— Хляби небесные, хляби земные… — вдруг отчётливо сказал Смитте. — Новый потоп… новый потоп…
И умолк.
Тут снова раздались шаги, и из темноты возникла фигура человека.
— Buenos noches, caballeros, — грустно произнёс пришелец, останавливаясь так, чтобы огонь освещал его печальный образ с длинными усами. Он стоял там, опираясь на большую алебарду старой ковки с потемневшим древком и моргал. Было ему уже за пятьдесят, и волосы его, там, где они выбивались из-под засаленного берета, были совершенно седыми.
Альберто и Хесус на мгновение примолкли, но, узнав его, загомонили разом:
— О Хенаро! Это же Хенаро! Родригес, это же старик Хенаро, помнишь его? Ven aqui, abuelo. Держи флягу и подсаживайся к нам. Пришелец с достоинством принял фляжку, сесть не сел, но вытер горышко и сделал насколько больших глотков, после чего сказал, возвращая её Хесусу:
— Эстебано умирает.
— Voto a Dios! — воскликнул Хесус. — Эстебан Протеро?
— Si.
— Упокой Господи его душу! За священником послали?
Старик покачал головой:
— Это не нужно: его уже исповедовали сегодня вечером. Альберто закряхтел и обвёл взглядом собутыльников.
— Надо бы сходить к нему, побыть с ним, что ли, — сказал он неловко и пояснил: — При последнем штурме парню раздробило ногу камнем и пробило пулей грудь навылет. Лекарь отнял ногу, мы уж решили, что парень выкарабкается, да, видно, не судьба. Горячка, чтоб её…
— А сколько ему? — вопросил Хосе-Фернандес.
— Семнадцать. Первый бой — и сразу наповал. Ни одного реформата убить не успел.
— Pobre chico… Вот ведь как бывает. И впрямь тогда — надо сходить. Мануэлло, ты же знаешь молитвы и сможешь прочесть всё, что надо. Не будить же отца Себастьяна для этого.
— Vamonos.
— Andamos.
— Пошли.
Все разом встали и направились за стариком Хенаро, оставив Киппера храпеть у тлеющих углей, — всё равно добудиться его не было возможности.
Идти пришлось совсем недолго. Возле ложа умирающего уже собралось человек двадцать, включая профоса в коротком испанском плаще и высокой шляпе и полкового лекаря в чёрной мантии. Лекарь посмотрел на Хенаро и чуть заметно покачал головой.
Несмотря на лихорадку, Эстебан Протеро пребывал в сознании. Грудь его тяжело вздымалась и опадала, измождённое лицо блестело от пота, красивые черты исказила боль. Не помогали ни водка, ни снадобья. Взгляд его блуждал по лицам стоящих вокруг, в глазах блестела затаённая надежда, сквозь которую время от времени проглядывал мучительный страх подступающей смерти. Парнишка боролся за каждый вдох. Временами он судорожно кашлял, и тогда кровавые сгустки летели у него изо рта. Тонкие, ещё не успевшие загрубеть ладони судорожно шарили по одеялу. Судя по всему, конец его был близок. Все молчали.
— Sangue de Cristo… — высказался шёпотом Родригес. — Ведь и вправду совсем мальчишка. Кто он вам, дон Хенаро?
— Племянник, так же тихо отозвался дон Херано. — Сын моей сестры.
Тут Эстебан захрипел и мучительно выгнулся. Все замерли. «Отходит», — тихо выговорил кто-то. Мануэль читал Pater noster.
И в этот миг по рядам пронеслось шевеление. Родригес поднял глаза и увидел, как люди расступаются, пропуская к умирающему какого-то человека в монашеских одеждах. Шёл тот совершенно молча, только посох стукал по земле; на одном боку его была большая сумка, с другого боку шла собака — совершенно белая, огромная, без поводка. Это не столько удивляло, сколько настораживало и пугало; круг людей сразу стал шире, словно солдаты боялись к нему приближаться. Никто не произнёс ни слова.
Монах склонился над Эстебаном, потрогал ему пульс и обернулся.
— Нагрейте воды, — распорядился он.
— Зачем вода-то, padre?! — изумился профос. — Разве это нужно для отходной?
— Не надо отходной. Его ещё можно спасти.
Все разом посмотрели на дона Хенаро — старик уже встал на колени, сложил ладони, опустил глаза и истово молился. Некоторые последовали его примеру. Родригес неотрывно глядел на монаха.
— Пресвятая Дева! — вымолвил он наконец. — Кто это?
Альберто Гарсия закивал и наклонился к нему поближе.
— Никто не знает! — зашептал он Родригесу в самое ухо. — С тех самых пор, как, значит, кончилась та стычка, он приходит по ночам и лечит всех… кого попало лечит: раненых, больных, умирающих — всех, на кого махнул рукой наш коновал. Порой с того света вытаскивает! Молись, Альфонсо, может быть, у нашего Эстебано появился шанс.
— Он что, живёт здесь, этот монах?
— В том-то и загвоздка! Никто не знает, откуда он приходит и куда потом девается. Его даже дозорные не видят.
Все зовут его «брат Якоб», но в народе ходит слух, будто это сам святой Бернар со своим белым псом… Сперва его пугались и стреляли в него несколько раз, и даже попадали, но он всегда возвращается. Ох, смотри, смотри: а парню-то и впрямь как будто лучше! Успокаивается, задышал нормально, кашлять перестал… Que milargo! Неужели выживет?
— Dios me Perdone!
— Не богохульствуй, лучше помолись!
— Эй, там! Despacio! — рявкнул профос в их сторону.
Хосе-Фернандес угрюмо теребил свою бороду. Обернулся к Родригесу.
— Какое знакомое лицо, сказал он. — Где я мог его видеть?
— Не знаю, — словно со стороны услышал Родригес собственный голос. Ноги его были будто ватные. А Мануэль ничего не сказал.
В аудитории было холодно, облезлые колонны серого песчаника поддерживали низкий подвальный свод. Стены были в потёках селитры. Ученики нещадно мёрзли. Бенедикт ван Боотс в этом смысле ничем не отличался от остальных: он застегнул куртку на все пряжки, пуговицы и крючки, покашливал и дул в кулак. От свинцового карандаша стекленели пальцы, всё время приходилось отогревать их за пазухой. Ныла ссадина под глазом.
Прошло больше года с тех пор, как его отец, Норберт ван Боотс, снабдил сына небольшой денежной суммой, пополнил запас красок и кисточек и дал ему свой плащ на меху и отцовское благословение на поездку в Лейден для учёбы в классе господина Сваненбюрха. Флорины быстро кончились — ушли за аренду чердака, перекочевали в кошелёк мастеру, истаяли в студенческих пирушках и походах по девицам; краски с кисточками делали своё дело, но и только; отчее благословение, конечно, незримо осеняло и поддерживало юношу на тернистом пути начинающего живописца, но в повседневной жизни от него было мало пользы. А вот без плаща процесс обучения премудростям художества и графики вполне мог сделаться мучительным. Сейчас, по крайней мере, хоть шея и плечи не мёрзли.
В разгар лета многие подвалы в городе хранили зимнюю прохладу. Жители пользовались этим, чтобы хранить провизию, битую птицу и рыбу, а также вино и пиво. К осени закрома опустели — уже по крайней мере месяц все питались одною картошкою. Запасы этого непопулярного в народе овоща неожиданно стали настоящим спасением для горожан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186