ТВОРЧЕСТВО

ПОЗНАНИЕ

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

пораженчество пораженчеством, это форма борьбы с деспотизмом, но выставлять себя в качестве перебежчика — сие недопустимо для человека, прилагающего к себе эпитет «социалист». Это общество не поймет, а история отвергнет.
— Верно, — согласился Адольф Барский. — Люди, к счастью, начинают понимать, что они-то и есть общество, — раньше даже отчета себе в этом не отдавали, жили словно на сцене: окружены были картоном, который должен изображать металл. А сейчас подуло, ветер налетел — старые декорации падать начали.
— Погодите, товарищи, — юное, семнадцатилетнее лицо Прухняка жило какой-то своей, особой жизнью, когда ожидание накладывает новый в своем качестве отпечаток на человека. — Погодите, — повторил он, — потом о декорациях и обществах. Время. Как у нас со временем, Штык?
— Я выстрелю из нагана после того, как раздам прокламации, — ответил Антонов-Овсеенко. — Это будет сигнал. Тут же входите в казармы. Юзеф выступит перед восставшими.
— Договорились, — сказал Прухняк.
Дзержинский вдруг нахмурился, быстро поднялся и вышел за занавеску: пегой бабы, которая стирала белье, уже не было.
— Что ты? — спросил Прухняк, когда Дзержинский вернулся. — Что случилось?
Не ответив ему, Дзержинский внимательно поглядел на Антонова-Овсеенко. Тот отрицательно покачал головой:
— Она блаженная, мы проверяли ее… Она всем семьям здесь помогает.
— О чем вы? — снова спросил Прухняк.
— Женщина слишком тихо ушла, — ответил Дзержинский.
— У нее не лицо, а блюдо, — хмыкнул Прухняк, — она ж ничего толком понять не сможет, даже если слыхала.
— Малейшая неосторожность, — заметил Дзержинский, — ведет к провалу.
Антонов-Овсеенко посмотрел на часы — удлиненной, луковичной формы.
— Я пойду напрямую, а вы — в обход, по заборам. Минут через десять будьте готовы.
Кивнув всем, он заломил маленькую фуражку, прикинул кокарду на ладонь и подмигнул:
— Какой у нас здесь будет герб, а?
Ушел он стремительно — занавеска, разделявшая комнату и кухню, затрепетала, словно бы кто подул в нее с другой стороны. Барский полез за табаком, но Дзержинский остановил:
— Не надо. На печке младенец.
— А где мать?
— В очереди. Хлеб обещали подвезти в фабричную лавку.
— Отец?
— В Сибири. Ты его должен помнить — Збигнев.
— Рыжий?
— Да.
Прухняк сказал изумленно, с юношеской открытостью:
— Неужели началось, а? Даже не верится…
— Постучи по дереву.
— О чем ты?
Дзержинский объяснил:
— У меня есть знакомый, американец: Скотт Джон Иванович. Он считает, если постучишь по дереву — сбудется то, чего хочешь.
— Пошли, — сказал Барский, — надо идти.
— Пошли, — согласился Дзержинский, но в это время на печке заплакал младенец.
Прухняк поглядел на «ходики». Дзержинский досадливо махнул на него рукой и полез на печь. Длинные ноги его смешно свисали оттуда, и был он сейчас похож на Дон Кихота. Ребенок замолчал, потому что Дзержинский осторожно взял его на руки, спустился с ним и начал расхаживать по комнате, напевая колыбельную.
Барский и Прухняк переглянулись. Слово, готовое было сорваться с веселых губ Прухняка, так и осталось непроизнесенным.
Младенец затих, убаюканный песней Дзержинского.
— Пошли, — повторил Барский, — пора.
И стал засовывать в карманы пальто пачки прокламаций.
Дзержинский положил ребенка на печку, пришептывая ему что-то доброе, нежное, спокойное. Спустился он тихо, приложил палец к губам, кивнул на занавеску. Выскользнул, как Антонов-Овсеенко, бесшумно и стремительно.
… Они шли по длинной, казавшейся бесконечною, улице, окруженной высоким деревянным забором. Сэвэр, не выпуская из ладони часы, то и дело поглядывал на стрелки: прошло уже пятнадцать минут, а выстрела все не было.
— Что же он? — спросил Барский. — Время.
— Ничего. Антонов-Овсеенко человек сильный, — ответил Дзержинский.
— Если задержался, значит, есть причина.
— А это что? — остановился вдруг Прухняк.
Слышно было, как где-то неподалеку, нарастая и приближаясь, гикали и улюлюкали конные казаки. Дзержинский стремительно оглянулся: по длинной, зажатой высоким забором улице мчался казачий эскадрон.
— Оружие бросайте, прокламации, — быстро сказал Дзержинский.
Барский медленно полез в карман, но пачку прокламаций вытащить не мог: движения его были медленными, какими-то скользящими: казачья лава надвигалась со страшной, видимой неумолимостью.
— Через забор! Через забор! — крикнул Дзержинский. — Быстро!
Прухняк подпрыгнул, но лишь ногти скребанули по доскам. Дзержинский склонился, точно сломился пополам, сказал, стараясь не выдавать ужаса:
— Со спины прыгай, Эдвард, со спины дотянешься!
Прухняк вспрыгнул ему на спину, зашатался, упал, снова вскочил, потом оттолкнулся, закряхтел, перевалился на другую сторону, шлепнулся на землю.
— Адольф, ты…
— Сейчас… Одну минуту…
— Да хватай меня за пелерину! Быстрее же!
Барский прыгал у него на спине раза три, прежде чем смог перевалиться через забор.
— Бегите! — крикнул Дзержинский. — Бегите скорей!
Казаки были уж совсем рядом, и Дзержинскому показалось, что он ощущает теплый, потный, домашний конский запах. Подпрыгнув, он оцарапал пальцы, упал; стремительно поднявшись, снова подпрыгнул и опять не дотянулся. Тогда, отойдя шага на три, он разбежался, уцепился на этот раз пальцами, ощутив занозистые щепы горбыля; подтянулся, захлебнувшись от внезапного приступа кашля, перевалился через забор, упал на руки друзей.
— Бежать надо! — прохрипел он. — Будут стрелять! … Пули просвистели над их головами…
… А потом казачьи нагайки прошлись по лицам, спинам, плечам солдат пулавского гарнизона — сквозь людской крик, плач и хрип…
10
Полковник Глазов, исполняющий должность начальника Варшавской охраны, опустил трубку телефона и поднял глаза на Турчанинова (на фронте Георгий был ему пожалован солдатский, самый среди офицеров чтимый).
— Шевяковские няньки да кучера иногда тоже могут сгодиться а, Турчанинов? Или не согласны? Он хороший был человек, Владимир Иванович, царство ему небесное, только людям уж больно доверял. Приглашайте чиновников, будем говорить об особых, новых методах борьбы. Новое время — новые песни…
Чиновники охраны и офицеры корпуса жандармов собрались в бывшем шевяковском кабинете (на похоронах полковника Глазов был словно покойник — бледен, слез сдержать не мог, сказал прочувственную речь, от сердца шла, не с бумаги).
— Господа, — начал Глазов, по-хозяйски прохаживаясь в кабинете Шевякова, — я собрал вас, чтобы вместе обсудить положение. Скрывать нам друг от друга нечего: ситуация сложная. Эксперименты Зубатова привели к необходимости стрелять в подданных. Преступление Зубатова в том, что он не дифференцировал. Подробно об этом — позже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162