Вот уже десять лет он собирал по крохам деньги, с разгоравшейся страстью, вносил на это почти все церковные доходы и сам экономничал в угоду своей мечте. Осуществление ее началось со сбора пожертвований, проведенного с письменного согласия епископа по всем трансильванским коммунам. Сборщиками были два самых состоятельных крестьянина — Тома Бул-бук и Штефан Хотног. Деньги требовались большие, поэтому Белчуг старался вдохнуть дух честолюбия в крестьян, побудить их на приношения для новой церкви при всяком удобном случае, и особенно на свадьбах, крестинах, похоронах... На беду, миряне, не в пример священнику, были туги на кошелек, так что лишь теперь удалось начать переговоры с видными архитекторами из Бистрицы, и еще неизвестно было, хватит ли собранных средств... Предаваясь благочестивым мечтаньям, Белчуг видел победную новую церковь, вещающую миру о достойных стараниях скромного священника. Более того, ему уже рисовалось, что и прежняя церковка, пускай даже бедная и убогая, перенесена в село Сэскуцу; румын там поприбавилось, а молиться им негде, и по воскресеньям они ходили в Припас послушать обедню... Только бы сподобил его господь продолжать труд и просвещать сердца людей.
В воскресенье, перед началом службы, Белчуг поручил примарю сказать Василе Бачу, чтобы он явился к нему домой после обеда вместе с Аной, а стражнику велено было прислать Иона и Гланеташу с Зенобией. Ему не хотелось выдавать, зачем он их зовет,—пусть они и не догадываются, что он пригласил их всех.
— Оба упрямые, могут и не прийти,— говорил Белчуг, лихорадочно потирая руки.— А так, если они сойдутся у меня в доме, им уже не избежать согласия!
Первыми пришли Василе Бачу и Ана. Он был под хмельком, успев хватить полбутылки ракии еще до того, как примарь передал ему наказ священника, у Аны глаза были припухшие и красные от слез, она тщетно старалась прикрыть выпирающий живот. Священник усадил Бачу, а она продолжала стоять у дверей, потупив глаза.
Не дав Бачу времени собраться с духом, Белчуг стал выговаривать ему: какое он зло делает, мордует свою дочь, он уже притчей во языцех стал; человек не должен в горести терять рассудок, ну, согрешила Ана, но ведь всякий грех можно поправить милостью, а упрямство — это мать всех пороков; ведь Ион не лихой цыган, а усердный и толковый малый, хоть и неимущий, может, он будет более дельным зятем, чем многие другие... Тут Ана расплакалась, а Василе Бачу с горечью, прочувствованно сказал:
— Да разве я не хочу, батюшка? Уж я ли не старался? И упрашивал его, я, старый человек... Да он меня и слушать не желает. Не желает, и все. Обманул вон ее, а теперь нас прижимает... Что тут будешь делать? Вы человек святой, и справедливый, и умный... Научите меня, и я на все пойду!
Священник провел рукой по волосам, довольный ответом крестьянина, и только было собрался наставить его, чтобы он не скупился, — ведь своему детищу дает, не чужим, — как услышал в сенях шарканье постол ов и потом робкий стук в дверь.
— Войдите! — живо проговорил он, заранее радуясь.
Гланеташу осторожно и почтительно отворил дверь, сразу снял шапку и положил ее у печки, Зено-бия с Ионом вошли посмелее и поздоровались. Все трое выразили изумление при виде Бачу и Аны, хотя и те и другие догадывались, зачем их позвали. Белчуг поздоровался за руку с Гланеташу и с Ионом и бросил при этом взгляд на Василе Бачу, как бы призывая его убедиться, насколько он уважает их, потом уже обратился к парню ласковым голосом, скрадывая укор увещеванием:
— Слышу вот и просто не верю, что ты не захотел жениться на несчастной девушке, тогда как сам прекрасно понимаешь и признаешь, что виноват и надо исполнить свой христианский долг... Потом ведь и нехорошо это, Ион! Девушка не из дурных, не из плохой семьи, не бездомная. Посуди и сам, разве я не верно говорю?.. Ты тоже парень приличный, разумный, степенный... Как же можно так?
— Да, батюшка, парень-то и хотел бы, — ответил за сына Гланеташу, почесывая затылок и косясь на Василе Бачу. — Как не хотеть, батюшка, — добавил он после паузы и опять осекся, словно не смел докончить. Ион кивнул головой, поддакивая, что и вправду хотел бы.
Настало долгое молчание, и потом вдруг разом заговорили и Василе, и Ион, и Гланеташу. Однако священник осадил их пыл, сделав знак рукой, и ласково сказал им с примирительной и благостной улыбкой:
— Вот за тем я вас и собрал! Теперь вы потолкуйте и сговоритесь по-людскому, враждовать только цыганам пристало...
Белчуг степенно уселся за стол и вскинул на них глаза в ожидании сговора, храня благожелательную улыбку. Но мужчины были в замешательстве и уставились на него, как будто видели в нем единственное спасение. Зенобия часто вздыхала и закатывала глаза, выказывая тем самым, что она прониклась сознанием серьезности момента; Ана сгорала со стыда, сдавленно рыдала, стараясь быть незаметной, и все заслоняла живот скрещенными руками, роняя на них по временам горючую слезу... Резко отдавалось тиканье часов, стоявших на комоде, и лишь на несколько минут его заглушало громыханье каруцы на улице... Среди царившего молчания, упорного, как глухая вражда, вдруг прогудел грубый и сиплый голос Василе. Все точно испугались и повернули к нему головы.
— Я вовсе не отвиливаю, батюшка... Я за него отдаю дочь... Вон она! Пускай берет ее себе и во здравие!
Его слова разбили выжидательное оцепенение. Ион заерзал на стуле, прокашлялся и, глядя под стол, на вытянутые ноги священника и выставленные подошвы с налипшей на них грязью, с которых темными струйками сбегала вода, спокойно сказал:
— И я не отвиливаю, вот накажи меня бог, я только хочу знать, что я за ней беру и что он мне дает... Прав я, батюшка, или нет?
Оба обращались только к священнику и не смотрели друг на друга. Ану никто не удостаивал вниманием и никто не увидел, как проясняется ее взор, тает страх по мере того, как смягчаются и слаживаются речи мужчин.
— Дочь я ему отдаю сейчас, а после моей смерти им останется все мое нажитое, на тот свет я ведь ничего с собой не возьму... Но покуда жив, не хочу в бобылях остаться и на старости лет христарадничать, — твердо сказал Бачу, по-прежнему глядя на Белчуга.
— А на что мне твоя дочь, дядя Василе? — взгорячился Ион.— Что мне прикажешь с ней делать? Будто у меня столько добра, как у тебя, иль земля есть? Иль ты, может, хочешь, чтобы мы оба в работники пошли, абы с голоду не околеть?
— Работайте и наживете! — вскричал Василе Бачу.
— Ой ли?.. А то я до сих пор не работал? Мало я горб ломал? Слава богу, не сидел сложа руки! И какой толк от моих трудов? Все равно гол, как сосенка... А ты еще хочешь, чтобы я и дочь твою кормил, думаешь, они вон мне не в тягость?
Он указал пальцем сперва на отца, потом на мать, и те с угрюмым видом закивали головами, чтобы разжалобить противника и поддержать сына.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130
В воскресенье, перед началом службы, Белчуг поручил примарю сказать Василе Бачу, чтобы он явился к нему домой после обеда вместе с Аной, а стражнику велено было прислать Иона и Гланеташу с Зенобией. Ему не хотелось выдавать, зачем он их зовет,—пусть они и не догадываются, что он пригласил их всех.
— Оба упрямые, могут и не прийти,— говорил Белчуг, лихорадочно потирая руки.— А так, если они сойдутся у меня в доме, им уже не избежать согласия!
Первыми пришли Василе Бачу и Ана. Он был под хмельком, успев хватить полбутылки ракии еще до того, как примарь передал ему наказ священника, у Аны глаза были припухшие и красные от слез, она тщетно старалась прикрыть выпирающий живот. Священник усадил Бачу, а она продолжала стоять у дверей, потупив глаза.
Не дав Бачу времени собраться с духом, Белчуг стал выговаривать ему: какое он зло делает, мордует свою дочь, он уже притчей во языцех стал; человек не должен в горести терять рассудок, ну, согрешила Ана, но ведь всякий грех можно поправить милостью, а упрямство — это мать всех пороков; ведь Ион не лихой цыган, а усердный и толковый малый, хоть и неимущий, может, он будет более дельным зятем, чем многие другие... Тут Ана расплакалась, а Василе Бачу с горечью, прочувствованно сказал:
— Да разве я не хочу, батюшка? Уж я ли не старался? И упрашивал его, я, старый человек... Да он меня и слушать не желает. Не желает, и все. Обманул вон ее, а теперь нас прижимает... Что тут будешь делать? Вы человек святой, и справедливый, и умный... Научите меня, и я на все пойду!
Священник провел рукой по волосам, довольный ответом крестьянина, и только было собрался наставить его, чтобы он не скупился, — ведь своему детищу дает, не чужим, — как услышал в сенях шарканье постол ов и потом робкий стук в дверь.
— Войдите! — живо проговорил он, заранее радуясь.
Гланеташу осторожно и почтительно отворил дверь, сразу снял шапку и положил ее у печки, Зено-бия с Ионом вошли посмелее и поздоровались. Все трое выразили изумление при виде Бачу и Аны, хотя и те и другие догадывались, зачем их позвали. Белчуг поздоровался за руку с Гланеташу и с Ионом и бросил при этом взгляд на Василе Бачу, как бы призывая его убедиться, насколько он уважает их, потом уже обратился к парню ласковым голосом, скрадывая укор увещеванием:
— Слышу вот и просто не верю, что ты не захотел жениться на несчастной девушке, тогда как сам прекрасно понимаешь и признаешь, что виноват и надо исполнить свой христианский долг... Потом ведь и нехорошо это, Ион! Девушка не из дурных, не из плохой семьи, не бездомная. Посуди и сам, разве я не верно говорю?.. Ты тоже парень приличный, разумный, степенный... Как же можно так?
— Да, батюшка, парень-то и хотел бы, — ответил за сына Гланеташу, почесывая затылок и косясь на Василе Бачу. — Как не хотеть, батюшка, — добавил он после паузы и опять осекся, словно не смел докончить. Ион кивнул головой, поддакивая, что и вправду хотел бы.
Настало долгое молчание, и потом вдруг разом заговорили и Василе, и Ион, и Гланеташу. Однако священник осадил их пыл, сделав знак рукой, и ласково сказал им с примирительной и благостной улыбкой:
— Вот за тем я вас и собрал! Теперь вы потолкуйте и сговоритесь по-людскому, враждовать только цыганам пристало...
Белчуг степенно уселся за стол и вскинул на них глаза в ожидании сговора, храня благожелательную улыбку. Но мужчины были в замешательстве и уставились на него, как будто видели в нем единственное спасение. Зенобия часто вздыхала и закатывала глаза, выказывая тем самым, что она прониклась сознанием серьезности момента; Ана сгорала со стыда, сдавленно рыдала, стараясь быть незаметной, и все заслоняла живот скрещенными руками, роняя на них по временам горючую слезу... Резко отдавалось тиканье часов, стоявших на комоде, и лишь на несколько минут его заглушало громыханье каруцы на улице... Среди царившего молчания, упорного, как глухая вражда, вдруг прогудел грубый и сиплый голос Василе. Все точно испугались и повернули к нему головы.
— Я вовсе не отвиливаю, батюшка... Я за него отдаю дочь... Вон она! Пускай берет ее себе и во здравие!
Его слова разбили выжидательное оцепенение. Ион заерзал на стуле, прокашлялся и, глядя под стол, на вытянутые ноги священника и выставленные подошвы с налипшей на них грязью, с которых темными струйками сбегала вода, спокойно сказал:
— И я не отвиливаю, вот накажи меня бог, я только хочу знать, что я за ней беру и что он мне дает... Прав я, батюшка, или нет?
Оба обращались только к священнику и не смотрели друг на друга. Ану никто не удостаивал вниманием и никто не увидел, как проясняется ее взор, тает страх по мере того, как смягчаются и слаживаются речи мужчин.
— Дочь я ему отдаю сейчас, а после моей смерти им останется все мое нажитое, на тот свет я ведь ничего с собой не возьму... Но покуда жив, не хочу в бобылях остаться и на старости лет христарадничать, — твердо сказал Бачу, по-прежнему глядя на Белчуга.
— А на что мне твоя дочь, дядя Василе? — взгорячился Ион.— Что мне прикажешь с ней делать? Будто у меня столько добра, как у тебя, иль земля есть? Иль ты, может, хочешь, чтобы мы оба в работники пошли, абы с голоду не околеть?
— Работайте и наживете! — вскричал Василе Бачу.
— Ой ли?.. А то я до сих пор не работал? Мало я горб ломал? Слава богу, не сидел сложа руки! И какой толк от моих трудов? Все равно гол, как сосенка... А ты еще хочешь, чтобы я и дочь твою кормил, думаешь, они вон мне не в тягость?
Он указал пальцем сперва на отца, потом на мать, и те с угрюмым видом закивали головами, чтобы разжалобить противника и поддержать сына.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130