эталоном молодого американца должен быть полицейский, который преследует бандитов, стреляет в коммунистов и спасает дочку миллионера от посягательств негра.
ФБР по-прежнему вело картотеки на левых, ставило слежку за прогрессивными писателями, помогало человеку Форда, начальнику его штаба Беннету, прятать свои отношения с главой мафии Аль Капонэ, но при этом никак не занималось делами фашистских организаций, разбросанных по всей Америке.
Форд и его люди, поддерживая Гувера, гарантировали Аль Капонэ и другим лидерам мафии незримую помощь; те развернули в стране жесточайший террор; по ночам на улицах продолжали греметь выстрелы; банды гангстеров были вооружены не только ножами и пистолетами, но и пулеметами и гранатами; в городах разыгрывались форменные вооруженные столкновения; необходимость дальнейшего расширения ФБР, таким образом, диктовалась жизнью .
А в ФБР сидел человек монополий, который держал руку на пульсе жизни преступного мира. Убрать его было трудно – замены среди людей рузвельтовского штаба для него не было; ошибка политика, гнушающегося «черной работой», сыграла с президентом злую шутку: во главе политической и криминальной контрразведки страны стоял злейший противник нового курса, зашоренный консерватор, мечтавший о «сильной руке», когда слово «нельзя» не обсуждается, указание руководителя непререкаемо и подлежит беспрекословному выполнению, новая мысль требует внимательного цензурования, а чужекровные идеи являются уголовно наказуемыми.
Как и Форд, директор ФБР не признавал новых танцев, как и Дюпон, выключал приемник, когда передавали музыку «черномазых», как и Морган, носил лишь традиционную одежду и обувь и на каждого, кто приходил к нему в костюме, купленном в Париже или Лондоне, смотрел с подозрением, как на отступника, подверженного чужим, а следовательно, вредным, неамериканским веяниям.
...Первые годы войны промышленники и банкиры – особенно та их часть, которая в отличие от Даллеса, Форрестолла и Форда не была связана тесными деловыми узами с национал-социалистским финансистом Шредером, платившим Гиммлеру, – стояли вместе с Рузвельтом, ибо он возглавлял не просто демократическую партию, но весь народ Америки; однако, чем ближе было поражение Германии, чем реальнее становился мир, в котором Объединенные Нации должны будут работать рука об руку во имя прогресса, чем настойчивее повторял Рузвельт свои слова о необходимости послевоенного содружества с Россией, тем организованней оформлялась оппозиция его идеям и практике.
29. ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ – IX
(Максим Максимович Исаев)
– Хётль, – сказал Штирлиц, когда Ойген и Вилли принялись аккуратно просматривать документацию по радиопередачам, а Курт отправился в Линц, чтобы проинформировать секретариат гауляйтера Айгрубера о начале работы, – составьте мне компанию, а? Право, не могу гулять в одиночестве.
– С удовольствием, – ответил Хётль; лицо его за ночь осунулось, отекло.
– Одну минуту, – остановил их Ойген. – Я починил ваш аппаратик, штандартенфюрер... Не понадобится?
Штирлиц вспомнил напутствие Мюллера и понял, что слова Ойгена – не просьба, но приказ; ответил:
– Вы очень внимательны, старина, я действительно привык к диктофону, словно к парабеллуму.
Ойген вернулся через пару минут, передал Штирлицу диктофон, заставив себя улыбнуться; однако улыбка была вымученная; глаза опущены; губы играли .
– Надо будет опробовать ваши технические способности на штурмбанфюрере Хётле, – заметил Штирлиц. – Придется мне его маленько позаписывать, а? Не возражаете, Хётль?
– Ну отчего же? – ответил тот. – Подслушивания боится только враг, честный человек не опасается проверки.
– Видите, Ойген, – продолжал Штирлиц, – Хётлю даже доставляет особую радость, когда его подслушивают, значит, он не мусор на улице, а явление, его мыслями интересуются; отсюда – чувство самоуважения, ощущение собственной значимости, нет, Ойген?
Тот поднял на Штирлица глаза, полные безысходной, тяжелой злобы:
– Именно так, штандартенфюрер.
– Ну и славно, нет ничего приятнее, как работать с единомышленниками. Пошли, Хётль, спасибо, что вы нашли для меня время после утомительного дежурства...
...В парке, закинув голову так, что в глазах было одно лишь безбрежное, густо-синее небо да еще кроны сосен, Штирлиц остановился, вздохнул полной грудью стылый воздух, в котором явственно ощущался запах горных ручьев, стремительных, прозрачных, улыбнулся и тихо сказал:
– Самое поразительное заключается в том, что сейчас я совершенно явственно представил себе мельк форели, которая взносится сквозь грохот падающей воды вверх по порогу... Любите ловить форель?
– Не пробовал.
– Зря. Это еще более азартно, чем охота. Удачный заброс – моментальный поклев; никаких тебе поплавков, никакого ожидания; постоянное состязание удач ...
– Здесь кое-кто ловит форель, – не понимая, куда клонит Штирлиц, настороженно ответил Хётль.
– Я знаю. Тут у вас хорошая форель, небольшая, а потому особенно красивая; сине-красные крапинки очень ярки, абсолютное ощущение перламутровости... В Испании я пытался заниматься живописью, там красивая рыбалка на Ирати, в стране басков... Рыбу очень трудно писать, надо родиться голландцем... Любите живопись?
Хётль полез за сигаретами, начал нервно прикуривать; порывы ветра то и дело гасили пламя зажигалки.
– Да не курите вы на прогулке! – сердито сказал Штирлиц. – Поберегите легкие! Неужели не понятно, что при здешнем воздухе никотин войдет в самые сокровенные уголки ваших бронхов и останется там вместе с кислородом... Уж коли не можете без курева, травите себя дома...
– Штандартенфюрер, я так не могу! – закашлялся Хётль. – Вы включили аппаратуру?
– Вы же видели... Конечно не включал...
– Покажите...
Штирлиц достал из кармана диктофон, протянул Хётлю:
– Можете держать у себя, если вам так спокойнее.
– Спасибо, – ответил Хётль, сунув диктофон в карман своего кожаного реглана. – Почему вы спросили о голландской живописи? Потому что знаете про шахту Аусзее, где хранятся картины Гитлера?
Штирлиц снова закинул голову и, вспомнив стихотворные строки из затрепанной книжечки Пастернака: «...в траве, меж диких бальзаминов, ромашек и лесных купав лежим мы, руки запрокинув и в небо головы задрав, и так неистовы на синем разбеги огненных стволов...», – почувствовал всю весомость слова, ощутил поэтому горделивую, несколько даже хвастливую радость и, вздохнув, сказал:
– Как это ужасно, Хётль, когда люди ни одно слово не воспринимают просто, а ищут в нем второй, потаенный смысл... Отчего вы решили, что меня интересует хранилище картин, принадлежащих фюреру?
– Потому что вы спросили меня, как я отношусь к живописи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
ФБР по-прежнему вело картотеки на левых, ставило слежку за прогрессивными писателями, помогало человеку Форда, начальнику его штаба Беннету, прятать свои отношения с главой мафии Аль Капонэ, но при этом никак не занималось делами фашистских организаций, разбросанных по всей Америке.
Форд и его люди, поддерживая Гувера, гарантировали Аль Капонэ и другим лидерам мафии незримую помощь; те развернули в стране жесточайший террор; по ночам на улицах продолжали греметь выстрелы; банды гангстеров были вооружены не только ножами и пистолетами, но и пулеметами и гранатами; в городах разыгрывались форменные вооруженные столкновения; необходимость дальнейшего расширения ФБР, таким образом, диктовалась жизнью .
А в ФБР сидел человек монополий, который держал руку на пульсе жизни преступного мира. Убрать его было трудно – замены среди людей рузвельтовского штаба для него не было; ошибка политика, гнушающегося «черной работой», сыграла с президентом злую шутку: во главе политической и криминальной контрразведки страны стоял злейший противник нового курса, зашоренный консерватор, мечтавший о «сильной руке», когда слово «нельзя» не обсуждается, указание руководителя непререкаемо и подлежит беспрекословному выполнению, новая мысль требует внимательного цензурования, а чужекровные идеи являются уголовно наказуемыми.
Как и Форд, директор ФБР не признавал новых танцев, как и Дюпон, выключал приемник, когда передавали музыку «черномазых», как и Морган, носил лишь традиционную одежду и обувь и на каждого, кто приходил к нему в костюме, купленном в Париже или Лондоне, смотрел с подозрением, как на отступника, подверженного чужим, а следовательно, вредным, неамериканским веяниям.
...Первые годы войны промышленники и банкиры – особенно та их часть, которая в отличие от Даллеса, Форрестолла и Форда не была связана тесными деловыми узами с национал-социалистским финансистом Шредером, платившим Гиммлеру, – стояли вместе с Рузвельтом, ибо он возглавлял не просто демократическую партию, но весь народ Америки; однако, чем ближе было поражение Германии, чем реальнее становился мир, в котором Объединенные Нации должны будут работать рука об руку во имя прогресса, чем настойчивее повторял Рузвельт свои слова о необходимости послевоенного содружества с Россией, тем организованней оформлялась оппозиция его идеям и практике.
29. ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ – IX
(Максим Максимович Исаев)
– Хётль, – сказал Штирлиц, когда Ойген и Вилли принялись аккуратно просматривать документацию по радиопередачам, а Курт отправился в Линц, чтобы проинформировать секретариат гауляйтера Айгрубера о начале работы, – составьте мне компанию, а? Право, не могу гулять в одиночестве.
– С удовольствием, – ответил Хётль; лицо его за ночь осунулось, отекло.
– Одну минуту, – остановил их Ойген. – Я починил ваш аппаратик, штандартенфюрер... Не понадобится?
Штирлиц вспомнил напутствие Мюллера и понял, что слова Ойгена – не просьба, но приказ; ответил:
– Вы очень внимательны, старина, я действительно привык к диктофону, словно к парабеллуму.
Ойген вернулся через пару минут, передал Штирлицу диктофон, заставив себя улыбнуться; однако улыбка была вымученная; глаза опущены; губы играли .
– Надо будет опробовать ваши технические способности на штурмбанфюрере Хётле, – заметил Штирлиц. – Придется мне его маленько позаписывать, а? Не возражаете, Хётль?
– Ну отчего же? – ответил тот. – Подслушивания боится только враг, честный человек не опасается проверки.
– Видите, Ойген, – продолжал Штирлиц, – Хётлю даже доставляет особую радость, когда его подслушивают, значит, он не мусор на улице, а явление, его мыслями интересуются; отсюда – чувство самоуважения, ощущение собственной значимости, нет, Ойген?
Тот поднял на Штирлица глаза, полные безысходной, тяжелой злобы:
– Именно так, штандартенфюрер.
– Ну и славно, нет ничего приятнее, как работать с единомышленниками. Пошли, Хётль, спасибо, что вы нашли для меня время после утомительного дежурства...
...В парке, закинув голову так, что в глазах было одно лишь безбрежное, густо-синее небо да еще кроны сосен, Штирлиц остановился, вздохнул полной грудью стылый воздух, в котором явственно ощущался запах горных ручьев, стремительных, прозрачных, улыбнулся и тихо сказал:
– Самое поразительное заключается в том, что сейчас я совершенно явственно представил себе мельк форели, которая взносится сквозь грохот падающей воды вверх по порогу... Любите ловить форель?
– Не пробовал.
– Зря. Это еще более азартно, чем охота. Удачный заброс – моментальный поклев; никаких тебе поплавков, никакого ожидания; постоянное состязание удач ...
– Здесь кое-кто ловит форель, – не понимая, куда клонит Штирлиц, настороженно ответил Хётль.
– Я знаю. Тут у вас хорошая форель, небольшая, а потому особенно красивая; сине-красные крапинки очень ярки, абсолютное ощущение перламутровости... В Испании я пытался заниматься живописью, там красивая рыбалка на Ирати, в стране басков... Рыбу очень трудно писать, надо родиться голландцем... Любите живопись?
Хётль полез за сигаретами, начал нервно прикуривать; порывы ветра то и дело гасили пламя зажигалки.
– Да не курите вы на прогулке! – сердито сказал Штирлиц. – Поберегите легкие! Неужели не понятно, что при здешнем воздухе никотин войдет в самые сокровенные уголки ваших бронхов и останется там вместе с кислородом... Уж коли не можете без курева, травите себя дома...
– Штандартенфюрер, я так не могу! – закашлялся Хётль. – Вы включили аппаратуру?
– Вы же видели... Конечно не включал...
– Покажите...
Штирлиц достал из кармана диктофон, протянул Хётлю:
– Можете держать у себя, если вам так спокойнее.
– Спасибо, – ответил Хётль, сунув диктофон в карман своего кожаного реглана. – Почему вы спросили о голландской живописи? Потому что знаете про шахту Аусзее, где хранятся картины Гитлера?
Штирлиц снова закинул голову и, вспомнив стихотворные строки из затрепанной книжечки Пастернака: «...в траве, меж диких бальзаминов, ромашек и лесных купав лежим мы, руки запрокинув и в небо головы задрав, и так неистовы на синем разбеги огненных стволов...», – почувствовал всю весомость слова, ощутил поэтому горделивую, несколько даже хвастливую радость и, вздохнув, сказал:
– Как это ужасно, Хётль, когда люди ни одно слово не воспринимают просто, а ищут в нем второй, потаенный смысл... Отчего вы решили, что меня интересует хранилище картин, принадлежащих фюреру?
– Потому что вы спросили меня, как я отношусь к живописи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113