Если даже субъект философии уже укоренен в анонимной традиции, ему все же необходима определенная персональность , без которой не существует аутентичное философствование. Жизнь философии в то же время протекает в конфликте с личностью философа - пишет Хайдеггер, разграничивая философию и точные науки. В SuZ, как отмечает Финск, Хайдеггер также признает необходимость некой личностной prise de position: Он говорит, что экзистенциальная аналитика основывается на фактическом идеале Dasein, на онтической модели существования, избираемой конкретным субъектом. Экзистенциальная аналитика и есть, в сущности, развертывание, интерпретация таких фактических предпосылок (SW,207).
Обратимся к Бытию и Времени :
Но разве нет определенного онтического слоя, в котором задана аутентичность экзистенции, некоего фактического идеала Dasein, который предшествует его онтологической интерпретации? Разумеется, есть. Но это не просто факт, не подлежащий отрицанию, то, что мы вынуждены иметь в виду; это positive necessity в терминах объекта нашего исследования. Философия никогда не собирается отрицать свои предпосылки, но ей недостаточно просто принять их к сведению. Философия постигает их и развертывает, достигая все большей проницательности - как самих предпосылок, так и того, чего они предпосылки (BT, 310).
Финск предупреждает по поводу неясности - о чем, собственно, мы говорим, когда говорим о субъекте текста и пытаемся извлечь его из некой фактической раскладки? Далее он пишет: чтобы уяснить себе, в чем сущность пристального внимания Хайдеггера к экзистенции на уровне фактов , не достаточно прибегнуть к психологическому или же биографическому прочтению. Если мы еще не готовы описать природу индивидуального субъекта философии - того, кто говорит, и того, кому говорят, - нам следует, по крайней мере, разделить недоверие Хайдеггера к психологической или историко-социологической расшифровке субъекта метафизики (SW,207).
Эти предупреждающие сигналы услышаны; двойную предосторожность Финска можно объяснить его одиночеством в подходе к теме. Поворот проблемы, который нас теперь интересует, как раз связан с метафизическим субъектом, с тем, кто говорит, и кому говорят, нас интересуют биографические следы, сохраняющиеся в сущностном мышлении - конечно же, вовсе не в том смысле, как трактует их классическая психология. Речь идет об одном переходе: от нашей онтологической интерпретации Dasein к определенному онтическому слою, в котором задана аутентичность экзистенции . Прямая эмпирическая интерпретация тут весьма проблематична, но вызов чувствуется, и искушение тоже. Иными словами, кажется, стоит уступить тому, что предшествует онтологической интерпретации Dasein , и закон такой уступки, артикулированный в форме долженствования, следует одновременно понять и в форме positive necessity. И этот, самый скрытый пласт, необходимо вобрать в себя - пока, хотя бы, временно.
Но вопрос о субъекте философского дискурса, особенно о том, кому говорят, вновь вызывает тему Другого, как уже отмечалось, Другого, находящегося на бесконечной дистанции. Вот он стоит на том конце, где-то; мы ведь не знаем, вернулся ли мальчик домой вообще; Другой никогда не сближается, удерживает сущностную дистанционность, что обещает тебе девственную целостность здесь, на этом конце - Хайдеггер говорит, будто невозможно представление через другого собственной смерти, Dasein умирает в одиночестве, находя хотя бы так свою аутентичность. Это придает особый пыл аргументам Финска, обвиняющего Хайдеггера в затуше вывании вопроса о Другом (SW,185). Финск везде пишет, что круговая структура SuZ провоцирует читателя слиться с этим циркулярным движением, повторять и возобновлять повторение - Бытие и Время функционирует как раз в позиции Другого, которую еще надо бы определить (SW,206). Но Хайдеггер пресекает все попытки понятийного определения. Единственное, на что можно указать, - на при-званность Dasein, на воссоединенность, требующуюся, чтобы разобраться с собственной виной (с объектом, но и с источником вызова), именно в структуре зова мы находим место для возможного вмешательства Другого. Здесь и подключается к разговору Финск, настаивая на необходимости подобного вмешательства. Попробуем вслушаться.
Вызов на конференцию
Связь зова Dasein с категорией виновности/повинности (Schaldigsein) рассмотрена Сэмюэлем Вебером в работе Долги Деконструкции и Другой, соображения по поводу , а также в Carte postale Деррида и, соответственно, в Ecoute Миккеля Борх-Якобсена.
Трудная задача составить из этих вызовов макет, рамку, представляется, тем не менее, насущной необходимостью, positive necessity, и раз уж мы хотим понять, откуда исходит вызов, следует, набравшись терпения, разобраться с перечисленными текстами. При таком телефонном прочтении очень важно избежать перегрузки и разрыва цепи. Возникающее напряжение (не только электрического тока) требует объяснить, почему такое значение придается функции Другого как генератора помех в хайдеггеровском приемнике зова. Сегодня это проблема не только Хайдеггера - в свое время он был призван к ответу им же - сколько наша собственная. Ибо жесткая оппозиция между Другим и Вещью, зафиксированная Хайдеггером, приводит к своеобразной заминке, к парадоксальной нестыковке, особенно впоследствии, когда в работе лучше всего переводимой как Вопрос по поводу техники он делает человеческое приводом, конституирующим состояние-в-наличности; тем самым овеществляется им же самим заботливо индивидуализированный Dasein. Если Другой и Вещь должны быть разделены сущностью, изолированы друг от друга, тогда телефону просто не нашлось бы места, откуда он мог бы коммутировать зов сознания; тогда и сам Хайдеггер был бы низведен к гегелевскому варианту разрешения противоречий, населяющих телефон - что уж явно ему не свойственно. Хайдеггер не прочь поговорить об аэроплане, готовом к полету. Или привести в пример мотоцикл, припаркованный на университетской стоянке, и вот, без труда различая на слух шум двигателей Мерседеса и Адлера , и, с другой стороны, сжимая телефонную трубку чуть ли себе не на погибель, Хайдеггер, по сути дела, не отводит никакого места телефону ни в своих размышлениях о технике, ни в своей коллекции взываний к Бытию. Мы не говорим о телефоне как таковом , как о принципе - это понятие может показаться еще преждевременным, далеким от исчерпывающего определения. Речь идет об уровне онтической данности, о простой фактичности - даже здесь за телефоном сохраняется его роль коллектора голосов - довольно жутковатого инструмента (зависает
и вопрос по поводу Unheimlichkeit - разве телефон, несмотря на свою привычность и поверхностность, не принадлежит к фундаментальным основам чужеродного бытия, к бытию-в-заброшенности, к бытию, лишенному chez soi?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Обратимся к Бытию и Времени :
Но разве нет определенного онтического слоя, в котором задана аутентичность экзистенции, некоего фактического идеала Dasein, который предшествует его онтологической интерпретации? Разумеется, есть. Но это не просто факт, не подлежащий отрицанию, то, что мы вынуждены иметь в виду; это positive necessity в терминах объекта нашего исследования. Философия никогда не собирается отрицать свои предпосылки, но ей недостаточно просто принять их к сведению. Философия постигает их и развертывает, достигая все большей проницательности - как самих предпосылок, так и того, чего они предпосылки (BT, 310).
Финск предупреждает по поводу неясности - о чем, собственно, мы говорим, когда говорим о субъекте текста и пытаемся извлечь его из некой фактической раскладки? Далее он пишет: чтобы уяснить себе, в чем сущность пристального внимания Хайдеггера к экзистенции на уровне фактов , не достаточно прибегнуть к психологическому или же биографическому прочтению. Если мы еще не готовы описать природу индивидуального субъекта философии - того, кто говорит, и того, кому говорят, - нам следует, по крайней мере, разделить недоверие Хайдеггера к психологической или историко-социологической расшифровке субъекта метафизики (SW,207).
Эти предупреждающие сигналы услышаны; двойную предосторожность Финска можно объяснить его одиночеством в подходе к теме. Поворот проблемы, который нас теперь интересует, как раз связан с метафизическим субъектом, с тем, кто говорит, и кому говорят, нас интересуют биографические следы, сохраняющиеся в сущностном мышлении - конечно же, вовсе не в том смысле, как трактует их классическая психология. Речь идет об одном переходе: от нашей онтологической интерпретации Dasein к определенному онтическому слою, в котором задана аутентичность экзистенции . Прямая эмпирическая интерпретация тут весьма проблематична, но вызов чувствуется, и искушение тоже. Иными словами, кажется, стоит уступить тому, что предшествует онтологической интерпретации Dasein , и закон такой уступки, артикулированный в форме долженствования, следует одновременно понять и в форме positive necessity. И этот, самый скрытый пласт, необходимо вобрать в себя - пока, хотя бы, временно.
Но вопрос о субъекте философского дискурса, особенно о том, кому говорят, вновь вызывает тему Другого, как уже отмечалось, Другого, находящегося на бесконечной дистанции. Вот он стоит на том конце, где-то; мы ведь не знаем, вернулся ли мальчик домой вообще; Другой никогда не сближается, удерживает сущностную дистанционность, что обещает тебе девственную целостность здесь, на этом конце - Хайдеггер говорит, будто невозможно представление через другого собственной смерти, Dasein умирает в одиночестве, находя хотя бы так свою аутентичность. Это придает особый пыл аргументам Финска, обвиняющего Хайдеггера в затуше вывании вопроса о Другом (SW,185). Финск везде пишет, что круговая структура SuZ провоцирует читателя слиться с этим циркулярным движением, повторять и возобновлять повторение - Бытие и Время функционирует как раз в позиции Другого, которую еще надо бы определить (SW,206). Но Хайдеггер пресекает все попытки понятийного определения. Единственное, на что можно указать, - на при-званность Dasein, на воссоединенность, требующуюся, чтобы разобраться с собственной виной (с объектом, но и с источником вызова), именно в структуре зова мы находим место для возможного вмешательства Другого. Здесь и подключается к разговору Финск, настаивая на необходимости подобного вмешательства. Попробуем вслушаться.
Вызов на конференцию
Связь зова Dasein с категорией виновности/повинности (Schaldigsein) рассмотрена Сэмюэлем Вебером в работе Долги Деконструкции и Другой, соображения по поводу , а также в Carte postale Деррида и, соответственно, в Ecoute Миккеля Борх-Якобсена.
Трудная задача составить из этих вызовов макет, рамку, представляется, тем не менее, насущной необходимостью, positive necessity, и раз уж мы хотим понять, откуда исходит вызов, следует, набравшись терпения, разобраться с перечисленными текстами. При таком телефонном прочтении очень важно избежать перегрузки и разрыва цепи. Возникающее напряжение (не только электрического тока) требует объяснить, почему такое значение придается функции Другого как генератора помех в хайдеггеровском приемнике зова. Сегодня это проблема не только Хайдеггера - в свое время он был призван к ответу им же - сколько наша собственная. Ибо жесткая оппозиция между Другим и Вещью, зафиксированная Хайдеггером, приводит к своеобразной заминке, к парадоксальной нестыковке, особенно впоследствии, когда в работе лучше всего переводимой как Вопрос по поводу техники он делает человеческое приводом, конституирующим состояние-в-наличности; тем самым овеществляется им же самим заботливо индивидуализированный Dasein. Если Другой и Вещь должны быть разделены сущностью, изолированы друг от друга, тогда телефону просто не нашлось бы места, откуда он мог бы коммутировать зов сознания; тогда и сам Хайдеггер был бы низведен к гегелевскому варианту разрешения противоречий, населяющих телефон - что уж явно ему не свойственно. Хайдеггер не прочь поговорить об аэроплане, готовом к полету. Или привести в пример мотоцикл, припаркованный на университетской стоянке, и вот, без труда различая на слух шум двигателей Мерседеса и Адлера , и, с другой стороны, сжимая телефонную трубку чуть ли себе не на погибель, Хайдеггер, по сути дела, не отводит никакого места телефону ни в своих размышлениях о технике, ни в своей коллекции взываний к Бытию. Мы не говорим о телефоне как таковом , как о принципе - это понятие может показаться еще преждевременным, далеким от исчерпывающего определения. Речь идет об уровне онтической данности, о простой фактичности - даже здесь за телефоном сохраняется его роль коллектора голосов - довольно жутковатого инструмента (зависает
и вопрос по поводу Unheimlichkeit - разве телефон, несмотря на свою привычность и поверхностность, не принадлежит к фундаментальным основам чужеродного бытия, к бытию-в-заброшенности, к бытию, лишенному chez soi?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19