ФИНСК ПО-ПРЕЖНЕМУ НА ПРОВОДЕ . Владение техникой инкорпорации , восстановления собственного бытия из заброшенности, никогда не бывает полным; оно достигается лишь в том смысле, что Dasein удерживает себя в навязчивости повторения, т.е. опять же в заброшенности; само-обладание, господство над собой, осуществимо только в движении вечного запаздывания. Но даже и это есть привилегия понятий свободы и решимости; не забудем, что сама свобода существует в тревожности и через тревогу. В повторяющемся утверждении заброшенности Dasein постоянно отбрасывается к пассивности, опыт которой лежит в основе собственной экзистенции Dasein. Так Dasein движется в двух направлениях одновременно; оно устремлено к источнику собственного бытия, находясь в дрейфующем движении к смерти. Таким образом первичная встреча с собой и с Другим как Другим, формирует некий темпоральный горизонт Dasein, горизонт как будущего, так и прошлого; эта встреча никогда не состоялась и никогда не состоится, или она состоялась, как сказал бы Бланшо, в незапамятном прошлом и произойдет в будущем, которое всегда только предстоит. Но Хайдеггер акцентирует возможность решения - в нем победоносная поступь Dasein, свобода воздвигнуть собственной агонии монумент, почтительно увековечивающий
экзистенцию, которая всегда уже здесь, - как собственную, так и экзистенцию Другого. Монумент да будет служить символом оплакивания и предшествующей борьбы, памятной пометкой о незапамятном прошлом и о будущем, которое всегда только предстоит. Ведь Dasein требуется средство напоминания о повторяющем понимании, с помощью которого Dasein с болью выкраивает себя [BT, 387, перевод изменен - A.R.] из публичного, падшего бытия Они. (ну а термин монумент заимствован у Ницше).
Зов Другого существенно анонимен. В итоге, сознание есть зов, настигающий Dasein в повседневном существовании и выдергивающий его из повседневности, призывая (Aufrufen, окликая) к заброшенности, основанию вины. (SW, 195). Сознание зовет Dasein назад к заброшенности, призывая его вперед, к возможности утверждающего принятия этой заброшенности (двойное челночное движение выражено достаточно ясно - Der Anruf ist vorrufender Ruckruf (BT, 287). Парадоксальная фигура одновременного приближения и удаления, бросок, отбрасывающий назад. Парадокс двойного движения в противоположных направлениях сохраняется и в том случае, когда зовущим оказывается Dasein. Dasein откликается, если слышит зов, но это значит - если хочет услышать, если уже знает, что такое слушать. (Ранее мы уже видели, как мама-Dasein окликает, зовет домой Dasein-младшенького, чьи уши обучены по-слушанию). Проект Бытия-к-смерти как экзистенциально возможного остается фантастическим (BT, 266, перевод изменен - A.R.).
Хайдеггер спрашивает, нет ли чего такого в экзистенции Dasein, что способно восстановить аутентичность потенциальности Бытия. Подходящим ему кажется со-знание, сознание есть зов, настигающий Dasein в повседневном существовании и выдергивающий его из повседневности, призывая (окликая, Aufrufen) к заброшенности, которая описывается как основание вины. Сознание зовет Dasein назад к заброшенности, призывая его вперед, к возможности утверждающего принятия этой заброшенности (и двойное челночное движение выражено достаточно ясно - Der Anruf ist vorrufender Ruckruf ). Сознание дает Dasein понять его собственную заброшенность, предоставляя ее как выбираемую возможность.
Но если зовущее само Dasein в его вечной тревожности, парадокс, который так достал Финска, проявляется вновь. Dasein откликается, если слышит зов, но это значит - если хочет услышать, если уже знает, что такое слушать. Зов обретает себя как зов сознания в модусе слушаю , точно так же решительное понимание смерти, обретаемое Dasein, открывает доступ к самой возможности данного модуса бытия: виновности Dasein. Вновь возникает герменевтический круг, поскольку Dasein есть зовущее и одновременно слышащее зов. Зов исходит от меня и все же помимо меня и свыше - Es ruft (BT, 275) - но само Dasein и есть то, что слышно в слышимом Кто же еще это может быть, черт возьми , - вопрошает Финск, явочным порядком отдавая предпочтение кто из предложенной им ранее пары кто или что (SW, 196). Голос отчужденный и жутковатый, но, сомнений нет. Пусть он даже и двойственный. Слушая, Dasein никогда не находится в одиночестве. Хочется, правда, добавить при ничтоженствование, снующее в потенциальности, слушающее слышимость принимаемого вызова. Слушание, во всяком случае, раскрывает Dasein Другому: слушание... есть экзистенциальный способ открытости Бытия как Бытия-в-совместности Другим. По существу, слушание конституирует первичный и аутентичный путь раскрытия Dasein к внутренней потенциальности Бытия (BT, 163).
Возможный регистр прочтения данного пассажа достаточно широк, возникает в частности мысль о близости Хайдеггера к представлениям XVIII века о людях, лишенных способности слышать. Соответствующие философские спекуляции породили в свое время особую онтологию, связывающую язык и мысль. Подробное рассмотрение отографии еще впереди, пока стоит отметить кое-какие впечатляющие моменты. Ибо по Хайдеггеру, то, что Dasein слышит от себя самого и от Другого, есть молчание. Но слушание в молчании всегда очевидным образом связано с речью. Молчание, пишет Финск, есть путь подлинного раскрытия. Когда Dasein хранит молчание, речь заходит о смерти. Слушание предоставляет место говорению, а речь провоцирует слушание, и так по кругу. Это важно, сказать, кто начинает, кто кому обязан, ибо Dasein не может услышать Другого, или тот не готов говорить, уже при-званный принятым зовом. Можно ли тогда отличить дающего от берущего? Или они связаны в круговом переплетении? Обуславливает ли отношение Dasein к собственной смерти соответствующее отношение к смерти Другого? Мы, по крайней мере, знаем, что Dasein, слушая свидетельство Другого, само становится свидетелем, ибо слушание, согласно Хайдеггеру, есть удержание себя в истине, в истине слышимого. ФИНСК УХОДИТ ИЗ ЭФИРА . Длинный гудок ставит под сомнение известный догматизм: а как же быть с глухонемыми? Хайдеггеровская аксиоматика несет для них угрозу, иными словами, звуки голоса продолжают углублять метафизический кризис. Место для глухоты - против чего боролись Мендельсон, Кант и Гегель - вписано на полях метафизики, ибо это принципиально атопическое место зависит исключительно от графической системы знаков, от жеста и руки. Даже Александр Грэхэм Белл, непревзойденный учитель глухих, вынужденно склонялся к изустной метафизике, метафизике звучащего слова. В каком-то смысле, метафизическим ошейником были скованы опровержения глухоты, в частности, глухоты собственной матери и жены Белла. Телефон опровергает опровержения, в т.ч. породившую его попытку обойтись без звучащего
голоса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19