— решает наконец какой-то прохожий и, сорвав объявление, с величайшим спокойствием шагает дальше.
Партийный центр, который в этот важный момент берет на себя ответственность за будущее народа, созывает рабочих на общегородское собрание. Кто посмеет помешать этому? Красная Армия никогда не допустит повторения кровавой бойни, которую учинила буржуазия после первого съезда профсоюзов! 2
Но вот власти еще раз пытаются постучать кулаком, хотя кулак этот сейчас не более, чем пять сложенных пальцев. Накануне собрания они арестуют нескольких товарищей, принимавших участие в подготовительном совещании. В помещение, где происходит совещание, вторгаются вдруг агенты политической полиции. Наспех устанавливают личность присутствующих. Полотнища знамен, лозунги, бумаги — все это свертывается и уносится. Арестованных загоняют в стоявшую у дома закрытую машину, которая тотчас же уезжает в сопровождении конного патруля. Но до пассажиров «черного ворона» доносятся с улицы революционные песни, требовательные возгласы и гул толпы. Неужели этим арестом думают запрудить поток народного движения? Напрасная надежда!
Задержанным предъявляется обвинение в том, что они собрались без разрешения, что они участники подпольной организации и подготовляют государственный переворот...
Арестованного вместе с другими Таммемяги допросил в ту же ночь некий желторотый следователь, который вначале не знал, с кем имеет дело. Он с места в карьер принялся орать на задержанного, угрожая ему пожизненной каторгой. Таммемяги, выслушав все эти выкрики и угрозы с вызывающим спокойствием, сказал.:
— Кто из нас двоих понесет наказание, мы увидим уже завтра. Как-никак у меня по части борьбы двадцатилетняя практика, а вы пока только начинающий...
- Молчать!
Все же уверенные слова Таммемяги сильно подействовали на молодчика. Заметно было, как он забеспокоился и растерялся. Пытаясь скрыть свою неуверенность, он бесновался еще некоторое время, а затем замолчал и отослал Таммемяги обратно в камеру.
Рано утром арестованных перевели в центральную тюрьму. Тюремщики встретили Таммемяги издевательствами:
— Ну что, обратно на казенные хлеба? Не понравилось на воле? Надолго к нам?
По желанию Таммемяги его поместили в прежней одиночной камере. Странно: будто и не было двух лет, проведенных на воле. Опять видишь эти стены, изученные до последней трещинки, до последнего бугорка, эту железную решетку перед окном, этот круглый глазок в двери... Словно во сне видишь, как тебе суют кусок хлеба и водянистую баланду. Начинаешь жевать хлеб и подносишь ко рту ложку. Не от голода, а просто по старой тюремной привычке хлебаешь эту бурдуз хоть пахнет она и неважно. Сколько воспоминаний воскресает среди этих четырех голых стен! Словно читаешь старый дневник. Ничто не изменилось, режим прежний, нравы и обычаи те же. Впрочем, пребывание в этой конуре все же воспринимается как нечто не вполне серьезное, скорее как что-то происходящее на сцене.
Таммемяги принялся стучать в стену, чтобы установить связь с соседями по камере и сообщить им, что происходит на воле. Но знал ли он сам, что там сейчас происходит? Вышло ли все так, как было задумано? Состоится ли сегодня вечером многолюдное собрание? А что, если его постараются сорвать?
Неизвестность угнетала, но Таммемяги передавал в другие камеры только радостные вести. Пусть подождут еще день-другой - и все они выйдут отсюда...
Но не прошло и половины дня, как были выпущены и Таммемяги и его товарищи. Утром член Государственной думы товарищ Нээм, опираясь на свои права и авторитет, потребовал от уходящего в отставку министра внутренних дел освобождения арестованных ночью товарищей. Сначала его и слушать не стали. Но когда Нээм заговорил более решительно и, постучав кулаком, потребовал, чтобы товарищи были освобождены через час, а то трудящиеся сами освободят их, министр заколебался и наконец уступил.
Было ясно как день, что находящаяся у власти клика больше не в состоянии удержать в руках руль управления.
Это еще более подтвердилось на вечернем собрании рабочих. Невзирая ни на какие приказы и запреты, на слонявшихся повсюду шпиков, невиданное количество рабочих со всех фабрик и заводов стекалось вечером к Рабочему гимнастическому залу, где должно было состояться собрание.
Зал был богато украшен алыми знаменами и лозунгами. Собравшиеся почувствовали себя здесь монолитной, непобедимой, гигантской силой, которая держит в своих руках будущее. Речи, восторг, с которым их слушали, единодушие, с которым были приняты представляемые правительству требования, еще более укрепили это чувство единства.
Пауль Риухкранд, которого быстро развивающиеся события привели в столицу и который сидел на собрании рядом с Таммемяги, всей душой переживал революционный подъем народных масс, его гнев и восторг, его нарастающее, но пока еще сдерживаемое стремление к действию. Он почувствовал вдруг, будто старый строй, оставшийся за спиной, уже рухнул и он присутствует сейчас при рождении новой эпохи.
На трибуну вышел товарищ Нээм. Он говорил с большой силой убеждения и радостно, словно человек, который, преодолев все трудности, добрался наконец до вершины горы и перед ним открываются вдруг великолепные перспективы. Речь его являлась долго заглушаемым внутренним голосом самих трудящихся, голосом, вырвавшимся теперь на свободу. Становилось ясно, что наступил исторический момент, когда народ проведет в жизнь свою волю, осуществит идеалы, тлевшие под пеплом во все эти годы тяжелого гнета.
Казалось, что в зале нет ни единого человека, думающего иначе. Но это было не так. Черные души втерлись сюда украдкой и приняли смиренный вид. Они даже кричали «ура» вместе с другими. Но когда оратор коснулся мимоходом вчерашнего ареста и предупредил собравшихся, что старые власти перед окончательным свержением могут еще учинить какое-либо свинство и нужно быть начеку, в ответ ему закричали из зала, что на собрание пролезло несколько шпиков.
Поднялась буря негодования. Все стали оглядываться и действительно обнаружили нескольких подозрительных типов, которые тотчас же поднялись и быстро скрылись.
— Вон полицейских ищеек! Долой негодяев! Ловите их! — раздавались крики. Но, использовав временное замешательство, те уже успели, унести ноги.
— Нас здесь собралось около тысячи человек, — слышалось с трибуны. — Завтра на улицу выйдет десять, а послезавтра сто тысяч. Кто посмеет удержать нас? Кто посмеет противиться нашим требованиям?
Собрание прошло лучше, чем можно было ожидать. Нельзя было дать заглохнуть пробудившемуся в народных массах ощущению своей силы, готовности к борьбе, сознательности, проявившимся так ярко, нельзя было не использовать момент временной растерянности буржуазии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116
Партийный центр, который в этот важный момент берет на себя ответственность за будущее народа, созывает рабочих на общегородское собрание. Кто посмеет помешать этому? Красная Армия никогда не допустит повторения кровавой бойни, которую учинила буржуазия после первого съезда профсоюзов! 2
Но вот власти еще раз пытаются постучать кулаком, хотя кулак этот сейчас не более, чем пять сложенных пальцев. Накануне собрания они арестуют нескольких товарищей, принимавших участие в подготовительном совещании. В помещение, где происходит совещание, вторгаются вдруг агенты политической полиции. Наспех устанавливают личность присутствующих. Полотнища знамен, лозунги, бумаги — все это свертывается и уносится. Арестованных загоняют в стоявшую у дома закрытую машину, которая тотчас же уезжает в сопровождении конного патруля. Но до пассажиров «черного ворона» доносятся с улицы революционные песни, требовательные возгласы и гул толпы. Неужели этим арестом думают запрудить поток народного движения? Напрасная надежда!
Задержанным предъявляется обвинение в том, что они собрались без разрешения, что они участники подпольной организации и подготовляют государственный переворот...
Арестованного вместе с другими Таммемяги допросил в ту же ночь некий желторотый следователь, который вначале не знал, с кем имеет дело. Он с места в карьер принялся орать на задержанного, угрожая ему пожизненной каторгой. Таммемяги, выслушав все эти выкрики и угрозы с вызывающим спокойствием, сказал.:
— Кто из нас двоих понесет наказание, мы увидим уже завтра. Как-никак у меня по части борьбы двадцатилетняя практика, а вы пока только начинающий...
- Молчать!
Все же уверенные слова Таммемяги сильно подействовали на молодчика. Заметно было, как он забеспокоился и растерялся. Пытаясь скрыть свою неуверенность, он бесновался еще некоторое время, а затем замолчал и отослал Таммемяги обратно в камеру.
Рано утром арестованных перевели в центральную тюрьму. Тюремщики встретили Таммемяги издевательствами:
— Ну что, обратно на казенные хлеба? Не понравилось на воле? Надолго к нам?
По желанию Таммемяги его поместили в прежней одиночной камере. Странно: будто и не было двух лет, проведенных на воле. Опять видишь эти стены, изученные до последней трещинки, до последнего бугорка, эту железную решетку перед окном, этот круглый глазок в двери... Словно во сне видишь, как тебе суют кусок хлеба и водянистую баланду. Начинаешь жевать хлеб и подносишь ко рту ложку. Не от голода, а просто по старой тюремной привычке хлебаешь эту бурдуз хоть пахнет она и неважно. Сколько воспоминаний воскресает среди этих четырех голых стен! Словно читаешь старый дневник. Ничто не изменилось, режим прежний, нравы и обычаи те же. Впрочем, пребывание в этой конуре все же воспринимается как нечто не вполне серьезное, скорее как что-то происходящее на сцене.
Таммемяги принялся стучать в стену, чтобы установить связь с соседями по камере и сообщить им, что происходит на воле. Но знал ли он сам, что там сейчас происходит? Вышло ли все так, как было задумано? Состоится ли сегодня вечером многолюдное собрание? А что, если его постараются сорвать?
Неизвестность угнетала, но Таммемяги передавал в другие камеры только радостные вести. Пусть подождут еще день-другой - и все они выйдут отсюда...
Но не прошло и половины дня, как были выпущены и Таммемяги и его товарищи. Утром член Государственной думы товарищ Нээм, опираясь на свои права и авторитет, потребовал от уходящего в отставку министра внутренних дел освобождения арестованных ночью товарищей. Сначала его и слушать не стали. Но когда Нээм заговорил более решительно и, постучав кулаком, потребовал, чтобы товарищи были освобождены через час, а то трудящиеся сами освободят их, министр заколебался и наконец уступил.
Было ясно как день, что находящаяся у власти клика больше не в состоянии удержать в руках руль управления.
Это еще более подтвердилось на вечернем собрании рабочих. Невзирая ни на какие приказы и запреты, на слонявшихся повсюду шпиков, невиданное количество рабочих со всех фабрик и заводов стекалось вечером к Рабочему гимнастическому залу, где должно было состояться собрание.
Зал был богато украшен алыми знаменами и лозунгами. Собравшиеся почувствовали себя здесь монолитной, непобедимой, гигантской силой, которая держит в своих руках будущее. Речи, восторг, с которым их слушали, единодушие, с которым были приняты представляемые правительству требования, еще более укрепили это чувство единства.
Пауль Риухкранд, которого быстро развивающиеся события привели в столицу и который сидел на собрании рядом с Таммемяги, всей душой переживал революционный подъем народных масс, его гнев и восторг, его нарастающее, но пока еще сдерживаемое стремление к действию. Он почувствовал вдруг, будто старый строй, оставшийся за спиной, уже рухнул и он присутствует сейчас при рождении новой эпохи.
На трибуну вышел товарищ Нээм. Он говорил с большой силой убеждения и радостно, словно человек, который, преодолев все трудности, добрался наконец до вершины горы и перед ним открываются вдруг великолепные перспективы. Речь его являлась долго заглушаемым внутренним голосом самих трудящихся, голосом, вырвавшимся теперь на свободу. Становилось ясно, что наступил исторический момент, когда народ проведет в жизнь свою волю, осуществит идеалы, тлевшие под пеплом во все эти годы тяжелого гнета.
Казалось, что в зале нет ни единого человека, думающего иначе. Но это было не так. Черные души втерлись сюда украдкой и приняли смиренный вид. Они даже кричали «ура» вместе с другими. Но когда оратор коснулся мимоходом вчерашнего ареста и предупредил собравшихся, что старые власти перед окончательным свержением могут еще учинить какое-либо свинство и нужно быть начеку, в ответ ему закричали из зала, что на собрание пролезло несколько шпиков.
Поднялась буря негодования. Все стали оглядываться и действительно обнаружили нескольких подозрительных типов, которые тотчас же поднялись и быстро скрылись.
— Вон полицейских ищеек! Долой негодяев! Ловите их! — раздавались крики. Но, использовав временное замешательство, те уже успели, унести ноги.
— Нас здесь собралось около тысячи человек, — слышалось с трибуны. — Завтра на улицу выйдет десять, а послезавтра сто тысяч. Кто посмеет удержать нас? Кто посмеет противиться нашим требованиям?
Собрание прошло лучше, чем можно было ожидать. Нельзя было дать заглохнуть пробудившемуся в народных массах ощущению своей силы, готовности к борьбе, сознательности, проявившимся так ярко, нельзя было не использовать момент временной растерянности буржуазии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116