.. А на дворе стоял жаркий летний день, и в знойной тишине не шелохнулся ни единый листок.
Едва начинали приближаться первые вечерние тени, сны просыпались, открывали огромные таинственные глаза. Францка носилась по дому, по хлеву и двору, чтобы управиться со всем до темноты, едва прикасалась к ужину
и смотрела в щелку между занавесей, как подступает мрак. Он подступал медленно, и Францка порой боялась, что никогда не стемнеет и на вечные времена останется там, на крыше усадьбы, этот резкий, безжалостный солнечный свет. Вчерашний вечер вспоминался как что-то страшно далекое — теплый, прекрасный вечер, его слова, его лицо, его поцелуи, его белая рука, скользящая по ее лбу и щекам, шум воды внизу, и шелест листьев, и пение соловья— все сливалось в памяти во что-то неясное, несказанно сладкое, все было как одни огромные глаза и одна волшебная песня. Так ждала она каждого вечера с новым томлением, ждала новой радости, небывалого счастья, не изведанного никогда прежде. И каждый раз ее изумляла красота ночи, изумлял его приход, каждый раз она вздрагивала, когда он окликал ее и обнимал за плечи. Его голос всегда был так мягок — она никогда не слыхала такого голоса, и сладкая дрожь охватывала ее, когда вдруг раздавалась песня соловья, певшего в их честь. Будто еще ни разу не испытав ничего подобного, бедная Францка, замурованная в склепе, представляла себе, что она и сейчас стоит там, внизу, в заколдованном доме, и худая, понурая и печальная, тоскливо глядит в щель между занавесями на прекрасный божий свет...
Вечера были длинные; едва угасала заря на западе, уже начинал белеть восток, мягкий свет разливался, словно из-под розового абажура на огромной лампе, зажженной за дальними горами. Тени были тревожные, пугливые — только подобравшись и едва завидев свет, они украдкой убегали, чуть волнуя росистые травы, росистую листву. Ночи были такие, что сам себе кажешься полуночной тенью, будто вступаешь в другой мир — в мир задумчивых сказок, и смеешься и плачешь, сам не зная о чем, вздыхаешь и не понимаешь своей тихой боли, томишься и не знаешь почему. Смотришь на небо, и небо склоняется, сердце ширится и стремится ввысь, и вся красота неба вливается в тебя — да, вся красота неба в тебе и вся таинственная ночная жизнь, и вся летняя ночь, созданная тобой, твое творенье, которым ты наслаждаешься.
Так жила Францка в эти вечера, как королевна из прекрасных рыцарских времен, и ее рыцарь низко склонялся перед нею и читал ей стихи о любви. Но все холоднее становились ночи, все мрачнее —тени; они приходили и лежали, черные, коварные и злобные, до самого утра и даже днем, спрятавшись от света, выглядывали из укромных углов, из-за кустов, из дупел и так и ждали, чтобы протянуть свои длинные, цепкие руки. Когда он увидел первый желтый лист на траве — лист, который раньше всех проснулся и теперь раньше всех устал,— тихая боязнь вошла в его сердце. Он посмотрел в радостные Францкины глаза, и боязнь исчезла; посмотрел на ее шершавые и красные руки, и боязнь снова камнем легла на сердце, и он понял, что это значит...
В воскресенье, когда звонили в приходской церкви святого Павла полуденные колокола и в деревне было тихо и пусто, Францка переступила порог усадьбы. Держась за руки, они вошли сквозь низкую красную калитку в сад и пошли мимо розовых кустов, мимо зеленых благоухающих клумб по белой песчаной дорожке, по каменным ступеням на террасу и через стеклянную дверь в большую комнату, полную роз и зелени, устланную коврами. Посредине — маленький стол, плетеные стулья, вдоль стен на столиках — розы в высоких вазах, все так чудесно, что Францка дрожала от радости. Они шли дальше, по красивым, светлым галереям, через красивые, светлые покои, из которых один был лучше другого, как в сказке о королевиче, который проходил по зачарованному замку, и первая комната была из серебра, вторая — из чистого золота, а третья — из одних самоцветов! Когда они дошли до конца и Францка огляделась, она увидела стены, сплошь увешанные картинами, и потолок, сделанный наполовину из стекла, так что всю комнату заливал свет. Здесь она надела короткую белую юбку, разукрашенную большими розами, и узкий расшитый корсаж с широкими белыми рукавами; на голову она надела широкополую соломенную шляпу с розами на загнутых полях и двумя синими лентами, падавшими на плечо. Так Францка сидела, а он писал ее. Она сждела дотемна и все время глядела ему в лицо, в красивые карие глаза, ласкавшие ее мягким взглядом. Прядь темных волос лежала на его лбу, который был спокоен и чист, будто вырезанный из белого камня. Губы были пухлые, но едва окрашенные, так что почти не отличались от лица. Когда он всматривался в нее большими серьезными глазами, Францка трепетала — она так бы и заплакала от преданности, опустилась бы на колени перед ним и, если бы он оттолкнул ее, подползла бы на коленях и преданно и благодарно поцеловала его руку...
Он закончил лицо, подошел ближе -и не узнал его: чужое лицо глядело на него глазами преданного и боязливого ребенка. Он испугался, оглянулся на Францку — и увидел шершавую руку, которая мирно лежала на коленях, верная и добрая рука, но такая шершавая и нескладная. Это была не Фанни —- рука Фанни была маленькая и белая, и когда она прикасалась к его лицу, казалось, что его ласкал легкий теплый ветер. Он остановился перед Францкой, и в глазах его была тревога.
— Ты не Фанни!
Он услышал свой голос и вздрогнул. Подошел к ней, склонился над испуганным лицом и засмеялся.
— Не сердись на меня, Фанни, смотри, скоро уже осень, а осенью мое многогрешное сердце беспокойней, чем всегда... Не сердись на меня, Фанни, и прости, если я тебя обижу.
Францка ощущала теплоту его лица и не понимала его слов, слышала только его голос, который был мягок и добр и ласкал ее, будто нежная рука. Смеркалось, картины на стенах тонули в полумраке, и из него проступали белые женские лица, смотревшие на них большими темными глазами. Францке стало почти страшно в этом обществе безмолвных незнакомок, и они пошли через просторные сумрачные комнаты, по длинным коридорам, через террасу в сад. Тяжкий аромат подымался из тысяч чашечек, ложился на их грудь, на сердце, и обоим было так сладко, так непонятно тяжело и грустно; они сели па скамью, тесно прижавшись друг к другу, и закрыли глаза. Очнулись они только поздним вечером, когда заскрипела калитка и на песчаной дорожке послышались шаги, сначала приближавшиеся, а потом стихшие вдали...
Картина осталась незаконченной—только белое, бесконечно нежное личико смотрело с нее глазами преданного и робкого ребенка; рук не было.
Буря налетела в полдень, в саду, в лесу все стонало и вздыхало, ветви ломались. И когда к вечеру прояснело, мокрая земля была сплошь усеяна листьями, на дворе под Орешником лежало несколько мертвых воробьев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Едва начинали приближаться первые вечерние тени, сны просыпались, открывали огромные таинственные глаза. Францка носилась по дому, по хлеву и двору, чтобы управиться со всем до темноты, едва прикасалась к ужину
и смотрела в щелку между занавесей, как подступает мрак. Он подступал медленно, и Францка порой боялась, что никогда не стемнеет и на вечные времена останется там, на крыше усадьбы, этот резкий, безжалостный солнечный свет. Вчерашний вечер вспоминался как что-то страшно далекое — теплый, прекрасный вечер, его слова, его лицо, его поцелуи, его белая рука, скользящая по ее лбу и щекам, шум воды внизу, и шелест листьев, и пение соловья— все сливалось в памяти во что-то неясное, несказанно сладкое, все было как одни огромные глаза и одна волшебная песня. Так ждала она каждого вечера с новым томлением, ждала новой радости, небывалого счастья, не изведанного никогда прежде. И каждый раз ее изумляла красота ночи, изумлял его приход, каждый раз она вздрагивала, когда он окликал ее и обнимал за плечи. Его голос всегда был так мягок — она никогда не слыхала такого голоса, и сладкая дрожь охватывала ее, когда вдруг раздавалась песня соловья, певшего в их честь. Будто еще ни разу не испытав ничего подобного, бедная Францка, замурованная в склепе, представляла себе, что она и сейчас стоит там, внизу, в заколдованном доме, и худая, понурая и печальная, тоскливо глядит в щель между занавесями на прекрасный божий свет...
Вечера были длинные; едва угасала заря на западе, уже начинал белеть восток, мягкий свет разливался, словно из-под розового абажура на огромной лампе, зажженной за дальними горами. Тени были тревожные, пугливые — только подобравшись и едва завидев свет, они украдкой убегали, чуть волнуя росистые травы, росистую листву. Ночи были такие, что сам себе кажешься полуночной тенью, будто вступаешь в другой мир — в мир задумчивых сказок, и смеешься и плачешь, сам не зная о чем, вздыхаешь и не понимаешь своей тихой боли, томишься и не знаешь почему. Смотришь на небо, и небо склоняется, сердце ширится и стремится ввысь, и вся красота неба вливается в тебя — да, вся красота неба в тебе и вся таинственная ночная жизнь, и вся летняя ночь, созданная тобой, твое творенье, которым ты наслаждаешься.
Так жила Францка в эти вечера, как королевна из прекрасных рыцарских времен, и ее рыцарь низко склонялся перед нею и читал ей стихи о любви. Но все холоднее становились ночи, все мрачнее —тени; они приходили и лежали, черные, коварные и злобные, до самого утра и даже днем, спрятавшись от света, выглядывали из укромных углов, из-за кустов, из дупел и так и ждали, чтобы протянуть свои длинные, цепкие руки. Когда он увидел первый желтый лист на траве — лист, который раньше всех проснулся и теперь раньше всех устал,— тихая боязнь вошла в его сердце. Он посмотрел в радостные Францкины глаза, и боязнь исчезла; посмотрел на ее шершавые и красные руки, и боязнь снова камнем легла на сердце, и он понял, что это значит...
В воскресенье, когда звонили в приходской церкви святого Павла полуденные колокола и в деревне было тихо и пусто, Францка переступила порог усадьбы. Держась за руки, они вошли сквозь низкую красную калитку в сад и пошли мимо розовых кустов, мимо зеленых благоухающих клумб по белой песчаной дорожке, по каменным ступеням на террасу и через стеклянную дверь в большую комнату, полную роз и зелени, устланную коврами. Посредине — маленький стол, плетеные стулья, вдоль стен на столиках — розы в высоких вазах, все так чудесно, что Францка дрожала от радости. Они шли дальше, по красивым, светлым галереям, через красивые, светлые покои, из которых один был лучше другого, как в сказке о королевиче, который проходил по зачарованному замку, и первая комната была из серебра, вторая — из чистого золота, а третья — из одних самоцветов! Когда они дошли до конца и Францка огляделась, она увидела стены, сплошь увешанные картинами, и потолок, сделанный наполовину из стекла, так что всю комнату заливал свет. Здесь она надела короткую белую юбку, разукрашенную большими розами, и узкий расшитый корсаж с широкими белыми рукавами; на голову она надела широкополую соломенную шляпу с розами на загнутых полях и двумя синими лентами, падавшими на плечо. Так Францка сидела, а он писал ее. Она сждела дотемна и все время глядела ему в лицо, в красивые карие глаза, ласкавшие ее мягким взглядом. Прядь темных волос лежала на его лбу, который был спокоен и чист, будто вырезанный из белого камня. Губы были пухлые, но едва окрашенные, так что почти не отличались от лица. Когда он всматривался в нее большими серьезными глазами, Францка трепетала — она так бы и заплакала от преданности, опустилась бы на колени перед ним и, если бы он оттолкнул ее, подползла бы на коленях и преданно и благодарно поцеловала его руку...
Он закончил лицо, подошел ближе -и не узнал его: чужое лицо глядело на него глазами преданного и боязливого ребенка. Он испугался, оглянулся на Францку — и увидел шершавую руку, которая мирно лежала на коленях, верная и добрая рука, но такая шершавая и нескладная. Это была не Фанни —- рука Фанни была маленькая и белая, и когда она прикасалась к его лицу, казалось, что его ласкал легкий теплый ветер. Он остановился перед Францкой, и в глазах его была тревога.
— Ты не Фанни!
Он услышал свой голос и вздрогнул. Подошел к ней, склонился над испуганным лицом и засмеялся.
— Не сердись на меня, Фанни, смотри, скоро уже осень, а осенью мое многогрешное сердце беспокойней, чем всегда... Не сердись на меня, Фанни, и прости, если я тебя обижу.
Францка ощущала теплоту его лица и не понимала его слов, слышала только его голос, который был мягок и добр и ласкал ее, будто нежная рука. Смеркалось, картины на стенах тонули в полумраке, и из него проступали белые женские лица, смотревшие на них большими темными глазами. Францке стало почти страшно в этом обществе безмолвных незнакомок, и они пошли через просторные сумрачные комнаты, по длинным коридорам, через террасу в сад. Тяжкий аромат подымался из тысяч чашечек, ложился на их грудь, на сердце, и обоим было так сладко, так непонятно тяжело и грустно; они сели па скамью, тесно прижавшись друг к другу, и закрыли глаза. Очнулись они только поздним вечером, когда заскрипела калитка и на песчаной дорожке послышались шаги, сначала приближавшиеся, а потом стихшие вдали...
Картина осталась незаконченной—только белое, бесконечно нежное личико смотрело с нее глазами преданного и робкого ребенка; рук не было.
Буря налетела в полдень, в саду, в лесу все стонало и вздыхало, ветви ломались. И когда к вечеру прояснело, мокрая земля была сплошь усеяна листьями, на дворе под Орешником лежало несколько мертвых воробьев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47