Красные гвоздики
Роман
Эстон.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Из лагерных бараков, расположенных среди редких, высоких сосен, высыпают люди, чтобы встать в строй и отправиться на занятия.
— Живее! Что вы там копаетесь! Живее! — сипло покрикивает взводный командир Винналь, — фуражка у него на затылке, ко лбу прилипла белесая прядь, глаза слезятся и слипаются после ночного кутежа.
Сюда, на лагерный сбор, согнаны разные люди — и с полей, и от станка, и от конторского стола. У одних лица покрыты коричневым загаром, другие худы и бледны, на одних гимнастерки вздуваются, точно паруса, других обтягивают так туго, что трещат швы, когда они расправляют грудь и плечи.
Эти пестрота и разнородность взвода раздражают лейтенанта Винналя. Ему хотелось бы, чтобы все его солдаты были скроены по одной мерке. Сегодня он с особенным усердием придирается к людям, отыскивая повод для очередной проборки. Того дернет за недостаточно туго затянутый ремень, у другого вытащит из-за пояса плохо заправленную гимнастерку, третьему пригрозит лишним нарядом за отросшую щетину.
Все с облегчением переводят дух, когда его на минутку вызывают к полковнику.
— Нынче опять будет баня! — вздыхает кто-то в задних рядах.
Кое-кто озабоченно глядит вверх, на небо, на котором в этот утренний час - ни облачка. Видно, день будет таким же знойным, как и вчера.
— Да, жаркая погодка...
Но дело не в погоде. Ждут высокого начальства. Оно может нагрянуть в любую минуту. Уже вчера вечером в лагере поднялись суета и суматоха. Пришлось мыть окна, скрести полы, посыпать белым песком дорожки перед бараками, до блеска начищать «сидолем» пуговицы и кокарды. Офицеры ходили подтянутые, важные.
Одни высказывали предположение, что прибудет командир дивизии, другие говорили, что начальник штаба, а третьи называли еще более важное лицо.
— Ну, какая разница? — спросил кто-то.
— А вдруг осрамимся! — сказал в ответ отделенный Эспе, невысокий, круглолицый парень, слывший хорошим стрелком.
— Ничего, ты нас выручишь.
— Я что? Сегодня от меня не будет проку.
— Как так? Ты же всегда: хлоп в цель — и ваших нет.
— Боюсь, у меня руки затрясутся и душа в пятки уйдет, коли большое начальство глядеть будет. Говорят ведь, что к нам заявится немецкий генерал.
— Немецкий генерал? Что за чушь? Кто же пустит гитлеровского генерала в нашу воинскую часть?
— Что ему здесь понадобилось?
— Как что? Научит тебя кричать «хайль».
— Это мы еще посмотрим. Прошли деньки вапсов теперь другое время.
— Думаешь, теперь лучше стало?
— Что Пяте, что вапс, что соц, что нац — все одна шайка!
— Тссс...
Все оглянулись. Говор стих. Впрочем, если не считать опоздавших, которые выбегали из барака и пробирались в строй, новых лиц не появлялось.
Последним из казармы вышел дежурный Риухкранд. Если бы вместо этого стройного парня там, на крыльце, стоял кто-либо другой, расставив ноги и засунув большие пальцы под ремень, то вряд ли обошлось бы без насмешливых замечаний, но Риухкранда уважали. Быть может, потому, что он был толковым парнем, отзывчивым товарищем. Подтрунивать над ним было как-то неудобно.
— Ну и счастливчик ты! — крикнул ему Эспе.
— Почему счастливчик? — спросил Риухкранд, спускаясь по ступенькам.
Но не успел Эспе ответить, как к взводу уже подбежал лейтенант Винналь. Кто-то торопливо бросил вместо Эспе:
— Не придется тебе скакать галопом вместе с нами! Говор смолк.
— Смирно!.. Равняйсь! — прокатилось вдоль строя.
Лейтенант Винналь с недовольным видом прошелся
перед взводом.
— Вы там! Как стоите? Точно разваренные макароны! Больше лихости! Грудь вперед, голову выше! Эй, на левом фланге, вы что, жаворонка заслушались?
Лейтенант сипел с перепоя, и это не повышало его авторитет. Угрозы и брань Винналя скорее смешили, чем устрашали, что еще больше его злило.
— Шагом марш! — скомандовал он и, обернувшись лицом к тронувшейся с места колонне, прошел несколько шагов впереди нее. — Ать, два, три!
Вначале маршировали как следует, но потом рыхлый песок и кривые корни сосен, по которым пришлось идти, сбили шаг.
— Ать, два, три! Как вы шагаете, черти! Точно коровы на льду! Ать, два, ать, два!
Шаг было наладился, но потом опять сбился.
— Вы что, землю мерить явились? Я вам! Бегом арш!
Стоя на крыльце барака, дневальный Риухкранд провожал взглядом взвод, пока он, весь окутанный тучей пыли, не скрылся за деревьями.
«Воображает себя большой шишкой, — подумал он о взводном. — Получил две нашивки и строит из себя обмана!»
Риухкранд помнил лейтенанта Винналя еще вечным студентом. Таким он его часто встречал на улицах родного города. На голове фуражка с цветным околышем, в руках трость с кривой ручкой, усеянная монограммами. Палка кубьяса . Что такому до людей и до всего на свете? Плюнуть и пройти мимо к ближайшему ресторану. Сегодня он командует взводом, завтра — ротой, а там — уже полком. Даст команду шагать вперед, повернуть направо, налево, и люди поворачивают, шагают, бегут, делают, как приказано. Скомандует: «Огонь!» — и люди откроют огонь, не спрашивая, в кого стрелять, во врага или в своего
же товарища. Прикажет кричать «хайль» и люди завопят «хайль». Ты должен быть бесчувственным, как чурбан. Думать нельзя. А если в мозгу у тебя вспыхнет огонек протеста, его тотчас погасят...
Дневальный вошел в опустевший барак и распахнул окно. Смолистый запах сосен, нагретых солнцем, хлынул в помещение. Где-то беспечно насвистывал зяблик, где-то спокойно постукивал дятел.
Риухкранд осмотрел все комнаты, поправил одеяла на койках, подобрал оставшиеся соринки с полу, привел себя в порядок и, усевшись за длинный стол, на котором обычно разбирали винтовку и легкий пулемет, достал из кармана письмо, собираясь еще раз прочесть его.
Письмо было из дому, от младшей сестры Хильи. Она писала, что дома у них несчастье — у матери вдруг отнялись ноги. «Что делать?» — спрашивала она.
Подперев рукой голову, Риухкранд задумался. Да, что делать? Как помочь? Что посоветовать?
До чего уменьшилась их семья, и только двое из оставшихся здоровы: он и Хилья. А когда-то они усаживались за стол вшестером: вернувшийся с фабрики и успевший помыться отец, с пушистыми усами, с курчавыми каштановыми волосами и черными, как смоль, бровями; маленькая, бледная Мария, про которую соседка с недобрым взглядом говорила, что не жилец она на этом свете, — лицо у нее, дескать, бледнее тени от стекла; затем старший брат Петер, моряк, пропавший без вести; Хилья, тогда совсем еще крошечная, сидевшая на руках у других, и мать, маленькая, проворная, вечно занятая хлопотунья. Но материнское лицо почему-то труднее всего вспомнить.
Паулю Риухкранду вспоминается отец, каким он видел его в последний раз:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Роман
Эстон.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Из лагерных бараков, расположенных среди редких, высоких сосен, высыпают люди, чтобы встать в строй и отправиться на занятия.
— Живее! Что вы там копаетесь! Живее! — сипло покрикивает взводный командир Винналь, — фуражка у него на затылке, ко лбу прилипла белесая прядь, глаза слезятся и слипаются после ночного кутежа.
Сюда, на лагерный сбор, согнаны разные люди — и с полей, и от станка, и от конторского стола. У одних лица покрыты коричневым загаром, другие худы и бледны, на одних гимнастерки вздуваются, точно паруса, других обтягивают так туго, что трещат швы, когда они расправляют грудь и плечи.
Эти пестрота и разнородность взвода раздражают лейтенанта Винналя. Ему хотелось бы, чтобы все его солдаты были скроены по одной мерке. Сегодня он с особенным усердием придирается к людям, отыскивая повод для очередной проборки. Того дернет за недостаточно туго затянутый ремень, у другого вытащит из-за пояса плохо заправленную гимнастерку, третьему пригрозит лишним нарядом за отросшую щетину.
Все с облегчением переводят дух, когда его на минутку вызывают к полковнику.
— Нынче опять будет баня! — вздыхает кто-то в задних рядах.
Кое-кто озабоченно глядит вверх, на небо, на котором в этот утренний час - ни облачка. Видно, день будет таким же знойным, как и вчера.
— Да, жаркая погодка...
Но дело не в погоде. Ждут высокого начальства. Оно может нагрянуть в любую минуту. Уже вчера вечером в лагере поднялись суета и суматоха. Пришлось мыть окна, скрести полы, посыпать белым песком дорожки перед бараками, до блеска начищать «сидолем» пуговицы и кокарды. Офицеры ходили подтянутые, важные.
Одни высказывали предположение, что прибудет командир дивизии, другие говорили, что начальник штаба, а третьи называли еще более важное лицо.
— Ну, какая разница? — спросил кто-то.
— А вдруг осрамимся! — сказал в ответ отделенный Эспе, невысокий, круглолицый парень, слывший хорошим стрелком.
— Ничего, ты нас выручишь.
— Я что? Сегодня от меня не будет проку.
— Как так? Ты же всегда: хлоп в цель — и ваших нет.
— Боюсь, у меня руки затрясутся и душа в пятки уйдет, коли большое начальство глядеть будет. Говорят ведь, что к нам заявится немецкий генерал.
— Немецкий генерал? Что за чушь? Кто же пустит гитлеровского генерала в нашу воинскую часть?
— Что ему здесь понадобилось?
— Как что? Научит тебя кричать «хайль».
— Это мы еще посмотрим. Прошли деньки вапсов теперь другое время.
— Думаешь, теперь лучше стало?
— Что Пяте, что вапс, что соц, что нац — все одна шайка!
— Тссс...
Все оглянулись. Говор стих. Впрочем, если не считать опоздавших, которые выбегали из барака и пробирались в строй, новых лиц не появлялось.
Последним из казармы вышел дежурный Риухкранд. Если бы вместо этого стройного парня там, на крыльце, стоял кто-либо другой, расставив ноги и засунув большие пальцы под ремень, то вряд ли обошлось бы без насмешливых замечаний, но Риухкранда уважали. Быть может, потому, что он был толковым парнем, отзывчивым товарищем. Подтрунивать над ним было как-то неудобно.
— Ну и счастливчик ты! — крикнул ему Эспе.
— Почему счастливчик? — спросил Риухкранд, спускаясь по ступенькам.
Но не успел Эспе ответить, как к взводу уже подбежал лейтенант Винналь. Кто-то торопливо бросил вместо Эспе:
— Не придется тебе скакать галопом вместе с нами! Говор смолк.
— Смирно!.. Равняйсь! — прокатилось вдоль строя.
Лейтенант Винналь с недовольным видом прошелся
перед взводом.
— Вы там! Как стоите? Точно разваренные макароны! Больше лихости! Грудь вперед, голову выше! Эй, на левом фланге, вы что, жаворонка заслушались?
Лейтенант сипел с перепоя, и это не повышало его авторитет. Угрозы и брань Винналя скорее смешили, чем устрашали, что еще больше его злило.
— Шагом марш! — скомандовал он и, обернувшись лицом к тронувшейся с места колонне, прошел несколько шагов впереди нее. — Ать, два, три!
Вначале маршировали как следует, но потом рыхлый песок и кривые корни сосен, по которым пришлось идти, сбили шаг.
— Ать, два, три! Как вы шагаете, черти! Точно коровы на льду! Ать, два, ать, два!
Шаг было наладился, но потом опять сбился.
— Вы что, землю мерить явились? Я вам! Бегом арш!
Стоя на крыльце барака, дневальный Риухкранд провожал взглядом взвод, пока он, весь окутанный тучей пыли, не скрылся за деревьями.
«Воображает себя большой шишкой, — подумал он о взводном. — Получил две нашивки и строит из себя обмана!»
Риухкранд помнил лейтенанта Винналя еще вечным студентом. Таким он его часто встречал на улицах родного города. На голове фуражка с цветным околышем, в руках трость с кривой ручкой, усеянная монограммами. Палка кубьяса . Что такому до людей и до всего на свете? Плюнуть и пройти мимо к ближайшему ресторану. Сегодня он командует взводом, завтра — ротой, а там — уже полком. Даст команду шагать вперед, повернуть направо, налево, и люди поворачивают, шагают, бегут, делают, как приказано. Скомандует: «Огонь!» — и люди откроют огонь, не спрашивая, в кого стрелять, во врага или в своего
же товарища. Прикажет кричать «хайль» и люди завопят «хайль». Ты должен быть бесчувственным, как чурбан. Думать нельзя. А если в мозгу у тебя вспыхнет огонек протеста, его тотчас погасят...
Дневальный вошел в опустевший барак и распахнул окно. Смолистый запах сосен, нагретых солнцем, хлынул в помещение. Где-то беспечно насвистывал зяблик, где-то спокойно постукивал дятел.
Риухкранд осмотрел все комнаты, поправил одеяла на койках, подобрал оставшиеся соринки с полу, привел себя в порядок и, усевшись за длинный стол, на котором обычно разбирали винтовку и легкий пулемет, достал из кармана письмо, собираясь еще раз прочесть его.
Письмо было из дому, от младшей сестры Хильи. Она писала, что дома у них несчастье — у матери вдруг отнялись ноги. «Что делать?» — спрашивала она.
Подперев рукой голову, Риухкранд задумался. Да, что делать? Как помочь? Что посоветовать?
До чего уменьшилась их семья, и только двое из оставшихся здоровы: он и Хилья. А когда-то они усаживались за стол вшестером: вернувшийся с фабрики и успевший помыться отец, с пушистыми усами, с курчавыми каштановыми волосами и черными, как смоль, бровями; маленькая, бледная Мария, про которую соседка с недобрым взглядом говорила, что не жилец она на этом свете, — лицо у нее, дескать, бледнее тени от стекла; затем старший брат Петер, моряк, пропавший без вести; Хилья, тогда совсем еще крошечная, сидевшая на руках у других, и мать, маленькая, проворная, вечно занятая хлопотунья. Но материнское лицо почему-то труднее всего вспомнить.
Паулю Риухкранду вспоминается отец, каким он видел его в последний раз:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116