Но как просто, как сердечно принимали его рабочие за скромным чайным столом!
— Давайте и здесь устроимся попросту! — сказал Михкель, отодвинув все, что было на столе, и достав свою бутылку и колбасу.
Настроение сразу поднялось.
Но, к своему разочарованию, Таммемяги вскоре понял, что его старый друг наполовину утратил свою прежнюю энергию и предприимчивость. А он не любил нытиков, опускавших руки. Лицо его приняло жесткое выражение. «Что это значит? Один поворачивается к делу спиной, другой от него отмахивается. До чего мы так дойдем? Что станет с рабочим движением?»
— Я уж не раз пробирал Михкеля, — сказал Вардья. — Вместо того чтоб глядеть в глаза жизни, он больше глядит на дно рюмки.
— Если б ты только знал, — обратился Михкель к Таммемяги, — как мне бывает тяжело! На работе эта вечная каторга, а дома — война... Нигде нет покоя!
Тюрьма в Таллине.
— Брось оправдываться! Пассивность никогда не была худшим преступлением, чем сейчас.
— Кабы еще здоровье хорошее, — продолжал сетовать Михкель. — Но кости порой так ноют, что хоть на стенку лезь.
— Здоровье, говоришь? А у меня оно хорошее? Это все отговорки.
— Отговорки? — обиженно переспросил Михкель.
— Вот именно отговорки! — убежденно ответил Таммемяги. — Ты знаешь, как иногда бывает с этим здоровьем? У нас в камере был товарищ, примерно твоих лет, чахоточный. Руки всегда горячие и влажные, в глазах лихорадочный блеск. Власти хотели сделать из него попрошайку: пусть, дескать, подпишет просьбу о помиловании, и его тотчас же выпустят. Тогда, мол, он сможет поехать в санаторий и прожить еще десятки лет. Подписал он? Нет! Плакался ли на свою болезнь? Нет! Когда он стал совсем плох, еле ноги таскал, его отправили в тюремную больницу. Все знали, что он больше не вернется. Перед уходом он разделил между товарищами все свое жалкое добро. Но своей обязанности связиста никому не передал. Выполнял ее до последнего вздоха.
На некоторое время все замолчали.
Михкелю вдруг показалось, что все несправедливы к нему. Его обвиняют, поучают, упрекают. Что он за преступник? Он упрямо отказывался признаваться в своих слабостях, хотя чувствовал, что они есть у него, и от этого еще больше мучился.
К тому же он заметил, что Таммемяги гораздо больше разговаривает с Вардьей, чем с ним. Ах, так, о нем забывают, его отодвигают в сторону! И, озлившись не столько на других, сколько на себя, он вдруг стукнул кулаком по столу:
— Черт вас побери! Вы думаете, что я пьян! Что со мной вообще нечего считаться? Что я последний отброс?
— Тише, — успокаивал его Вардья.
— Что тише? — заорал Михкель. — Довольно мы жили тихо. Хватит! Я хочу знать — хозяин я себе или нет? Минна! Минна! Где ты?
Недовольный всем на свете, Михкель бушевал еще некоторое время, готовый сокрушить все, что попадет под руку. Он уже ухватился за угол скатерти, чтобы одним махом стащить все со стола. Но Таммемяги успел схватить его за руку и сказал, взглянув на него серьезно:
— Перестань! Не ребячься! Брось дурить!
Стиснутый кулак ослабел. Михкель беспомощно откинулся на спинку стула.
- Вы правы, вы правы* - пробормотал он. - Но ведь я тоже только человек... Вы должны понять меня...
К тому времени, как Вардья собрался уходить, Михкель уже успел отрезветь. Ему было стыдно своего буйства. Он проводил друга до ворот, задержал его там и сказал:
— Не обижайся, если я наговорил глупостей. Ты же меня знаешь. И еще вот что я хотел тебе сказать... Знаешь, с этим Воорепом... К черту его! Лезет, подлещивается, а когда и бутылочку выставит. Только я вижу, куда он метит. Хочет вбить клин между нами. Но пусть хоть на коленях упрашивает, я с ним больше никуда не пойду! Баста!
Минна вернулась из молитвенного дома в приподнятом настроении, духовно насыщенная. Она взглянула на Таммемяги и вдруг остановилась на пороге в блаженном изумлении. «Господи боже мой, да он же вылитый Христос! Только бороды не хватает!»
Она проворно принялась устраивать гостю постель — отыскала для него самые мягкие подушки, достала со дна шкафа свое вышитое крупными розами и пахнувшее полынью одеяло, которым со дня свадьбы еще ни разу не накрывалась.
В эту ночь сон не приходил к Михкелю. Ему- было очень жарко, он открыл окно и сбросил одеяло, но и это не помогло. Все в нем кипело и бродило. В голове бурно проносились всевозможные мысли, кусочки воспоминаний, картины, планы -и замыслы. Его жег то гнев, то стыд.
Только в предутренние сумерки, когда он увидел на соседней койке Таммемяги и разглядел его лицо, такое спокойное во сне, буря в его душе несколько улеглась.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Было ветрено, над городом проносились низкие свинцовые тучи. Порой над домами открывался клочок глубокой небесной синевы, но миг спустя улицы снова мрачнели и на них с шумом проливался крупный дождь. Ручейки воды, журча, устремлялись к решеткам в мостовой, водосточные трубы выплевывали воду на тротуары, люди старались укрыться на лестницах домов и в подворотнях.
Доктор Милиствер не обращал внимания на дождь. Он имел обыкновение во вторую половину дня посещать больных на дому и привык совершать эти обходы в .любую погоду.
Выйдя от Риухкрандов, он раскрыл зонтик .и, держа его в одной руке, а чемоданчик с врачебными принадлежностями в другой, быстро зашагал домой чтобы не опоздать
к приему больных. Косой дождь бил его по ногам, башмаки промокли, но он не замечал этого.
«Какая стоическая больная! — думал он. — Ноги отнялись, надежды никакой, а настроение прекрасное! И главней, что это не тот поддельный оптимизм-, какой подчас проявляют некоторые больные, желая покрасоваться своим героизмом, а подлинный инстинкт жизни. Как замечательны в этом смысле простые рабочие люди! В газетах как-то писали, что где-то, кажется в Болгарии, упавшее дерево раздробило лесорубу голень и тот сам отрубил себе топором ногу до колена. Но чем выше поднимаешься по общественной лестнице, тем больше нытья и жалоб. Если человека сызмальства балуют, плачут над ним из-за каждого ушибленного пальца, то он будет всю жизнь ныть и стонать. Не обращать внимания на боль и хворь, стать сильнее этого — разве это не превосходный лечебный фактор? Но общественные беды и язвы — так же ли обстоит дело и с ними? Нет, нет, закрывать глаза на них — преступление! Взять к примеру этого молодого Риухкранда. Когда дело касается болезни матери, он бывает сдержан, но когда речь заходит о социальных бедах, которые всем нам досаждают, парень весь загорается...»
Придя домой, Милиствер быстро поднялся на второй этаж. Бросив беглый взгляд на пациентов, ожидавших в приемной, он пробормотал что-то насчет собачьей погоды, попросил подождать немножко и исчез в задних комнатах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
— Давайте и здесь устроимся попросту! — сказал Михкель, отодвинув все, что было на столе, и достав свою бутылку и колбасу.
Настроение сразу поднялось.
Но, к своему разочарованию, Таммемяги вскоре понял, что его старый друг наполовину утратил свою прежнюю энергию и предприимчивость. А он не любил нытиков, опускавших руки. Лицо его приняло жесткое выражение. «Что это значит? Один поворачивается к делу спиной, другой от него отмахивается. До чего мы так дойдем? Что станет с рабочим движением?»
— Я уж не раз пробирал Михкеля, — сказал Вардья. — Вместо того чтоб глядеть в глаза жизни, он больше глядит на дно рюмки.
— Если б ты только знал, — обратился Михкель к Таммемяги, — как мне бывает тяжело! На работе эта вечная каторга, а дома — война... Нигде нет покоя!
Тюрьма в Таллине.
— Брось оправдываться! Пассивность никогда не была худшим преступлением, чем сейчас.
— Кабы еще здоровье хорошее, — продолжал сетовать Михкель. — Но кости порой так ноют, что хоть на стенку лезь.
— Здоровье, говоришь? А у меня оно хорошее? Это все отговорки.
— Отговорки? — обиженно переспросил Михкель.
— Вот именно отговорки! — убежденно ответил Таммемяги. — Ты знаешь, как иногда бывает с этим здоровьем? У нас в камере был товарищ, примерно твоих лет, чахоточный. Руки всегда горячие и влажные, в глазах лихорадочный блеск. Власти хотели сделать из него попрошайку: пусть, дескать, подпишет просьбу о помиловании, и его тотчас же выпустят. Тогда, мол, он сможет поехать в санаторий и прожить еще десятки лет. Подписал он? Нет! Плакался ли на свою болезнь? Нет! Когда он стал совсем плох, еле ноги таскал, его отправили в тюремную больницу. Все знали, что он больше не вернется. Перед уходом он разделил между товарищами все свое жалкое добро. Но своей обязанности связиста никому не передал. Выполнял ее до последнего вздоха.
На некоторое время все замолчали.
Михкелю вдруг показалось, что все несправедливы к нему. Его обвиняют, поучают, упрекают. Что он за преступник? Он упрямо отказывался признаваться в своих слабостях, хотя чувствовал, что они есть у него, и от этого еще больше мучился.
К тому же он заметил, что Таммемяги гораздо больше разговаривает с Вардьей, чем с ним. Ах, так, о нем забывают, его отодвигают в сторону! И, озлившись не столько на других, сколько на себя, он вдруг стукнул кулаком по столу:
— Черт вас побери! Вы думаете, что я пьян! Что со мной вообще нечего считаться? Что я последний отброс?
— Тише, — успокаивал его Вардья.
— Что тише? — заорал Михкель. — Довольно мы жили тихо. Хватит! Я хочу знать — хозяин я себе или нет? Минна! Минна! Где ты?
Недовольный всем на свете, Михкель бушевал еще некоторое время, готовый сокрушить все, что попадет под руку. Он уже ухватился за угол скатерти, чтобы одним махом стащить все со стола. Но Таммемяги успел схватить его за руку и сказал, взглянув на него серьезно:
— Перестань! Не ребячься! Брось дурить!
Стиснутый кулак ослабел. Михкель беспомощно откинулся на спинку стула.
- Вы правы, вы правы* - пробормотал он. - Но ведь я тоже только человек... Вы должны понять меня...
К тому времени, как Вардья собрался уходить, Михкель уже успел отрезветь. Ему было стыдно своего буйства. Он проводил друга до ворот, задержал его там и сказал:
— Не обижайся, если я наговорил глупостей. Ты же меня знаешь. И еще вот что я хотел тебе сказать... Знаешь, с этим Воорепом... К черту его! Лезет, подлещивается, а когда и бутылочку выставит. Только я вижу, куда он метит. Хочет вбить клин между нами. Но пусть хоть на коленях упрашивает, я с ним больше никуда не пойду! Баста!
Минна вернулась из молитвенного дома в приподнятом настроении, духовно насыщенная. Она взглянула на Таммемяги и вдруг остановилась на пороге в блаженном изумлении. «Господи боже мой, да он же вылитый Христос! Только бороды не хватает!»
Она проворно принялась устраивать гостю постель — отыскала для него самые мягкие подушки, достала со дна шкафа свое вышитое крупными розами и пахнувшее полынью одеяло, которым со дня свадьбы еще ни разу не накрывалась.
В эту ночь сон не приходил к Михкелю. Ему- было очень жарко, он открыл окно и сбросил одеяло, но и это не помогло. Все в нем кипело и бродило. В голове бурно проносились всевозможные мысли, кусочки воспоминаний, картины, планы -и замыслы. Его жег то гнев, то стыд.
Только в предутренние сумерки, когда он увидел на соседней койке Таммемяги и разглядел его лицо, такое спокойное во сне, буря в его душе несколько улеглась.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Было ветрено, над городом проносились низкие свинцовые тучи. Порой над домами открывался клочок глубокой небесной синевы, но миг спустя улицы снова мрачнели и на них с шумом проливался крупный дождь. Ручейки воды, журча, устремлялись к решеткам в мостовой, водосточные трубы выплевывали воду на тротуары, люди старались укрыться на лестницах домов и в подворотнях.
Доктор Милиствер не обращал внимания на дождь. Он имел обыкновение во вторую половину дня посещать больных на дому и привык совершать эти обходы в .любую погоду.
Выйдя от Риухкрандов, он раскрыл зонтик .и, держа его в одной руке, а чемоданчик с врачебными принадлежностями в другой, быстро зашагал домой чтобы не опоздать
к приему больных. Косой дождь бил его по ногам, башмаки промокли, но он не замечал этого.
«Какая стоическая больная! — думал он. — Ноги отнялись, надежды никакой, а настроение прекрасное! И главней, что это не тот поддельный оптимизм-, какой подчас проявляют некоторые больные, желая покрасоваться своим героизмом, а подлинный инстинкт жизни. Как замечательны в этом смысле простые рабочие люди! В газетах как-то писали, что где-то, кажется в Болгарии, упавшее дерево раздробило лесорубу голень и тот сам отрубил себе топором ногу до колена. Но чем выше поднимаешься по общественной лестнице, тем больше нытья и жалоб. Если человека сызмальства балуют, плачут над ним из-за каждого ушибленного пальца, то он будет всю жизнь ныть и стонать. Не обращать внимания на боль и хворь, стать сильнее этого — разве это не превосходный лечебный фактор? Но общественные беды и язвы — так же ли обстоит дело и с ними? Нет, нет, закрывать глаза на них — преступление! Взять к примеру этого молодого Риухкранда. Когда дело касается болезни матери, он бывает сдержан, но когда речь заходит о социальных бедах, которые всем нам досаждают, парень весь загорается...»
Придя домой, Милиствер быстро поднялся на второй этаж. Бросив беглый взгляд на пациентов, ожидавших в приемной, он пробормотал что-то насчет собачьей погоды, попросил подождать немножко и исчез в задних комнатах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116