Пожалуйста, постарайся не торопиться, ты вообще-то страшный торопыга, тебе так многого стоило научиться сдерживать себя, держать в кулаке, постоянно понуждая к медлительности. Ах, как звенит в голове, какой ужасный, тяжелый звон, будто бьют по вискам...»
...Мюллер склонился над Штирлицем, близко заглянул ему в глаза, увидал расширившиеся зрачки, пот на лбу, над губой, на висках, тихо сказал:
– Я и сейчас сделал все, чтобы облегчить твои страдания, дружище. Ты мой брат-враг, понимаешь? Я восхищаюсь тобою, но я ничего не могу поделать, я профессионал, как и ты, поэтому прости меня и начинай отвечать. Ты слышишь меня? Ну, ответь мне? Ты слышишь?
– Да, – сказал Штирлиц, мучительно сдерживая желание ответить открыто, быстро, искренне. – Я слышу...
– Вот и хорошо... Теперь расскажи, как зовут твоего шефа? На кого он выходит в Москве? Когда ты стал на них работать? Кто твои родители? Где они? Кто такая Цаченька? Ты ведь хочешь мне рассказать об этом все, не так ли?
– Да, – ответил Штирлиц. – Хочу... Мой папа был очень высокий... Худой и красивый, – сдерживая себя, цепляя в себе слова, начал Штирлиц, понимая где-то в самой глубине души, что он не имеет права говорить ни слова.
«Ну не спеши, – моляще сказал он себе и вдруг понял, что самое страшное позади, он может думать, несмотря на то что в нем живет желание говорить, постоянно говорить, делиться своей радостью, ибо память о прекрасном – высшая радость, отпущенная человеку. – Ты ведь все понимаешь, Максим, ты отдаешь себе отчет в том, что он очень ждет, как ты ему все расскажешь, а тебе хочется все ему рассказать, но при этом ты пока еще понимаешь, что делать этого нельзя... Все не так страшно, – подумал он, – человек сильнее медицины, если бы она была сильнее нас, тогда бы никто никогда не умирал».
– Ну, – поторопил его Мюллер. – Я жду...
– Папа меня очень любил... Потому что я у него был единственный... У него была родинка на щеке... На левой... И красивая седая шевелюра... Мы с ним часто ездили гулять. В Узкое... Это маленькая деревня под Москвою... Там стояли ворота, построенные Паоло Трубецким... В них опускалось солнце... Все... Целиком... Только надо уметь ждать, пока оно опустится... Там есть такая точка, с которой это хорошо видно, сам Паоло Трубецкой показал это место папе...
– Как фамилия папы? – нетерпеливо спросил Мюллер, вопрошающе посмотрев на врача.
Тот взял руку Штирлица, нашел пульс, пожал плечами и, снова открыв свой саквояж, вынул шприц, наполнил его второй дозой черной жидкости, вколол в вену, сказав Мюллеру:
– Сейчас он будет говорить быстрей. Только вы слишком мягко ставите вопросы, спрашивайте требовательнее, резче.
– Как фамилия отца? – спросил Мюллер, приблизившись к Штирлицу чуть ли не вплотную. – Отвечай, я жду.
– Мне больно, – сказал Штирлиц. – Я хочу спать.
Он закрыл глаза, сказав себе: «Ну, пожалуйста, Максим, сдержись; это будет так стыдно, если ты начнешь торопиться, ты ведь знаешь, кто стоит над тобою, у тебя раскалывается голова, наверное, они вкатили тебе слишком большую дозу – используй это. А как я могу это использовать, – возразил он себе, – этого нельзя делать, потому что я обязан ответить на все вопросы, ведь меня спрашивают, человек интересуется, он хочет, чтобы я рассказал ему про папу, что ж в этом плохого?!»
Мюллер взял Штирлица за подбородок, откинул его голову, крикнул:
– Сколько можно ждать, Штирлиц?!
«Вот видишь, – сказал себе Штирлиц, – как торопится этот человек, а ты заставляешь его ждать. Но ведь это Мюллер! Ну и что, – удивился он. – Мюллеру интересно знать про твоего папу, у него тоже был отец, он и про себя говорит „папа-Мюллер“. Погоди, – услышал он далекий голос, дошедший до него из глубины его сознания, – он ведь еще про себя говорит „гестапо-Мюллер“. А ты хорошо знаешь, что такое гестапо, Максим? Конечно знаю: это государственная тайная полиция рейха, во главе ее стоит Мюллер, вот он надо мною, и его лицо сводит тиком, бедненький папа-Мюллер, ты очень плохо ведешь себя, Максим, он ведь ждет...»
– Папа меня любил, он никогда не кричал на меня, – сонно ответил Штирлиц. – А вы кричите, и это нехорошо...
Мюллер обернулся к доктору:
– Этот препарат на него не действует! Уколите ему чего-нибудь еще!
– Тогда возможна кома, группенфюрер...
– Так какого же черта вы обещали мне, что он заговорит?!
– Позвольте, я задам ему вопросы?
– Задайте. И поскорее, у меня истекает время!
Доктор склонился над Штирлицем, взял его за уши похолодевшими, хотя толстыми, казалось бы, добрыми пальцами отца и деда, больно вывернул мочки и начал говорить вбивая вопрос в лоб:
– Имя?! Имя?! Имя?!
– Мое? – Штирлиц почувствовал к себе жалость, оттого что боль в мочках была унизительной, его никто никогда не таскал за уши, это только Фрица Макленбаха – они жили на одной лестничной клетке в Цюрихе, в девятьсот шестнадцатом, перед тем как папа уехал следом за Лениным в Россию, – драл за уши старший брат, кажется, его звали Вильгельм, ну, вспоминай, как звали старшего брата, у него еще был велосипед, и все мальчишки завидовали ему, а он никому не давал кататься; и маленький Платтен даже плакал, так он мечтал прокатиться на никелированном большеколесном чуде со звонком, который был укреплен на руле... – Мне больно, – повторил Штирлиц, когда доктор еще круче вывернул ему мочки. – Это некорректно, я уже старый, зачем вы дерете меня за уши?
– Имя?! – крикнул доктор.
– Он знает. – Штирлиц кивнул на Мюллера. – Он про меня все знает, он такой умный, я его даже жалею, у него много горя в сердце...
Мюллер нервно закурил. Пальцы его чуть дрожали. Повернувшись к Ойгену, он сказал:
– Выйдите со мною...
В соседней комнате было пусто: диван, книжные шкафы, горка с хрусталем; много бутылок, даже одна португальская – «вино верди»; такое долго нельзя хранить. Наверное, подарили лиссабонские дипломаты, хотя вряд ли – все уже давно уехали. Как же она сюда попала?
– Ойген, – сказал Мюллер, – все идет прекрасно. Я надеюсь, вы понимаете, что мне в высшей мере наплевать на то, как звали его папу и маму, а равно любимую женщину...
– Тогда зачем же все это? – удивился Ойген.
– Затем, что он мне нужен совершенно в ином качестве. Доктор, уколы, допрос – это продолжение игры. И если вы проведете ее до конца, я отблагодарю вас так, что ваши внуки будут вспоминать вас самым добрым словом... Что вам более дорого: Рыцарский крест или двадцать пять тысяч долларов? Ну, отвечайте правду, глядите мне в глаза!
– Группенфюрер, я даже не знаю, что сказать...
– Слава богу, что сразу не крикнули про крест... Значит, умный. Вот. – Он достал из кармана толстую пачку долларов. – Это десять тысяч. Остальные пятнадцать вы получите на моей конспиративной квартире по Бисмаркштрассе, семь, апартамент два, когда придете ко мне и скажете, что операция завершена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
...Мюллер склонился над Штирлицем, близко заглянул ему в глаза, увидал расширившиеся зрачки, пот на лбу, над губой, на висках, тихо сказал:
– Я и сейчас сделал все, чтобы облегчить твои страдания, дружище. Ты мой брат-враг, понимаешь? Я восхищаюсь тобою, но я ничего не могу поделать, я профессионал, как и ты, поэтому прости меня и начинай отвечать. Ты слышишь меня? Ну, ответь мне? Ты слышишь?
– Да, – сказал Штирлиц, мучительно сдерживая желание ответить открыто, быстро, искренне. – Я слышу...
– Вот и хорошо... Теперь расскажи, как зовут твоего шефа? На кого он выходит в Москве? Когда ты стал на них работать? Кто твои родители? Где они? Кто такая Цаченька? Ты ведь хочешь мне рассказать об этом все, не так ли?
– Да, – ответил Штирлиц. – Хочу... Мой папа был очень высокий... Худой и красивый, – сдерживая себя, цепляя в себе слова, начал Штирлиц, понимая где-то в самой глубине души, что он не имеет права говорить ни слова.
«Ну не спеши, – моляще сказал он себе и вдруг понял, что самое страшное позади, он может думать, несмотря на то что в нем живет желание говорить, постоянно говорить, делиться своей радостью, ибо память о прекрасном – высшая радость, отпущенная человеку. – Ты ведь все понимаешь, Максим, ты отдаешь себе отчет в том, что он очень ждет, как ты ему все расскажешь, а тебе хочется все ему рассказать, но при этом ты пока еще понимаешь, что делать этого нельзя... Все не так страшно, – подумал он, – человек сильнее медицины, если бы она была сильнее нас, тогда бы никто никогда не умирал».
– Ну, – поторопил его Мюллер. – Я жду...
– Папа меня очень любил... Потому что я у него был единственный... У него была родинка на щеке... На левой... И красивая седая шевелюра... Мы с ним часто ездили гулять. В Узкое... Это маленькая деревня под Москвою... Там стояли ворота, построенные Паоло Трубецким... В них опускалось солнце... Все... Целиком... Только надо уметь ждать, пока оно опустится... Там есть такая точка, с которой это хорошо видно, сам Паоло Трубецкой показал это место папе...
– Как фамилия папы? – нетерпеливо спросил Мюллер, вопрошающе посмотрев на врача.
Тот взял руку Штирлица, нашел пульс, пожал плечами и, снова открыв свой саквояж, вынул шприц, наполнил его второй дозой черной жидкости, вколол в вену, сказав Мюллеру:
– Сейчас он будет говорить быстрей. Только вы слишком мягко ставите вопросы, спрашивайте требовательнее, резче.
– Как фамилия отца? – спросил Мюллер, приблизившись к Штирлицу чуть ли не вплотную. – Отвечай, я жду.
– Мне больно, – сказал Штирлиц. – Я хочу спать.
Он закрыл глаза, сказав себе: «Ну, пожалуйста, Максим, сдержись; это будет так стыдно, если ты начнешь торопиться, ты ведь знаешь, кто стоит над тобою, у тебя раскалывается голова, наверное, они вкатили тебе слишком большую дозу – используй это. А как я могу это использовать, – возразил он себе, – этого нельзя делать, потому что я обязан ответить на все вопросы, ведь меня спрашивают, человек интересуется, он хочет, чтобы я рассказал ему про папу, что ж в этом плохого?!»
Мюллер взял Штирлица за подбородок, откинул его голову, крикнул:
– Сколько можно ждать, Штирлиц?!
«Вот видишь, – сказал себе Штирлиц, – как торопится этот человек, а ты заставляешь его ждать. Но ведь это Мюллер! Ну и что, – удивился он. – Мюллеру интересно знать про твоего папу, у него тоже был отец, он и про себя говорит „папа-Мюллер“. Погоди, – услышал он далекий голос, дошедший до него из глубины его сознания, – он ведь еще про себя говорит „гестапо-Мюллер“. А ты хорошо знаешь, что такое гестапо, Максим? Конечно знаю: это государственная тайная полиция рейха, во главе ее стоит Мюллер, вот он надо мною, и его лицо сводит тиком, бедненький папа-Мюллер, ты очень плохо ведешь себя, Максим, он ведь ждет...»
– Папа меня любил, он никогда не кричал на меня, – сонно ответил Штирлиц. – А вы кричите, и это нехорошо...
Мюллер обернулся к доктору:
– Этот препарат на него не действует! Уколите ему чего-нибудь еще!
– Тогда возможна кома, группенфюрер...
– Так какого же черта вы обещали мне, что он заговорит?!
– Позвольте, я задам ему вопросы?
– Задайте. И поскорее, у меня истекает время!
Доктор склонился над Штирлицем, взял его за уши похолодевшими, хотя толстыми, казалось бы, добрыми пальцами отца и деда, больно вывернул мочки и начал говорить вбивая вопрос в лоб:
– Имя?! Имя?! Имя?!
– Мое? – Штирлиц почувствовал к себе жалость, оттого что боль в мочках была унизительной, его никто никогда не таскал за уши, это только Фрица Макленбаха – они жили на одной лестничной клетке в Цюрихе, в девятьсот шестнадцатом, перед тем как папа уехал следом за Лениным в Россию, – драл за уши старший брат, кажется, его звали Вильгельм, ну, вспоминай, как звали старшего брата, у него еще был велосипед, и все мальчишки завидовали ему, а он никому не давал кататься; и маленький Платтен даже плакал, так он мечтал прокатиться на никелированном большеколесном чуде со звонком, который был укреплен на руле... – Мне больно, – повторил Штирлиц, когда доктор еще круче вывернул ему мочки. – Это некорректно, я уже старый, зачем вы дерете меня за уши?
– Имя?! – крикнул доктор.
– Он знает. – Штирлиц кивнул на Мюллера. – Он про меня все знает, он такой умный, я его даже жалею, у него много горя в сердце...
Мюллер нервно закурил. Пальцы его чуть дрожали. Повернувшись к Ойгену, он сказал:
– Выйдите со мною...
В соседней комнате было пусто: диван, книжные шкафы, горка с хрусталем; много бутылок, даже одна португальская – «вино верди»; такое долго нельзя хранить. Наверное, подарили лиссабонские дипломаты, хотя вряд ли – все уже давно уехали. Как же она сюда попала?
– Ойген, – сказал Мюллер, – все идет прекрасно. Я надеюсь, вы понимаете, что мне в высшей мере наплевать на то, как звали его папу и маму, а равно любимую женщину...
– Тогда зачем же все это? – удивился Ойген.
– Затем, что он мне нужен совершенно в ином качестве. Доктор, уколы, допрос – это продолжение игры. И если вы проведете ее до конца, я отблагодарю вас так, что ваши внуки будут вспоминать вас самым добрым словом... Что вам более дорого: Рыцарский крест или двадцать пять тысяч долларов? Ну, отвечайте правду, глядите мне в глаза!
– Группенфюрер, я даже не знаю, что сказать...
– Слава богу, что сразу не крикнули про крест... Значит, умный. Вот. – Он достал из кармана толстую пачку долларов. – Это десять тысяч. Остальные пятнадцать вы получите на моей конспиративной квартире по Бисмаркштрассе, семь, апартамент два, когда придете ко мне и скажете, что операция завершена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113