И когда зовущий настигает через зов воспринимающего, восстанавливается холодное спокойствие перед лицом присутствия жуткого и неминуемого .(BT, 276-277)
Этот пассаж будет требоваться нам так часто, что есть смысл зашифровать его и внести в приставку памяти - запомним его как #2. В нем фиксируется исходная тревога, скажем так, момент первичного взрыва, конституирующий событие зова. Мы проникаем за барьер еще сжатого времени прежде чем он будет разнесен взрывом, еще до того, как навязчивый симулякр проживания заставит забыть о требованиях, предъявляемых в зове, требованиях не столько предъявляемых тебе, сколько предъявляющих тебя. В этот момент зовущий еще не связан никакими определенностями мира; вопрос кто это? не приносит никакой достоверности - да и как он может ее принести? До обретения субъектом метафизического статуса или протокольных данных (имя, намерение и т.д.) зовущий - это просто Dasein в неукорененности и без-Домности: Er ist das Dasein ir seiner Unheimlichkeit, das ursprungliche geworfene in-der-Welt-sein als Un-zuhause, das nachte Dass im Nichts der Welt (ср. BT, 276-277). Такой источник зова неузнаваем и не идентифицируем для das Man-selbst, обитающего в повседневности, или, можно сказать, что das Man обладает способностью репрессировать, успешно не замечать леденящий ужас первичного импульса зова. В следующем абзаце Хайдеггер это признает: Ужас не от Бытия-в-мире, хотя он и прикрыт слоем повседневности (BT, 277). Защищая нечто вроде своей аутентичности, das Man уходит от немедленного по-слушания, отбрасывая зов в чуждый голос чуждого . Они взаимно не прослушиваются друг другом. Можно побиться об заклад, что das Man вообще воспринимает зов именно благодаря нераспознанию его жути и заброшенности в Ничто. При всей преобладающей надменности тона Хайдеггеровской философии в данном пункте, надо признать, потревожив тень Ницше, что das Man ставит себя по ту сторону презрения к жизни.
Значит, зовущий - это не кто иной как Dasein в без-Домности. Хайдеггер добавляет: голое вот это , что мы переводим как простое вот это . Отметим существенный нюанс - решение перевести nacht не как голое , а как простое, bloss. Явная нагота непрошеного зова для das Man может ассоциироваться с непристойным звонком - мистификация удваивается. Кажется, что это замечание НЕ ПО ДЕЛУ. Но, впрочем, не будем спешить - быть может, стоит рассмотреть телефон как фантомную, воображаемую гениталию - в духе Фрейда; как передатчик запрещенного нецензурного слова, привязку нелокализуемого прегрешения. Вслушайтесь только в навязчивый гул такого предложения. Вслушайтесь, и дайте отбой ради возвращения к конкурирующему молчанию, оно столь же настойчиво овладевает вами. Да, Оно, Es, выходит на связь. Es зовет, это значит вызов либидо добирается по проводам до телефонной трубки. А в вызове id (тот самый случай) не содержится ничего для любопытствующего уха, ничего, о чем можно посудачить на публике (BT, 273). Уж никак не на публике. Id-зов раздается в модусе молчаливого ужаса. Ничего не выговаривая и не артикулируя. Мы как бы прочитываем nachte Dass в неприкрытой обнаженности; волей-неволей напрашивается непристойное прочтение молчаливого непрошенного зова. Но забудем это, отнесемся как к непристойному, хулиганскому звонку - повесим трубку, отключим чуждое молчание - не хайдеггеровское, но и не то, что слоится в болтовне das Man. От моего Dasein к вашему, равно бездомному. Зов не извещает о событиях (номер информатора о событиях отсутствует, так же, как отсутствует и абонентский номер для уведомления о новых откровениях Заратустры и его извивающихся бестий); зов не прослушивается в сфере досужей болтовни das Man. Что меня удивляет, так это уверенность Dasein в точности соединения: ...когда зовущий настигает через зов воспринимающего [mit der der Rufer den Angerufenen trifft] (BT, 277). Но зовущий погружен в холодное спокойствие , затрудняющее любую идентификацию, и хладнокровная уверенность в попадании по адресу не
слишком-то очевидна - doch nicht selbstverstandliche Kalte Sicherheit . Вопрос весьма существенный для Хайдеггера. Ситуация зовут , говорит Хайдеггер, образует определенный тип дискурса Dasein. Интонация зова изначально тревожна, именно это и позволяет Dasein проецировать себя в собственную сокровенную потенциальность [или максимальную аутентичность самого себя, sein eigenstes Seinkonnen] (BT, 277). Зов сознания впервые делает очевидным подозреваемое: жуткое преследует Dasein и несет в себе угрозу потерянности и забвения в потерянности (und bedroht seine selbstvergessene Verlorenheit [BT, 277]). Потерянность как состояние материализуется в реальную потерю, и Хайдеггер запускает следующий виток дискурса: Предположение о том, что Dasein есть одновременно и источник зова, и его адресат, утрачивает теперь свой формальный, бессодержательный характер. Сознание раскрывает себя как зов заботы: Dasein взывает из заброшенности уже-бытия, в тревоге взывает к своей открытой потенциальности (BT, 277, перевод изменен - A.R.).
Возвращаясь теперь к принципиальной неприкаянности и следуя прочтению Борх-Якобсена, мы догадываемся, что голос не призывает нас вернуться домой или вернуться к себе; напротив, он зовет туда, где ты никогда не был, зов чужого - далекого сотрясает родные стены (Heimlichkeit, Vertraufheit, Zuhause-sein) подставляя надежное жилище (Wohnen) в пределы досягаемости мира и других. В параграфе 40, говоря о страдании (английский подзаголовок Забота как Бытие Dasein ) Хайдеггер подчеркивает сингуляризующую роль страдания, благодаря чему Dasein раскрывается (erschliesst) как solus ipse , но это раскрытие, которое Борх-Якобсен называет прорывом или кровоизлиянием , не преодолевает солипсической изоляции субъекта. В том же параграфе сказано, что умиротворенное и знакомое Бытие-в-мире есть модус Unheimlichkeit, а не наоборот. Бытие-в-неприкаянности (das Nicht-zuhause-sein) с экзистенциально-онтологической точки зрения представляет собой первичный феномен. Это и есть, замечает Борх-Якобсен, твое обитание в мире, рутинное Unheimlich, предшествующее всякой оппозиции - субъекта и объекта, Я и другого, chez-soi и иного , привычного и тайного (здесь он вспоминает и Unheimliche Фрейда); мука странно-привычного проступает уже на стадии изначальной нарциссической неопределенности, до дистанцирования ego от внешнего мира или ego от другого (autrui). Самое мучительное связано не с другим, скорее с привычной узнаваемостью себя в другом - например, это может быть Двойник, в котором ты узнаешь себя за пределами собственной аутентичности (и который оповещает о твоей смерти развоплощением единственности Я). Такое положение дел вытекает из категории бытия-в-мире-с-другими, категории принципиально не рекурсивной, не имеющей своего вне (здесь ты не можешь противопоставить себя чему-либо в духе противопоставления субъекта объекту). Отсюда неизбежность странно-знакомого, неизбежность мучительного, Двойника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Этот пассаж будет требоваться нам так часто, что есть смысл зашифровать его и внести в приставку памяти - запомним его как #2. В нем фиксируется исходная тревога, скажем так, момент первичного взрыва, конституирующий событие зова. Мы проникаем за барьер еще сжатого времени прежде чем он будет разнесен взрывом, еще до того, как навязчивый симулякр проживания заставит забыть о требованиях, предъявляемых в зове, требованиях не столько предъявляемых тебе, сколько предъявляющих тебя. В этот момент зовущий еще не связан никакими определенностями мира; вопрос кто это? не приносит никакой достоверности - да и как он может ее принести? До обретения субъектом метафизического статуса или протокольных данных (имя, намерение и т.д.) зовущий - это просто Dasein в неукорененности и без-Домности: Er ist das Dasein ir seiner Unheimlichkeit, das ursprungliche geworfene in-der-Welt-sein als Un-zuhause, das nachte Dass im Nichts der Welt (ср. BT, 276-277). Такой источник зова неузнаваем и не идентифицируем для das Man-selbst, обитающего в повседневности, или, можно сказать, что das Man обладает способностью репрессировать, успешно не замечать леденящий ужас первичного импульса зова. В следующем абзаце Хайдеггер это признает: Ужас не от Бытия-в-мире, хотя он и прикрыт слоем повседневности (BT, 277). Защищая нечто вроде своей аутентичности, das Man уходит от немедленного по-слушания, отбрасывая зов в чуждый голос чуждого . Они взаимно не прослушиваются друг другом. Можно побиться об заклад, что das Man вообще воспринимает зов именно благодаря нераспознанию его жути и заброшенности в Ничто. При всей преобладающей надменности тона Хайдеггеровской философии в данном пункте, надо признать, потревожив тень Ницше, что das Man ставит себя по ту сторону презрения к жизни.
Значит, зовущий - это не кто иной как Dasein в без-Домности. Хайдеггер добавляет: голое вот это , что мы переводим как простое вот это . Отметим существенный нюанс - решение перевести nacht не как голое , а как простое, bloss. Явная нагота непрошеного зова для das Man может ассоциироваться с непристойным звонком - мистификация удваивается. Кажется, что это замечание НЕ ПО ДЕЛУ. Но, впрочем, не будем спешить - быть может, стоит рассмотреть телефон как фантомную, воображаемую гениталию - в духе Фрейда; как передатчик запрещенного нецензурного слова, привязку нелокализуемого прегрешения. Вслушайтесь только в навязчивый гул такого предложения. Вслушайтесь, и дайте отбой ради возвращения к конкурирующему молчанию, оно столь же настойчиво овладевает вами. Да, Оно, Es, выходит на связь. Es зовет, это значит вызов либидо добирается по проводам до телефонной трубки. А в вызове id (тот самый случай) не содержится ничего для любопытствующего уха, ничего, о чем можно посудачить на публике (BT, 273). Уж никак не на публике. Id-зов раздается в модусе молчаливого ужаса. Ничего не выговаривая и не артикулируя. Мы как бы прочитываем nachte Dass в неприкрытой обнаженности; волей-неволей напрашивается непристойное прочтение молчаливого непрошенного зова. Но забудем это, отнесемся как к непристойному, хулиганскому звонку - повесим трубку, отключим чуждое молчание - не хайдеггеровское, но и не то, что слоится в болтовне das Man. От моего Dasein к вашему, равно бездомному. Зов не извещает о событиях (номер информатора о событиях отсутствует, так же, как отсутствует и абонентский номер для уведомления о новых откровениях Заратустры и его извивающихся бестий); зов не прослушивается в сфере досужей болтовни das Man. Что меня удивляет, так это уверенность Dasein в точности соединения: ...когда зовущий настигает через зов воспринимающего [mit der der Rufer den Angerufenen trifft] (BT, 277). Но зовущий погружен в холодное спокойствие , затрудняющее любую идентификацию, и хладнокровная уверенность в попадании по адресу не
слишком-то очевидна - doch nicht selbstverstandliche Kalte Sicherheit . Вопрос весьма существенный для Хайдеггера. Ситуация зовут , говорит Хайдеггер, образует определенный тип дискурса Dasein. Интонация зова изначально тревожна, именно это и позволяет Dasein проецировать себя в собственную сокровенную потенциальность [или максимальную аутентичность самого себя, sein eigenstes Seinkonnen] (BT, 277). Зов сознания впервые делает очевидным подозреваемое: жуткое преследует Dasein и несет в себе угрозу потерянности и забвения в потерянности (und bedroht seine selbstvergessene Verlorenheit [BT, 277]). Потерянность как состояние материализуется в реальную потерю, и Хайдеггер запускает следующий виток дискурса: Предположение о том, что Dasein есть одновременно и источник зова, и его адресат, утрачивает теперь свой формальный, бессодержательный характер. Сознание раскрывает себя как зов заботы: Dasein взывает из заброшенности уже-бытия, в тревоге взывает к своей открытой потенциальности (BT, 277, перевод изменен - A.R.).
Возвращаясь теперь к принципиальной неприкаянности и следуя прочтению Борх-Якобсена, мы догадываемся, что голос не призывает нас вернуться домой или вернуться к себе; напротив, он зовет туда, где ты никогда не был, зов чужого - далекого сотрясает родные стены (Heimlichkeit, Vertraufheit, Zuhause-sein) подставляя надежное жилище (Wohnen) в пределы досягаемости мира и других. В параграфе 40, говоря о страдании (английский подзаголовок Забота как Бытие Dasein ) Хайдеггер подчеркивает сингуляризующую роль страдания, благодаря чему Dasein раскрывается (erschliesst) как solus ipse , но это раскрытие, которое Борх-Якобсен называет прорывом или кровоизлиянием , не преодолевает солипсической изоляции субъекта. В том же параграфе сказано, что умиротворенное и знакомое Бытие-в-мире есть модус Unheimlichkeit, а не наоборот. Бытие-в-неприкаянности (das Nicht-zuhause-sein) с экзистенциально-онтологической точки зрения представляет собой первичный феномен. Это и есть, замечает Борх-Якобсен, твое обитание в мире, рутинное Unheimlich, предшествующее всякой оппозиции - субъекта и объекта, Я и другого, chez-soi и иного , привычного и тайного (здесь он вспоминает и Unheimliche Фрейда); мука странно-привычного проступает уже на стадии изначальной нарциссической неопределенности, до дистанцирования ego от внешнего мира или ego от другого (autrui). Самое мучительное связано не с другим, скорее с привычной узнаваемостью себя в другом - например, это может быть Двойник, в котором ты узнаешь себя за пределами собственной аутентичности (и который оповещает о твоей смерти развоплощением единственности Я). Такое положение дел вытекает из категории бытия-в-мире-с-другими, категории принципиально не рекурсивной, не имеющей своего вне (здесь ты не можешь противопоставить себя чему-либо в духе противопоставления субъекта объекту). Отсюда неизбежность странно-знакомого, неизбежность мучительного, Двойника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19