— Ползи — мне какое дело? Сказано взять — иди, значит, и бери.
Пилипченко, ступая осторожно, пошел по красному ковру. Увидав среди трех цифр «четверку», он дверь распахнул и замер: молоденький поручик Родин, с лицом в иные-то дни как у херувимчика, сейчас, красномордый, бесстыжий, полуголый, но в сапогах, лапал вихрастую, огромную бабу.
— Господи, — охнул Пилипченко, дверь прикрыл, бросился назад, к Казанчуку.
— Взял? — спросил тот.
— Так Родин там с девицей.
— Родин-то в первом купе, морда.
— Четверка там написанная, сам морда, прихлябь…
— Я те поговорю, поговорю, — пообещал Казанчук, но с полочки, на которой сидел, подломив под себя ногу в толстом шерстяном носке, поднялся, френч поверх теплого белья накинул и почтительно двинулся по коридору. Остановившись около купе ротмистра, осторожно постучал негнущимся пальцем.
— Вашродь, караульный пришел за тазиком.
— Войди.
Казанчук проскользнул в купе, и, пока рыскал под лавкою, Пилипченко увидал на столе строй диковинных бутылок, колобок желтого, подтаявшего масла, колбасу, сыр, открытые консервы, от которых шел острый запах, и свежий, прижаренный каравай хлеба: резал офицер, видно, неумеючи — много крошек было на салфетке, целый катышек можно налепить, чуть не в пол-ломтя.
— Подальше от состава отойди, чтоб угля не попало, — сказал Киршин, поглаживая пятерней отечное лицо. — Понял?
— Так точно, вашродь.
А как Пилипченко вышел из вагона-то с тазиком — нос к носу с ротмистром Евецким столкнулся.
— Где был? — тихо, с адовой угрозой в голосе, спросил Евецкий. — На кого пост бросил?
— Вашродь, так ротмистр Киршин велели снежку поднесть.
Евецкий проверил, как натянута лайка на правой руке, и ударил — с оттягом — прямо в губы. Во рту стало тотчас же солоно.
— Тебе кто, мерзавец, разрешил пост оставить, а? — продолжал бесстрашно спрашивать Евецкий, снова оправляя лайку на костяшках кулака.
— Да, господи, вашродь!
Договорить не успел — ротмистр ударил еще раз, по больным, только что расквашенным губам.
— Вашродь, не надо! — воскликнул Пилипченко. — Вон ротмистр-то, в этом вагоне живут!
— Тебе кто разрешил покинуть пост! Ты знаешь, что за оставление поста положен расстрел, а? Кто тебе позволил оставить пост?
Когда Евецкий замахнулся в третий раз, Пилипченко чуть повел плечом, думая принять удар на плечо, уклониться; винтовка заскользила вниз, солдат испугался, что бабахнет, тазик бросил, перехватил ложе, а ротмистр, отскочив, закричал:
— Руки вверх, стрелять буду! — и заскреб ногтями по кобуре, а кобура-то пустая, наганчик в купе остался, он его проституточке показывал, потешал ее своим мужеством…
— Вашродь, — с трудом разлепив кровавые губы, прошепелявил Пилипченко, — я ж перехватил, она падала, вашродь, не изволите беспокоиться.
Но, поняв испуг офицера, винтовку он на плечо не взбрасывал — играл дурня.
— Евецкий, — окликнул ротмистра из вагона Киршин, — я ждал, ждал, пока вы его собьете… Ослабли после вчерашнего? Пусть он мне снежку принесет — голова трещит. Иди, рыло, ротмистр тебя прощает.
Через два часа вернулся отряд, пригнали арестованных смутьянов, Меллер-Закомельский прошелся вдоль состава, заглянул в плохо топленное станционное помещение, показал стеком на деревянный перрон:
— Тут. Посыпать песком и опилками. И козлы чтоб небольшие были, ноги должны свешиваться. Печку залить водой, пусть мерзнут.
Арестованных загнали в вокзал, где через десять минут, после того как горящие угли залили водою, сразу же сделалось холодно, еще холоднее, чем на улице.
Пилипченко поставили сторожить вместе с семеновцами Ненаховым, Колковым и Злобиным.
Бригада есаула Третьяченки занялась сооружением козел для порки; они же съездили в город и привезли подводу опилок, смешанных с песком.
Один из арестантов постучал белыми пальцами в стекло, попросил:
— Служивые, водички, может, дадите, а? У нашего товарища с сердцем плохо.
— Нет у вас сердец, — ответил Ненахов, — у вас заместо сердца камни.
— Ты сам-то из каких? — спросил арестант.
— Я из царевых, — ответил Ненахов так, как учили офицеры, когда только отправились карать Сибирь и Забайкалье, поднятые к смуте японскими наемниками.
— А я думал, из рабочих.
— Это ты — рабочий? — спросил Ненахов презрительно. — Барич ты, неумь, наемник ссатый!
— На, руки мои посмотри, — сказал арестант, показывая костистые, в металлической копоти пальцы. — Такие у бар, да? Ты вспомни, какие у ваших офицеров руки: у них, это верно, барские.
— У них они русские, — ответил Ненахов.
— А у нас какие? Американские, что ль? Иванов я, Петр Евдокимов, крещеный, чай…
Колков, стоявший неподалеку, сказал Злобину:
— А ну, бежи за офицерами, скажи — агитируют.
— Да рази он агитировал? — спросил Пилипченко. — Он про себя говорил.
— Это они так завсегда, — ответил Колков, — сначала про себя мозги дурят, а после-то про другое петь начинают. Бежи, Злобин, а то нам головы не снесть.
Пришел поручик Родин.
«Чего ж бабу свою не взял? — подумал Пилипченко. — Эк можно лихо здесь перед нею поизгиляться».
— Где агитатор? — спросил Родин. — Лицо помните?
— Да он и не уходил, вашродь, вона у окна.
— Вызови его, — сказал Родин Ненахову. — Пусть ко мне выйдет.
Ненахов поманил Иванова, тот подошел, Колков дверь распахнул, выпустил арестанта на перрон.
— Пожалуйста, представьтесь, — попросил Родин. — Я слыхал — вы русский, Иванов? Так?
— Верно.
— Не слышу…
— Верно, — повторил Иванов громче.
— Не слышу, не слышу! «Ваше благородие» не слышу! Надобно отвечать офицеру по уставу!
— Я свое отслужил, на Шипке отслужил, не где-нибудь.
— Герой, значит?
— Георгиевского кавалера имею за честное исполнение солдатского долга.
— Та-ак… Профессия у тебя какая?
— Слесарь по металлу.
— Православный?
— Да.
— Эсер? Или демократ.
— Социал-демократ.
— А дружок кто?
— Тут все мои друзья.
— Тот, у которого сердце болит.
— Человек.
— Это я понимаю, что не лось. Тоже социал-демократ?
— Беспартийный.
— А зовут как?
— Не знаю.
— Друг, а имени не знаете?
— Не знаю.
— Ну что ж, за это пятьдесят шомполов по заднице получите.
Из вокзала тонко крикнули:
— Меня зовут Людвиг Штоканьский.
— Иди сюда, Людвиг Штоканьский.
— Он не может, ваше благородие, — сказал Иванов, — побойтесь бога, у него ж сердце останавливается, руки ледяные.
— Иди сюда, поляк! — повторил поручик.
— От зверь, а? — как-то удивленно, словно себе самому, сказал Иванов.
Поручик, словно бы не услыхав, предложил:
— Ну-ка, крещеный, скажи, чтоб Штоканьский добром пришел. Тогда тебя отпущу на все четыре стороны.
— Иванов я, Иванов… Не Каин, а Иванов. У меня рука не подымется на такое…
Родин снял перчатки с рук, поднял их, спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162