.. Вот мои и затвердили: неровня, мол, она нам!
— Ну, и как же потом?
— А потом я им сказал: «Если моя Юла нам неровня, то я неровня другим! Ее — или никого!» И еще сказал: «Если не позволите взять ее в жены, уйду в солдаты...» И ушел бы, убей меня бог!
— А они тогда что?
— Пришлось уступить. А отец мне говорит: «Если любишь ее больше нас — твое дело, бери на здоровье! Но я, говорит, тебя с этих пор за сына не признаю. Не получишь, говорит, ничего: на наследство не рассчитывай! Все, говорит, отпишу городской больнице». А я ему: «Спасибо вам, отец, за все, что для меня сделали, то есть за то, что меня родили и вскормили как сына! Есть у меня, слава богу, две сильные руки — не какой-нибудь я калека, да у Юлы две, и мы худо-бедно прокормимся и без вашего наследства!.. А вы, говорю, отдайте все в больницу — пускай поживятся и трезвые и пьяные швабы-подмастерья и пускай молят бога за упокой рац-кой души!..» Но не отписал он ничего на больницу — в сердцах слово дал и обратно его взял! На обручении моя Юла поцеловала ему руку, отец расплакался и дал ей девять дукатов и один сольферин. А когда мы вышли из церкви и двинулись к дому, отец был веселее нас всех; хлоп меня ладонью по шляпе и говорит: «Ах ты, кадило тупорылое, сорвиголова! Неплохие у тебя глаза, парень! Губа не дура! Сейчас мне ясно, говорит, что ты и в самом деле мой, как говорится, единственный сын. Да, ты Бирц-лиян, потому и удивляться нечего! А Бирцлияны еще никогда, говорит, кого попало в дом не приводили и не выдавали за кого попало, а всегда выбирали лучшее!» И до того отец размяк, что сейчас больше всех любит и почитает Юлу — только она и снимает с него сапоги, никому другому не доверяет, да никто и не посмеет,— и гордится, что сноха у него красавица. «Красивые кони и красивые женщины, говорят, если не по чему другому, так хоть по этому узнаешь Бирцлиянов».
— Знаю Бирцлиянов!
— И сейчас мы при отце живем... Кой-когда извозом маленько промышляю... На то, что с вас получу, куплю своей Юле самый красивый платок... «Извозничай,— говорит отец,— чтобы смолоду знать, как собственными руками на кусок хлеба зарабатывать!» А я и не сказал ей, что куплю платок: больше обрадуется, когда послезавтра вечером найдет его под подушкой!.. Э, да одно это стоит сто форинтов!
— Значит, в любви и согласии живете? Так ведь?
— Как соль с хлебом...
— И говоришь, добрая, красивая?
— Да всякая Юла, батюшка, и красивая и добрая. Потому, коли зовут девушку Юла, не раздумывай — бери, пока другой ее не заграбастал!— сказал Рада от всего сердца и, сдвинув шляпу на затылок, запел. Высоко, до самого неба взлетел его голос и разлился далеко-далеко — на всю Бачванскую равнину! Как шелковая паутина, извиваясь, носится осенью по полям, так и грустная переливчатая песня неслась из Радиного веселого сердца:
Душа Юла, сердце увяло!..
— Гони, Рада!— крикнул вдруг путник и зажмурился, словно хотел обратно вдавить блеснувшую на глазах слезу.— Гони вовсю!
— Ха-а-а!— гикнул Рада, молодецки щелкнув кнутом, и упряжка понеслась как бешеная по прямой бачванской дороге, а он запел уже про себя, ради собственного удовольствия:
Станешь, глянешь — и вздохнешь, чуть глянешь,
И промолвишь: «Моим это было,
Было моим, обо мне вздыхало,
Обо мне вздыхало — меня целовало...»
Теперь руки другие ее обнимают,
Другие уста ее целуют.
Солнце уже садится за высокие камыши плавней, еще немного — и скроется совсем, а Рада все погоняет своих борзых коней. Паром перевез их на банатскую сторону. Вот уже и ночной мрак окутал все вокруг, ночь спустилась на бесконечные плавни, протянувшиеся влево от гати. Порывы ночного ветра гонят волны по бескрайному камышовому морю. Таинственный, грустный шорох, эта песня камыша, она уносит куда-то вдаль погруженного в мечты путника,— он грезит наяву о потерянном счастье!.. Мчатся кони как бешеные по просторной и высокой плотине вдоль плавней, щелкает Рада кнутом ради потехи и поет, думая о своей Юле, песню, заглушаемую топотом копыт. А ветер порой относит ее в сторону и смешивает с шорохом разволновавшихся камышей и с бранью чабанов, проклинающих мошкару, которая не дает им покоя, хотя рядом пылает костер...
Путнику становится немного легче. И хочется ему запрячь еще шестерку таких коней-драконов, чтобы неслись они все быстрей и быстрей под щелканье кнута, чтобы пролетели они так через всю Бачку, Банат и весь свет! Покинуть, оставить позади все — и счастье свое и несчастье, умчаться на край света, во мрак, в пустоту...
— Ну, слава богу! Вон куда мы добрались! Теперь уж рукой подать! — сказал Рада, указывая кнутовищем на колокольню, на густой лес журавлей и на крайние дома, которые уже виднелись сквозь сероватую дымку летних предрассветных сумерек.
— Так быстро?—вздохнул путник, пробуждаясь от своих мечтаний.
Белград, 1894
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
— Ну, и как же потом?
— А потом я им сказал: «Если моя Юла нам неровня, то я неровня другим! Ее — или никого!» И еще сказал: «Если не позволите взять ее в жены, уйду в солдаты...» И ушел бы, убей меня бог!
— А они тогда что?
— Пришлось уступить. А отец мне говорит: «Если любишь ее больше нас — твое дело, бери на здоровье! Но я, говорит, тебя с этих пор за сына не признаю. Не получишь, говорит, ничего: на наследство не рассчитывай! Все, говорит, отпишу городской больнице». А я ему: «Спасибо вам, отец, за все, что для меня сделали, то есть за то, что меня родили и вскормили как сына! Есть у меня, слава богу, две сильные руки — не какой-нибудь я калека, да у Юлы две, и мы худо-бедно прокормимся и без вашего наследства!.. А вы, говорю, отдайте все в больницу — пускай поживятся и трезвые и пьяные швабы-подмастерья и пускай молят бога за упокой рац-кой души!..» Но не отписал он ничего на больницу — в сердцах слово дал и обратно его взял! На обручении моя Юла поцеловала ему руку, отец расплакался и дал ей девять дукатов и один сольферин. А когда мы вышли из церкви и двинулись к дому, отец был веселее нас всех; хлоп меня ладонью по шляпе и говорит: «Ах ты, кадило тупорылое, сорвиголова! Неплохие у тебя глаза, парень! Губа не дура! Сейчас мне ясно, говорит, что ты и в самом деле мой, как говорится, единственный сын. Да, ты Бирц-лиян, потому и удивляться нечего! А Бирцлияны еще никогда, говорит, кого попало в дом не приводили и не выдавали за кого попало, а всегда выбирали лучшее!» И до того отец размяк, что сейчас больше всех любит и почитает Юлу — только она и снимает с него сапоги, никому другому не доверяет, да никто и не посмеет,— и гордится, что сноха у него красавица. «Красивые кони и красивые женщины, говорят, если не по чему другому, так хоть по этому узнаешь Бирцлиянов».
— Знаю Бирцлиянов!
— И сейчас мы при отце живем... Кой-когда извозом маленько промышляю... На то, что с вас получу, куплю своей Юле самый красивый платок... «Извозничай,— говорит отец,— чтобы смолоду знать, как собственными руками на кусок хлеба зарабатывать!» А я и не сказал ей, что куплю платок: больше обрадуется, когда послезавтра вечером найдет его под подушкой!.. Э, да одно это стоит сто форинтов!
— Значит, в любви и согласии живете? Так ведь?
— Как соль с хлебом...
— И говоришь, добрая, красивая?
— Да всякая Юла, батюшка, и красивая и добрая. Потому, коли зовут девушку Юла, не раздумывай — бери, пока другой ее не заграбастал!— сказал Рада от всего сердца и, сдвинув шляпу на затылок, запел. Высоко, до самого неба взлетел его голос и разлился далеко-далеко — на всю Бачванскую равнину! Как шелковая паутина, извиваясь, носится осенью по полям, так и грустная переливчатая песня неслась из Радиного веселого сердца:
Душа Юла, сердце увяло!..
— Гони, Рада!— крикнул вдруг путник и зажмурился, словно хотел обратно вдавить блеснувшую на глазах слезу.— Гони вовсю!
— Ха-а-а!— гикнул Рада, молодецки щелкнув кнутом, и упряжка понеслась как бешеная по прямой бачванской дороге, а он запел уже про себя, ради собственного удовольствия:
Станешь, глянешь — и вздохнешь, чуть глянешь,
И промолвишь: «Моим это было,
Было моим, обо мне вздыхало,
Обо мне вздыхало — меня целовало...»
Теперь руки другие ее обнимают,
Другие уста ее целуют.
Солнце уже садится за высокие камыши плавней, еще немного — и скроется совсем, а Рада все погоняет своих борзых коней. Паром перевез их на банатскую сторону. Вот уже и ночной мрак окутал все вокруг, ночь спустилась на бесконечные плавни, протянувшиеся влево от гати. Порывы ночного ветра гонят волны по бескрайному камышовому морю. Таинственный, грустный шорох, эта песня камыша, она уносит куда-то вдаль погруженного в мечты путника,— он грезит наяву о потерянном счастье!.. Мчатся кони как бешеные по просторной и высокой плотине вдоль плавней, щелкает Рада кнутом ради потехи и поет, думая о своей Юле, песню, заглушаемую топотом копыт. А ветер порой относит ее в сторону и смешивает с шорохом разволновавшихся камышей и с бранью чабанов, проклинающих мошкару, которая не дает им покоя, хотя рядом пылает костер...
Путнику становится немного легче. И хочется ему запрячь еще шестерку таких коней-драконов, чтобы неслись они все быстрей и быстрей под щелканье кнута, чтобы пролетели они так через всю Бачку, Банат и весь свет! Покинуть, оставить позади все — и счастье свое и несчастье, умчаться на край света, во мрак, в пустоту...
— Ну, слава богу! Вон куда мы добрались! Теперь уж рукой подать! — сказал Рада, указывая кнутовищем на колокольню, на густой лес журавлей и на крайние дома, которые уже виднелись сквозь сероватую дымку летних предрассветных сумерек.
— Так быстро?—вздохнул путник, пробуждаясь от своих мечтаний.
Белград, 1894
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78