Осень давала о себе знать. Солнечные лучи грели спину, а вот ноги мёрзли: башмаки, которые подыскала для девушки маркитантка, были старые и прохудившиеся.
Холм, затопленный морскими водами, образовал большой и вытянутый остров с крутым северным склоном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186
Чуть в стороне, у маленького костерка, сидели Фриц, Октавия и Томас. Делать им особо было нечего, и все трое предавались размышлениям, что будут делать в будущем.
— Куда податься думаешь, а, Томас?
— Что мне думать, коль судьба моя предопределена, — рассеянно отвечал тот. — Я согрешил, но и другие согрешили. Куда подамся? Удалюсь в монастырь, буду замаливать грех колдовства, ошибки инквизиции и жить так, чтобы католическая вера снова обрела утраченные добро и милосердие. Потом, коли на то будет воля Божья, пойду по свету. Буду проповедовать, учить…
— Учить! — вспылил Фридрих. — Как же! Вот и будешь, как этот твой испанец. Начнёшь небось искать еретиков. Ты так ничего и не понял. Твои католики — звери и ненасытные палачи. Я никогда не пойду на мир с ними!
— Легко отречься, если что-то исказилось, — философски возразил на это мальчишка в монашеской рясе. — Труднее остаться, чтобы выправить. Папа пошёл на поводу у королей, и слуги Христовы претворили воздаяние в месть, а это плохо. Но я буду думать, как это исправить. Нам не искупить чужих грехов — пока это смог сделать только наш Господь. Попробуем же искупить свои. Ты говоришь о вере, но я не оставлю католичество: я не вижу, чем реформаты лучше нас, католиков.
— Кому куда, а мне вот маму надо разыскать, — задумчиво говорил Фриц, вертя в руках Вервольфа. — Теперь им меня не запугать. Уж теперь-то я дознаюсь, куда их увезли, и разыщу их.
— Только не пытайся больше к-колдовать. Не выдержишь.
— Подумаешь! — Фриц подвигал браслет у себя на запястье. — Понадобится, буду ворожить. Не остановишь.
— Ну и п-подохнешь.
— Если надо будет, так и подохну. Тебе-то что?
— Ты неисправим. Но я буду молиться за тебя.
Они ругались как обычные мальчишки. Если бы не сан, подумала Кукушка, между ними вполне могла бы завязаться дружба или возродиться старая, которая была когда-то в детстве. Но они уже едва ли помнили о ней…
«Жива твоя мама, и сестрёнка жива», — с горечью думала Ялка, смыкая веки. Тебе дико повезло, и ты, как часть нас, триединства, сам уготовил им такое будущее, в котором их отпустят на свободу и простят. Реформаты уже рушат застенки со всеми этими жуткими кандалами, дыбами, колодцами и маятниками… И хоть твоя сестричка никогда не сможет до конца оправиться от ужасов тюрьмы, она найдёт любимого человека, с которым проживёт всю жизнь и будет счастлива… А вот какой путь ты выбрал для себя, то мне неведомо.
Октавия спала, завернувшись в большой плащ.
Ялка услышала шаги и обернулась. Позади стоял Михелькин и теребил рукав.
— Чего тебе? — спросила она.
— Я…— Белобрысый парень неловко повёл руками, словно не знал, куда их деть. — Ты… Я хотел с тобой поговорить.
— Так говори.
— Я всё обдумал, — начал он. — Я поговорил с одним торговым капитаном: он набирает команду, чтобы плыть в Африку, в Капскую колонию. Там благодатная земля, растёт виноград и есть оловянная руда, но нет королей и наместников… Те, кто уехал туда, не пожалели. Плывём со мной!
— Я устроюсь на шахту, подкопим денег, заведём хозяйство.
— Мы можем быть счастливы. Я… — Он сглотнул. — Я обещаю, что не брошу тебя и буду о тебе заботиться. Всегда-всегда.
Даже деревенской девчонке эти песни были знакомы: в последние годы о колонии на Каар de Goede Hoop не вспоминал только ленивый.
— Спасибо, что хоть о любви не стал говорить, — горько сказала Ялка, — а то я уж думала, что ты никогда не повзрослеешь…
Михелькин молчал, потупившись. Ялка закуталась в шаль.
— Послушай, Михелькин, — сказала она, — я устала. Так устала, что не знаю, как об этом и сказать. Не приведи Господь тебе когда-нибудь так устать… Спасибо тебе за всё, что ты для меня сделал. Я никуда не поеду. Останусь здесь, рожу ребёнка и сама его воспитаю. Хорошо, если это будет девочка, особенно такая же красивая, как ты, хотя мальчик — тоже неплохо. Но мне не нужно твоей помощи. Не беспокойся обо мне: я выдержу. Мы, женщины, выносливее вас, мужчин.
— Но…
— Уезжай, Михелькин, — перебила его девушка и устало закрыла глаза. — Африка — это хорошее решение. Там ты станешь настоящим мужчиной. Может, и счастье своё найдёшь. Уезжай.
— Но мы…
— Я — не твоё счастье. А ты — не моё. Да ты и сам это понимаешь. Ведь понимаешь же?
Михелькин закусил губу, огляделся, вынул из-за пазухи свёрток и протянул его девушке:
— Возьми. Пригодится.
Ялка приняла его и чуть не уронила — вещица внутри оказалась донельзя увесистой. Она развернула тряпку. Внутри оказался золотой браслет гномьей работы, тот самый. Ялка растерянно подняла взгляд на Михеля.
— Чем же ты заплатишь за место на корабле?
— Отработаю матросом или ещё как-нибудь. Не думай об этом. Тебе он нужнее.
— Спасибо. Спасибо тебе.
Михелькин ничего не ответил, развернулся, сжал кулаки и молча зашагал обратно на вершину холма, где стоял фургон, горел костёр и хрустели овсом лошади. На миг сердце девушки кольнула тонкая иголка сожаления. Может, и вправду лучше остаться с ним, уплыть в эту самую Африку, построить там дом, завести хозяйство и жить свободными… Но тут же она одёрнула себя: как бы ни был он ей мил и симпатичен, каким бы честным ни сделался, прошлое всегда будет стоять между ними. Она понимала, на какую жертву он пошёл, когда полез за ней в провал подземного хода. Он искупил свой грех, но память о насилии, о боли, о предательстве была жива. Она была готова даже смириться с тем, что выносит его ребёнка, но в одном она была уверена: любви меж ними быть уже не может. Никогда.
Меж тем природа напомнила о себе — нужно было отойти. Ялка встала и пошла вдоль берега по мокрому песку.
Солнце медленно поднималось. Сквозь воду, начинающую помаленьку становиться прозрачной, была видна трава, на дне просвечивали кусты и какие-то обломки. Осень давала о себе знать. Солнечные лучи грели спину, а вот ноги мёрзли: башмаки, которые подыскала для девушки маркитантка, были старые и прохудившиеся.
Холм, затопленный морскими водами, образовал большой и вытянутый остров с крутым северным склоном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186