— А я-то прибежала послушать: супруга чиновника, думаю себе, лучше всех знает; не на сельских же кумушек полагаться, гнедиге х.
— Решительно ничего, моя милая! Живу как в пустыне.
— Да это просто невероятно! Дас ист унмеглих! 2 Все село только об этом и судачит.
— А ты, Кипра, слышал что-нибудь? — обращается хозяйка к мужу.
— Я... ровным счетом ничего,— отвечает господин нотариус.
— Эх, мой супруг — чиновник с головы до пят,— восклицает в отчаянии дородная супруга,— у него дурное правило: ни во что не вмешиваться и ничего мне не рассказывать!.. О всех происшествиях узнаешь через десятые руки!
— Да что вы говорите, сударыня?!
— Кроме шуток! Ну, пожалуйста, не стесняйтесь.
— Прошу вас, прошу вас... без всяких церемоний... забудьте обо мне! Я вот устроюсь здесь, на диване! — говорит Габриэлла, опускаясь на стоящий в глубине комнаты диван, и вынимает свое вязанье.
— Ах, нет, нет,— протестует хозяйка.— Садитесь, милая, сюда, с нами. Не угодно ли кусочек дыни — такая, знаете, сладкая, словно она не на огороде выросла, а кондитер ее сделал.
— Разве самую малость, чтобы только не огорчить вас отказом! — говорит Габриэлла и откладывает вязанье.
— Ну, что же, дорогая, что у них случилось? — спрашивает супруга господина нотариуса.
— Прохожу это я мимо вашего дома и думаю: зайду-ка я к ним — наверняка господину нотариусу все известно... А вы, оказывается, и не слыхали? Меньше моего знаете!
— Прошу вас.
1 Милостивая сударыня (нем.).
2 Это невозможно! (нем.).
— Да и много ли сама-то я знаю? Услыхала и просто ушам своим не поверила... а сплетни я ненавижу пуще дьявола... Вы, слава богу, меня знаете... не люблю, чтобы потом попрекали...
— Верю, дорогая, я ведь и с а м а такая.
— Знаю, знаю, можете мне об этом, гнедиге, не говорить.
— Ну, расскажите, что знаете, милая, только то, что знаете! — настаивает хозяйка.— Не хотите ли сахарком посыпать дыню? Разные вкусы бывают. Вот мой Кипра любит посыпать дыню перцем или нюхательным табаком.
— Спасибо, гнедиге, дыню я люблю натуральную, без всего; и на лицо, кроме рисовой пудры, чтоб не обветривалось, ничего не кладу.
— Да вам и не нужно! Такая кожа!
— Итак, слушайте!.. Но, пожалуйста, дорогая, пусть это останется между нами. Бог знает, все ли тут правда, а мне не хотелось бы...
— О, конечно, само собой разумеется!.. Если вот эта рыба заговорит,— заявляет хозяйка, указывая на хвост сома на столе,— то заговорю и я. Итак?
— Итак, слушайте! — начинает Габриэлла, кланяясь господину Кипре, который, выкурив свою трубку, поднялся, чтобы ненадолго прилечь, предварительно распорядившись не вынимать до его пробуждения арбуз из колодца.— Итак, вы знаете, что я дружна с матушкой Сидой и матушкой Персой и сама не знаю, гнедиге, которую из них больше люблю. Обе — точно сестры мне родные, не меньше. Если помните, я вам говорила и предсказывала еще недели две-три тому назад, что между ними произойдет катавасия. А я что вижу, гнедиге, то вижу. Еще тогда я отметила, что никогда у них такого не бывало. А все из-за этого юноши, молодого господина Перы, который назначен сюда учителем. Все понятно и очень даже просто: у одной дочка и у другой дочка; а мать, как всякая мать, хлопочет о счастье своего ребенка. Да и кому же хлопотать, как не бедной матери!.. Ах, я прямо-таки очарована этим вашим ситчиком,— рассказываю вам, а сама глаз с него не спускаю! Где вы, гнедиге, купили его? До чего красивый ситчик! — восторгается Габриэлла, разглядывая платье хозяйки.
— В Бечкереке у Пишкелесовицы, третий дом от аптеки, на углу.
— Не успокоюсь, пока себе такого же не куплю.
— Да, очень красивый ситец! Многим нравится.
— А осталось еще в куске?
— Где там, сбежался весь бечкерекский бомонд, и все дочиста разобрали.
— Ах, гнедиге, не пугайте меня, ради бога! А почем за локоть?
— Тридцать два крейцера; пришлось, конечно, как следует поторговаться.
— Что вы говорите! Тридцать...
— Да бросьте вы к чертям этот ситец,— нетерпеливо перебивает ее хозяйка,— что же дальше-то случилось?
— Ах да, пардон, пардон!.. Итак, до тех пор они еще кое-как ладили, ну а теперь форменным образом на ножах. Видеть друг друга не могут! Собственно, они и раньше друг на дружку жаловались. Сколько раз госпожа Сида сетовала на госпожу Персу: дескать, коварная она женщина! «Ни за что, говорит, ее Меланья в церковь одна не пойдет, обязательно прихватит с собою мою Юлу, чтобы люди видели и оценили, что личико у нее бледное, как у настоящей барышни, а не румяное, как бог дал моей Юле. А потом я заметила,— говорит мне госпожа Сида,— вечно у нее все шиворот-навыворот, лишь бы отличиться от моей Юлы. Если в это воскресенье Юла пойдет без перчаток,— а куда их в такую пору! — Меланья непременно их наденет, чтобы показать, какая она благородная; а если в следующее воскресенье и моя натянет перчатки, то Меланья ни за какие коврижки их не н а д е н е т: хочется ей показать, какая она белоручка, а моя только потому, мол, их надела, что старается скрыть свои потрескавшиеся от работы руки!!! И этому ее,— говорит госпожа Сида,— все эта проклятая бестия учит! Долго, говорит, ломала я голову да приглядывалась, пока не раскусила всю ее подлость». Вот так и прежде честили они друг дружку. А я, бывало, утешаю ее,— знаете ведь, какой у меня характер: люблю, чтобы все было по-хорошему, без сучка, без задоринки,— успокаиваю ее и говорю: «Может быть, милая госпожа Сида, это случайно? Может, вам все только кажется? Должна прямо сказать и уверить вас, что матушка Перса, насколько мне известно, любит вашу Юлу, как родную дочь. Вот совсем недавно она мне лично поведала, будто завидует вам, что у вас такая трудолюбивая и здоровая дочь. Вот, говорит она мне...» Ах, милая, умоляю, дайте мне еще немножечко — ваша дыня просто тает во рту.
— О, почему же вы не скажете! Пожалуйста, прошу!
— Благодарю вас! Мой покойный не любил дыни. Всегда мне приходилось украдкой ее есть, с прислугой на кухне... Терпеть не мог дыни.
— Охотно верю! Разные люди — разные вкусы.
— «Вот,— говорит мне госпожа Перса,— рассказываю, значит, я матушке Сиде,— моя Меланья частенько кашляет! Готовь ей то, готовь это. Чересчур нежная, говорит, точно бабочкины крылья! Все самой приходится делать, жалко ребенка, судьба ей, видно, другая уготована. А матушка Сида расползается, говорит, с каждым днем, Юла за нее все делает. Вот это девушка,— хвалит ее госпожа Перса,— идет: земля дрожит! А моя-то, моя, словно бальный веер: дунешь, и где-нибудь на заборе или на акации очутится, до того легка! Никакая тяжелая работа ей не под силу. А Сидина Юла как возьмется, так целую кадку капусты и нашинкует, вот и хватает им до свежей, а мы едва до сретения дотянем, потом на рынке покупаем».— «Вот видите,— говорю я госпоже Сиде,— как рассуждает матушка Перса!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
— Решительно ничего, моя милая! Живу как в пустыне.
— Да это просто невероятно! Дас ист унмеглих! 2 Все село только об этом и судачит.
— А ты, Кипра, слышал что-нибудь? — обращается хозяйка к мужу.
— Я... ровным счетом ничего,— отвечает господин нотариус.
— Эх, мой супруг — чиновник с головы до пят,— восклицает в отчаянии дородная супруга,— у него дурное правило: ни во что не вмешиваться и ничего мне не рассказывать!.. О всех происшествиях узнаешь через десятые руки!
— Да что вы говорите, сударыня?!
— Кроме шуток! Ну, пожалуйста, не стесняйтесь.
— Прошу вас, прошу вас... без всяких церемоний... забудьте обо мне! Я вот устроюсь здесь, на диване! — говорит Габриэлла, опускаясь на стоящий в глубине комнаты диван, и вынимает свое вязанье.
— Ах, нет, нет,— протестует хозяйка.— Садитесь, милая, сюда, с нами. Не угодно ли кусочек дыни — такая, знаете, сладкая, словно она не на огороде выросла, а кондитер ее сделал.
— Разве самую малость, чтобы только не огорчить вас отказом! — говорит Габриэлла и откладывает вязанье.
— Ну, что же, дорогая, что у них случилось? — спрашивает супруга господина нотариуса.
— Прохожу это я мимо вашего дома и думаю: зайду-ка я к ним — наверняка господину нотариусу все известно... А вы, оказывается, и не слыхали? Меньше моего знаете!
— Прошу вас.
1 Милостивая сударыня (нем.).
2 Это невозможно! (нем.).
— Да и много ли сама-то я знаю? Услыхала и просто ушам своим не поверила... а сплетни я ненавижу пуще дьявола... Вы, слава богу, меня знаете... не люблю, чтобы потом попрекали...
— Верю, дорогая, я ведь и с а м а такая.
— Знаю, знаю, можете мне об этом, гнедиге, не говорить.
— Ну, расскажите, что знаете, милая, только то, что знаете! — настаивает хозяйка.— Не хотите ли сахарком посыпать дыню? Разные вкусы бывают. Вот мой Кипра любит посыпать дыню перцем или нюхательным табаком.
— Спасибо, гнедиге, дыню я люблю натуральную, без всего; и на лицо, кроме рисовой пудры, чтоб не обветривалось, ничего не кладу.
— Да вам и не нужно! Такая кожа!
— Итак, слушайте!.. Но, пожалуйста, дорогая, пусть это останется между нами. Бог знает, все ли тут правда, а мне не хотелось бы...
— О, конечно, само собой разумеется!.. Если вот эта рыба заговорит,— заявляет хозяйка, указывая на хвост сома на столе,— то заговорю и я. Итак?
— Итак, слушайте! — начинает Габриэлла, кланяясь господину Кипре, который, выкурив свою трубку, поднялся, чтобы ненадолго прилечь, предварительно распорядившись не вынимать до его пробуждения арбуз из колодца.— Итак, вы знаете, что я дружна с матушкой Сидой и матушкой Персой и сама не знаю, гнедиге, которую из них больше люблю. Обе — точно сестры мне родные, не меньше. Если помните, я вам говорила и предсказывала еще недели две-три тому назад, что между ними произойдет катавасия. А я что вижу, гнедиге, то вижу. Еще тогда я отметила, что никогда у них такого не бывало. А все из-за этого юноши, молодого господина Перы, который назначен сюда учителем. Все понятно и очень даже просто: у одной дочка и у другой дочка; а мать, как всякая мать, хлопочет о счастье своего ребенка. Да и кому же хлопотать, как не бедной матери!.. Ах, я прямо-таки очарована этим вашим ситчиком,— рассказываю вам, а сама глаз с него не спускаю! Где вы, гнедиге, купили его? До чего красивый ситчик! — восторгается Габриэлла, разглядывая платье хозяйки.
— В Бечкереке у Пишкелесовицы, третий дом от аптеки, на углу.
— Не успокоюсь, пока себе такого же не куплю.
— Да, очень красивый ситец! Многим нравится.
— А осталось еще в куске?
— Где там, сбежался весь бечкерекский бомонд, и все дочиста разобрали.
— Ах, гнедиге, не пугайте меня, ради бога! А почем за локоть?
— Тридцать два крейцера; пришлось, конечно, как следует поторговаться.
— Что вы говорите! Тридцать...
— Да бросьте вы к чертям этот ситец,— нетерпеливо перебивает ее хозяйка,— что же дальше-то случилось?
— Ах да, пардон, пардон!.. Итак, до тех пор они еще кое-как ладили, ну а теперь форменным образом на ножах. Видеть друг друга не могут! Собственно, они и раньше друг на дружку жаловались. Сколько раз госпожа Сида сетовала на госпожу Персу: дескать, коварная она женщина! «Ни за что, говорит, ее Меланья в церковь одна не пойдет, обязательно прихватит с собою мою Юлу, чтобы люди видели и оценили, что личико у нее бледное, как у настоящей барышни, а не румяное, как бог дал моей Юле. А потом я заметила,— говорит мне госпожа Сида,— вечно у нее все шиворот-навыворот, лишь бы отличиться от моей Юлы. Если в это воскресенье Юла пойдет без перчаток,— а куда их в такую пору! — Меланья непременно их наденет, чтобы показать, какая она благородная; а если в следующее воскресенье и моя натянет перчатки, то Меланья ни за какие коврижки их не н а д е н е т: хочется ей показать, какая она белоручка, а моя только потому, мол, их надела, что старается скрыть свои потрескавшиеся от работы руки!!! И этому ее,— говорит госпожа Сида,— все эта проклятая бестия учит! Долго, говорит, ломала я голову да приглядывалась, пока не раскусила всю ее подлость». Вот так и прежде честили они друг дружку. А я, бывало, утешаю ее,— знаете ведь, какой у меня характер: люблю, чтобы все было по-хорошему, без сучка, без задоринки,— успокаиваю ее и говорю: «Может быть, милая госпожа Сида, это случайно? Может, вам все только кажется? Должна прямо сказать и уверить вас, что матушка Перса, насколько мне известно, любит вашу Юлу, как родную дочь. Вот совсем недавно она мне лично поведала, будто завидует вам, что у вас такая трудолюбивая и здоровая дочь. Вот, говорит она мне...» Ах, милая, умоляю, дайте мне еще немножечко — ваша дыня просто тает во рту.
— О, почему же вы не скажете! Пожалуйста, прошу!
— Благодарю вас! Мой покойный не любил дыни. Всегда мне приходилось украдкой ее есть, с прислугой на кухне... Терпеть не мог дыни.
— Охотно верю! Разные люди — разные вкусы.
— «Вот,— говорит мне госпожа Перса,— рассказываю, значит, я матушке Сиде,— моя Меланья частенько кашляет! Готовь ей то, готовь это. Чересчур нежная, говорит, точно бабочкины крылья! Все самой приходится делать, жалко ребенка, судьба ей, видно, другая уготована. А матушка Сида расползается, говорит, с каждым днем, Юла за нее все делает. Вот это девушка,— хвалит ее госпожа Перса,— идет: земля дрожит! А моя-то, моя, словно бальный веер: дунешь, и где-нибудь на заборе или на акации очутится, до того легка! Никакая тяжелая работа ей не под силу. А Сидина Юла как возьмется, так целую кадку капусты и нашинкует, вот и хватает им до свежей, а мы едва до сретения дотянем, потом на рынке покупаем».— «Вот видите,— говорю я госпоже Сиде,— как рассуждает матушка Перса!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78