«Дерево на дерево опирается, а соседка — на соседа!» — говорят в народе.
— Попробуйте, если хотите, чтоб я спустила с цепи нашего пса! И в собственном огороде не спасетесь.
— Ах, фрайла Юла, я и не знал, что вы такая свирепая! Хе-хе, но вы этого не сделаете, отлично знаю, что не сделаете! Знаю, фрайла Юла, ваше доброе сердце! Вот нарочно попробую! — говорит Шаца и хватается за верх забора, словно собираясь перескочить.
— Ай! Ма...— Юла вздрагивает и хочет позвать мать.— Попробуйте только, сейчас отца позову! Ишь какой! Сейчас же убирайтесь с огорода...
— Да что вы меня все время пугаете то папой... то есть его преподобием, то собакой в моем собственном огороде?
— Почему это в вашем огороде? — спрашивает сбитая с толку Юла.
— Да ведь огород-то моей тетки, а я теткин, как вы — папина.
— Я не папина.
— Тогда, значит, мамина.
— И не мамина.
— Так чья же вы?
— Ничья! — бросает сердито Юла.
— Так-таки ничья! Вот тебе и раз!.. И-ю-ю! Фрайла Юлиана, тогда, знаете, будьте моей...
— У-ух! Ну и нахал же вы! — крикнула совсем огорошенная Юла.— Стыдитесь! Подумайте, однако, какой бездельник! — восклицает Юла; ее даже в жар кинуло, она вся вспыхнула, она не может прийти в себя от удивления и, опираясь на мотыгу, с недоумением озирается на деревья, словно призывает их в свидетели невероятного Шациного бесстыдства.— Если вы скажете еще что-нибудь подобное, даже через забор, я вас сейчас же этой мотыгой! Отойдите-ка от забора! И молите бога, что отца нет дома! Ни стыда у вас, ни совести!
Опять наступила пауза. Юла окапывает, Шаца замолчал и отступил. Тишина. Раскаиваются оба — и он и она: Шаца — что был так дерзок, а Юла — что была так сурова. На огороде царит безмолвие. Слышно только кваканье зеленой лягушки с какого-то дерева да воркованье голубей в чьем-то дворе. Юле жалко его уже всерьез. Она то обвиняет, то оправдывает себя: ведь в конце концов, если хорошенько подумать, ничего особенно страшного он не сказал; ведь и в песнях, даже напечатанных, о чем только не говорится — и никто не обижается^Эх,— думает Юла,— как я его изругала! Сейчас, наверно, ему стыдно стало, и он ушел в другой конец огорода, а уши у него от такого срама, верно, красные, как свекла. Бедный юноша! Может быть, плачет от стыда и обиды! Ну-ка, погляжу!» — решает она, легко подбегает к забору и, прильнув, заглядывает сквозь щель в огород тетки Макры. Шарит взглядом по огороду — не видно никого; деревья да цветы, высокая зеленая метлина да тянущиеся вверх луковые перья. На огороде настоящая полуденная тишина, только звенят, поблескивая крылышками, стрекозы над сочными перьями лука да сильно стучит сердце в собственной груди Юлы от непонятного страха.
— Нет его... ушел,— шепчет Юла.— Бездельник!.. За деревенщину меня принимает... Ушел! — говорит она громко.
— Ха-ха! Фрайла Юла, куда это вы заглядываете? Не меня ли ищете? Какая же вы любопытная! Я здесь, здесь,— смеется сатанинским смехом Шаца.
— Ой! — воскликнула Юла, отпрянув, точно ошпаренная, от забора при виде Шацы, который, хоть и был парень красивый, показался ей сейчас со своей ухмылкой отвратительным, как сам дьявол.
— Ха-ха! Здесь я,— повторяет Шаца.
— Как вам не стыдно! — в смятении кричит на него Юла, засовывая свои непокорные волосы под голубой ситцевый платок, которым повязывала голову.
— Вот это здорово! Вам должно быть стыдно, а не мне! Если я смотрю — так я мужчина, мне куда ни шло... Но вам, вам!.. А еще фрайла, дочь его преподобия! — говорит Шаца, упоенный местью за недавнюю обиду.— Дочь священника — и подсматривает в щелку!
— Откуда щелка? — оправдывается Юла, не зная, что сказать.— Здесь нет никакой щелки... Какая может быть между нами щелка?
— Да судя по тому, как вы начали, может и дыра получиться! Вот это мне нравится!.. Еще недоставало, чтобы вас кто услышал... и потом распевал по улицам!
— Попробуйте только! — говорит Юла, усиленно работая мотыгой, но сама не понимая, что делает и что окапывает.
А удовлетворенный Шаца взял домбру и запел:
Детка Юца, что глядите?
Это ведь смешно. Полюбить коль не хотите,
То глядеть грешно, Улыбнитесь, улыбнитесь,
Ясно вижу я: Вы признаться лишь боитесь,
Полюбив меня.
— Ах! Ах! — восклицает Юла, бросает мотыгу и в отчаянии хватается руками за голову, пораженная новой дерзостью Шацы.— Ах, какой нахал! — И пускается со всех ног бежать, а огород так и кружится у нее перед глазами. С размаху налетает на дерево, словно заяц, который с перепугу улепетывает, решительно ничего перед собой не замечая. И от мучительного стыда и еще более мучительной шишки, выскочившей на лбу, она, вбежав к себе во двор, разражается слезами.
Как раз в это время приехал в село Пера, и случилось то, о чем читателям уже известно из предыдущих глав.
Ни Юла, ни Шаца несколько дней не появлялись на огороде. Первой сдалась и пришла Юла. И с того дня опять стала приходить каждый день — до обеда полола, поел обеда поливала. Работает и прислушивается, но заглянут в соседский огород уже не решается. Как-то даже чудно, что не слышно ни пения, ни домбры. «И что, собственно, он страшного сделал? — размышляет Юла.— Ровно ничего! По-хорошему меня спросил, помогает ли мне кто. И ничего невежливого тут нет!» Она уже раскаивалась, что была слишком груба, когда поначалу он так вежливо ее расспрашивал; хоть бы еще разок показался у забора,— она встретит его поласковей. «Хе, дурак он разве, чтобы прийти, если его так встречают. Поделом мне, раз я так глупа! А может, позабудет?» — утешала себя Юла, но Шацы все не было, и Юле эти несколько дней показались вечностью.
Как-то утром в один из этих дней Юла проснулась очень грустная и рассеянная. Причиной дурного настроения был приснившийся ей ночью сон, даже не ночью, а уже на заре. И с чего только такое пригрезится! Видела во сне его! И все было очень хорошо; попова дочка, воспитанная, разумеется, в страхе божьем, и сны-то видела, можно сказать, благочестивые.
Снилось ей, будто она бродит по огороду и будто между их огородом и огородом тетки Макры нет больше забора. А в огороде уже совсем не так весело, как бывало прежде,— все как-то мрачно, душно, словно окутано густыми сумерками; птички спят, пестрые бабочки прилипли к деревьям, точно мертвые,— все молчит и дремлет, только какие-то вздохи и плач, прерываемые вороньим карканьем, несутся из кустов соседской сирени. Юла идет туда и видит огромного, с человека ростом, ворона — это их Гага. Но вот это уже не ворон, а Шаца стоит и плачет у сирени. А над ним, на ветке, сидит старый ворон Гага, такой, как всегда, только очень угрюмый,— опустил крылья и молчит и смотрит на Юлу так жалостно... А Шаца будто бы уже не в своем щегольском костюме, а в рясе и камилавке, у него длинная борода, и он стоит и молится богу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
— Попробуйте, если хотите, чтоб я спустила с цепи нашего пса! И в собственном огороде не спасетесь.
— Ах, фрайла Юла, я и не знал, что вы такая свирепая! Хе-хе, но вы этого не сделаете, отлично знаю, что не сделаете! Знаю, фрайла Юла, ваше доброе сердце! Вот нарочно попробую! — говорит Шаца и хватается за верх забора, словно собираясь перескочить.
— Ай! Ма...— Юла вздрагивает и хочет позвать мать.— Попробуйте только, сейчас отца позову! Ишь какой! Сейчас же убирайтесь с огорода...
— Да что вы меня все время пугаете то папой... то есть его преподобием, то собакой в моем собственном огороде?
— Почему это в вашем огороде? — спрашивает сбитая с толку Юла.
— Да ведь огород-то моей тетки, а я теткин, как вы — папина.
— Я не папина.
— Тогда, значит, мамина.
— И не мамина.
— Так чья же вы?
— Ничья! — бросает сердито Юла.
— Так-таки ничья! Вот тебе и раз!.. И-ю-ю! Фрайла Юлиана, тогда, знаете, будьте моей...
— У-ух! Ну и нахал же вы! — крикнула совсем огорошенная Юла.— Стыдитесь! Подумайте, однако, какой бездельник! — восклицает Юла; ее даже в жар кинуло, она вся вспыхнула, она не может прийти в себя от удивления и, опираясь на мотыгу, с недоумением озирается на деревья, словно призывает их в свидетели невероятного Шациного бесстыдства.— Если вы скажете еще что-нибудь подобное, даже через забор, я вас сейчас же этой мотыгой! Отойдите-ка от забора! И молите бога, что отца нет дома! Ни стыда у вас, ни совести!
Опять наступила пауза. Юла окапывает, Шаца замолчал и отступил. Тишина. Раскаиваются оба — и он и она: Шаца — что был так дерзок, а Юла — что была так сурова. На огороде царит безмолвие. Слышно только кваканье зеленой лягушки с какого-то дерева да воркованье голубей в чьем-то дворе. Юле жалко его уже всерьез. Она то обвиняет, то оправдывает себя: ведь в конце концов, если хорошенько подумать, ничего особенно страшного он не сказал; ведь и в песнях, даже напечатанных, о чем только не говорится — и никто не обижается^Эх,— думает Юла,— как я его изругала! Сейчас, наверно, ему стыдно стало, и он ушел в другой конец огорода, а уши у него от такого срама, верно, красные, как свекла. Бедный юноша! Может быть, плачет от стыда и обиды! Ну-ка, погляжу!» — решает она, легко подбегает к забору и, прильнув, заглядывает сквозь щель в огород тетки Макры. Шарит взглядом по огороду — не видно никого; деревья да цветы, высокая зеленая метлина да тянущиеся вверх луковые перья. На огороде настоящая полуденная тишина, только звенят, поблескивая крылышками, стрекозы над сочными перьями лука да сильно стучит сердце в собственной груди Юлы от непонятного страха.
— Нет его... ушел,— шепчет Юла.— Бездельник!.. За деревенщину меня принимает... Ушел! — говорит она громко.
— Ха-ха! Фрайла Юла, куда это вы заглядываете? Не меня ли ищете? Какая же вы любопытная! Я здесь, здесь,— смеется сатанинским смехом Шаца.
— Ой! — воскликнула Юла, отпрянув, точно ошпаренная, от забора при виде Шацы, который, хоть и был парень красивый, показался ей сейчас со своей ухмылкой отвратительным, как сам дьявол.
— Ха-ха! Здесь я,— повторяет Шаца.
— Как вам не стыдно! — в смятении кричит на него Юла, засовывая свои непокорные волосы под голубой ситцевый платок, которым повязывала голову.
— Вот это здорово! Вам должно быть стыдно, а не мне! Если я смотрю — так я мужчина, мне куда ни шло... Но вам, вам!.. А еще фрайла, дочь его преподобия! — говорит Шаца, упоенный местью за недавнюю обиду.— Дочь священника — и подсматривает в щелку!
— Откуда щелка? — оправдывается Юла, не зная, что сказать.— Здесь нет никакой щелки... Какая может быть между нами щелка?
— Да судя по тому, как вы начали, может и дыра получиться! Вот это мне нравится!.. Еще недоставало, чтобы вас кто услышал... и потом распевал по улицам!
— Попробуйте только! — говорит Юла, усиленно работая мотыгой, но сама не понимая, что делает и что окапывает.
А удовлетворенный Шаца взял домбру и запел:
Детка Юца, что глядите?
Это ведь смешно. Полюбить коль не хотите,
То глядеть грешно, Улыбнитесь, улыбнитесь,
Ясно вижу я: Вы признаться лишь боитесь,
Полюбив меня.
— Ах! Ах! — восклицает Юла, бросает мотыгу и в отчаянии хватается руками за голову, пораженная новой дерзостью Шацы.— Ах, какой нахал! — И пускается со всех ног бежать, а огород так и кружится у нее перед глазами. С размаху налетает на дерево, словно заяц, который с перепугу улепетывает, решительно ничего перед собой не замечая. И от мучительного стыда и еще более мучительной шишки, выскочившей на лбу, она, вбежав к себе во двор, разражается слезами.
Как раз в это время приехал в село Пера, и случилось то, о чем читателям уже известно из предыдущих глав.
Ни Юла, ни Шаца несколько дней не появлялись на огороде. Первой сдалась и пришла Юла. И с того дня опять стала приходить каждый день — до обеда полола, поел обеда поливала. Работает и прислушивается, но заглянут в соседский огород уже не решается. Как-то даже чудно, что не слышно ни пения, ни домбры. «И что, собственно, он страшного сделал? — размышляет Юла.— Ровно ничего! По-хорошему меня спросил, помогает ли мне кто. И ничего невежливого тут нет!» Она уже раскаивалась, что была слишком груба, когда поначалу он так вежливо ее расспрашивал; хоть бы еще разок показался у забора,— она встретит его поласковей. «Хе, дурак он разве, чтобы прийти, если его так встречают. Поделом мне, раз я так глупа! А может, позабудет?» — утешала себя Юла, но Шацы все не было, и Юле эти несколько дней показались вечностью.
Как-то утром в один из этих дней Юла проснулась очень грустная и рассеянная. Причиной дурного настроения был приснившийся ей ночью сон, даже не ночью, а уже на заре. И с чего только такое пригрезится! Видела во сне его! И все было очень хорошо; попова дочка, воспитанная, разумеется, в страхе божьем, и сны-то видела, можно сказать, благочестивые.
Снилось ей, будто она бродит по огороду и будто между их огородом и огородом тетки Макры нет больше забора. А в огороде уже совсем не так весело, как бывало прежде,— все как-то мрачно, душно, словно окутано густыми сумерками; птички спят, пестрые бабочки прилипли к деревьям, точно мертвые,— все молчит и дремлет, только какие-то вздохи и плач, прерываемые вороньим карканьем, несутся из кустов соседской сирени. Юла идет туда и видит огромного, с человека ростом, ворона — это их Гага. Но вот это уже не ворон, а Шаца стоит и плачет у сирени. А над ним, на ветке, сидит старый ворон Гага, такой, как всегда, только очень угрюмый,— опустил крылья и молчит и смотрит на Юлу так жалостно... А Шаца будто бы уже не в своем щегольском костюме, а в рясе и камилавке, у него длинная борода, и он стоит и молится богу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78