Вся бедность оттого, что люди хотят жить не так, как им предназначено.
— Покажите мне недовольного, который бы чего-нибудь достиг!
Сапожник возразил, что люди потому и недовольны, что ничего не достигли, а хотят достичь.
— Вовсе не потому они недовольны,— отрицал стряпчий.— Их недовольство — это просто зависть, то есть грех. Они не смотрят на свою бедность — на богатство других глядят. Если бы и другие были бедняками, тогда им было бы хорошо, тогда бы они не испытывали недовольства-Человек должен жить как ему суждено — птица в воздухе, рыба в воде, по-другому быть не может. Только покорностью и смирением можно достичь чего-то, нужно подчиняться хозяевам, служить властям.
— Чего же вы достигли покорностью и смирением? — спросил сапожник.
Стряпчий спокойно ответил:
— А чего достигли вы, приятель, когда пошли и всадили человеку нож в спину?
Сапожник засмеялся:
— Достиг того, что теперь у меня на сердце легко, до сих пор этот шельмец ходит бледный и хилый и прячется, когда я прохожу мимо. И того я достиг, что я господин, а вы раб. Если мимо проходит судья, он смотрит на меня и злится, потому что я перед ним не снимаю шапку, а да вас, когда вы ему кланяотесь до земли, он и не глядит!
Стряпчий покраснел:
— Почему это не глядит?
— А потому, что вы слуга: чем слуга раболепней, тем господин спесивей.
— Почему же вы не идете к социалистам? — спросил его крестьянин, примкнувший к компании совсем недавно, когда у него пала корова и дом после этого чуть не продали за долги.
— Чересчур уж они скучный народ,— ответил сапожник,— ходят в красных галстуках, вот и вся ихняя революция. Говорил я с одним таким — трусы они все, тихони. Им бы четки в руки да пасхальные молитвы читать.
Михов позвал в распивочную жену; она пришла, но долго не просидела; она побаивалась этого общества, видела, что Михов уже пьян, но не решалась ему сказать, что пора домой. Она ушла, Михов остался. Когда все опьянели и сердца размякли, а у Михова увлажнились глаза, он сказал:
— Может, уж и не увидимся никогда, друзья! Но я вас не забуду, когда дела у меня пойдут на лад и всего будет вдоволь... И о тебе позабочусь,— перегнулся он через стол к сапожнику и чокнулся с ним так, что водка расплескалась,— и о тебе позабочусь, найду тебе хорошую работу, и ты приедешь ко мне...
Сапожник тоже растрогался, но сохранял серьезный вид.
— Не беспокойся обо мне, приятель... Только бы тебе было получше! Но когда будешь лежать в канаве и помирать без единого друга, вспомни, что я тебе не советовал ехать.
Михов усмехнулся, но слова сапожника странно задели его; скоро он позабыл о них, но через много времени вспомнил и только тогда понял, что сапожник не притворялся серьезным и что он не шутил.
Выйдя на улицу и прощаясь с друзьями, Михов зашатался, сапожник поддержал его под руку и пошел проводить до дому. Михов обмяк, сладкая грусть охватила его: он искал руку приятеля и бубнил невнятно, с трудом выговаривая слова:
— У меня дома дети, дружище, трое маленьких невинных детей... не забудь о них, дружище... поручаю их тебе... Бог знает что еще случится со мной... все в руках божьих...
Он плакал перед дверьми, а сапожник его утешал.
— Иди спать, завтра рано в дорогу... Что с тобой случится? Самое большое — помрешь... Не беспокойся о ребятах; все будет хорошо, если они не пойдут в отца... Спать, приятель!
Утром Михов отправился в путь. Он был взволнован и встревожен, голова болела. Собрал всю свою одежду, сколько ее нашлось, белье и портновские принадлежности, но чемодан не заполнился даже и на половину. Потом он неприкаянно ходил по комнате, ему уже не терпелось уйти, но жена готовила завтрак, дети проснулись и удивленно таращили глаза. После завтрака Михов простился с детьми, это заняло немного времени, лишь старший сын, восьмилетний мальчик, расплакался и бежал за отцом и матерью по улице, пока его не прогнали домой.
На улице было хорошо, солнце уже всходило, и крыши местечка сияли. Францка несла чемодан; говорили они мало. Лицо Михова было задумчиво, в глазах тревога -— в последний миг в сердце его проснулся затаенный страх; теперь, когда он осуществил то. о чем мечтал так страстно, ему стало страшно и захотелось вернуться. Францка боялась заплакать и потому не решалась заговорить. Так они молча шли по улице, а потом узкой тропинкой по гребню холма к железнодорожной станции, белевшей вдалеке. Было еще рано, когда они пришли; они сели на скамью под раскидистым каштаном, почти сплошь усеянным цветами.
— Стало быть, уезжаешь, Тоне?
— Уезжаю! — ответил Михов совсем тихо; он встал бы и вернулся с нею, если бы она взяла его за руку и увела.
Каштан зашумел, и большая благоуханная гроздь цветов упала между ними на скамью; оба они вспомнили, как это было когда-то, и не могли больше сказать ни слова.
Зазвонил колокол, вдали послышался свисток паровоза. Михов вздрогнул и поднялся. Перрон был почти пуст, несколько человек ждали поезда, появившегося из-за поворота.
— Ну, прощай, Тоне! — всхлипнула Францка и подала ему руку.
Он смотрел тупо, лицо его посерело и осунулось.
— Прощай, Францка! — ответил он и хотел добавить: «Позаботься о детях!» — но горло его сжалось, и, едва взглянув на нее, он заспешил к поезду, чемодан ударил его по колену... Раздался свисток, и поезд тронулся...
Францка бежала по перрону, потом, миновав живую изгородь,— по щебню. Бледное лицо глянуло на нее через окно, поезд скрылся за поворотом, только серое облако, повиснув над полотном, медленно подымалось и таяло... Францка остановилась у изгороди, закрыла лицо передником и заплакала.
Так Михов ушел и затерялся, и она его не видела больше никогда.
V. ПОДНЯЛАСЬ МОЛОДАЯ ПОРОСЛЬ
Случилось необыкновенное — мальчик с верхней улицы уехал учиться в гимназию. Все равно что на засохшем дереве появился новый побег; люди глядели, как наливаются почки, и ждали чудес... Вся улица была осуждена на скорбное вымирание, но мальчику не хотелось умирать, и он стремился вырваться. На улицу пришла надежда, что-то встрепенулось, будто весенним ветром повеяло над снежным полем.
Францка сходила к портному, и тот дал ей работу. Францкина мать переселилась к ним: она лежала за занавеской, очень ослабевшая, и вставала только тогда, когда на улице ярко светило солнце. От болезни она стала желчной и раздражительной, за занавеской, как раньше, раздавались вздохи и стоны, и, как прежде, перетаскивала Францка с постели на постель дряблое тело.
Когда Францка поздно ночью шила и все было тихо, руки иногда устало падали на колени, глаза устремлялись в стену и она задумывалась. Задумывалась, как ребенок, и мечты ее были такими же детскими и невинными, как много лет назад... Михов как уехал, ни разу не написал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
— Покажите мне недовольного, который бы чего-нибудь достиг!
Сапожник возразил, что люди потому и недовольны, что ничего не достигли, а хотят достичь.
— Вовсе не потому они недовольны,— отрицал стряпчий.— Их недовольство — это просто зависть, то есть грех. Они не смотрят на свою бедность — на богатство других глядят. Если бы и другие были бедняками, тогда им было бы хорошо, тогда бы они не испытывали недовольства-Человек должен жить как ему суждено — птица в воздухе, рыба в воде, по-другому быть не может. Только покорностью и смирением можно достичь чего-то, нужно подчиняться хозяевам, служить властям.
— Чего же вы достигли покорностью и смирением? — спросил сапожник.
Стряпчий спокойно ответил:
— А чего достигли вы, приятель, когда пошли и всадили человеку нож в спину?
Сапожник засмеялся:
— Достиг того, что теперь у меня на сердце легко, до сих пор этот шельмец ходит бледный и хилый и прячется, когда я прохожу мимо. И того я достиг, что я господин, а вы раб. Если мимо проходит судья, он смотрит на меня и злится, потому что я перед ним не снимаю шапку, а да вас, когда вы ему кланяотесь до земли, он и не глядит!
Стряпчий покраснел:
— Почему это не глядит?
— А потому, что вы слуга: чем слуга раболепней, тем господин спесивей.
— Почему же вы не идете к социалистам? — спросил его крестьянин, примкнувший к компании совсем недавно, когда у него пала корова и дом после этого чуть не продали за долги.
— Чересчур уж они скучный народ,— ответил сапожник,— ходят в красных галстуках, вот и вся ихняя революция. Говорил я с одним таким — трусы они все, тихони. Им бы четки в руки да пасхальные молитвы читать.
Михов позвал в распивочную жену; она пришла, но долго не просидела; она побаивалась этого общества, видела, что Михов уже пьян, но не решалась ему сказать, что пора домой. Она ушла, Михов остался. Когда все опьянели и сердца размякли, а у Михова увлажнились глаза, он сказал:
— Может, уж и не увидимся никогда, друзья! Но я вас не забуду, когда дела у меня пойдут на лад и всего будет вдоволь... И о тебе позабочусь,— перегнулся он через стол к сапожнику и чокнулся с ним так, что водка расплескалась,— и о тебе позабочусь, найду тебе хорошую работу, и ты приедешь ко мне...
Сапожник тоже растрогался, но сохранял серьезный вид.
— Не беспокойся обо мне, приятель... Только бы тебе было получше! Но когда будешь лежать в канаве и помирать без единого друга, вспомни, что я тебе не советовал ехать.
Михов усмехнулся, но слова сапожника странно задели его; скоро он позабыл о них, но через много времени вспомнил и только тогда понял, что сапожник не притворялся серьезным и что он не шутил.
Выйдя на улицу и прощаясь с друзьями, Михов зашатался, сапожник поддержал его под руку и пошел проводить до дому. Михов обмяк, сладкая грусть охватила его: он искал руку приятеля и бубнил невнятно, с трудом выговаривая слова:
— У меня дома дети, дружище, трое маленьких невинных детей... не забудь о них, дружище... поручаю их тебе... Бог знает что еще случится со мной... все в руках божьих...
Он плакал перед дверьми, а сапожник его утешал.
— Иди спать, завтра рано в дорогу... Что с тобой случится? Самое большое — помрешь... Не беспокойся о ребятах; все будет хорошо, если они не пойдут в отца... Спать, приятель!
Утром Михов отправился в путь. Он был взволнован и встревожен, голова болела. Собрал всю свою одежду, сколько ее нашлось, белье и портновские принадлежности, но чемодан не заполнился даже и на половину. Потом он неприкаянно ходил по комнате, ему уже не терпелось уйти, но жена готовила завтрак, дети проснулись и удивленно таращили глаза. После завтрака Михов простился с детьми, это заняло немного времени, лишь старший сын, восьмилетний мальчик, расплакался и бежал за отцом и матерью по улице, пока его не прогнали домой.
На улице было хорошо, солнце уже всходило, и крыши местечка сияли. Францка несла чемодан; говорили они мало. Лицо Михова было задумчиво, в глазах тревога -— в последний миг в сердце его проснулся затаенный страх; теперь, когда он осуществил то. о чем мечтал так страстно, ему стало страшно и захотелось вернуться. Францка боялась заплакать и потому не решалась заговорить. Так они молча шли по улице, а потом узкой тропинкой по гребню холма к железнодорожной станции, белевшей вдалеке. Было еще рано, когда они пришли; они сели на скамью под раскидистым каштаном, почти сплошь усеянным цветами.
— Стало быть, уезжаешь, Тоне?
— Уезжаю! — ответил Михов совсем тихо; он встал бы и вернулся с нею, если бы она взяла его за руку и увела.
Каштан зашумел, и большая благоуханная гроздь цветов упала между ними на скамью; оба они вспомнили, как это было когда-то, и не могли больше сказать ни слова.
Зазвонил колокол, вдали послышался свисток паровоза. Михов вздрогнул и поднялся. Перрон был почти пуст, несколько человек ждали поезда, появившегося из-за поворота.
— Ну, прощай, Тоне! — всхлипнула Францка и подала ему руку.
Он смотрел тупо, лицо его посерело и осунулось.
— Прощай, Францка! — ответил он и хотел добавить: «Позаботься о детях!» — но горло его сжалось, и, едва взглянув на нее, он заспешил к поезду, чемодан ударил его по колену... Раздался свисток, и поезд тронулся...
Францка бежала по перрону, потом, миновав живую изгородь,— по щебню. Бледное лицо глянуло на нее через окно, поезд скрылся за поворотом, только серое облако, повиснув над полотном, медленно подымалось и таяло... Францка остановилась у изгороди, закрыла лицо передником и заплакала.
Так Михов ушел и затерялся, и она его не видела больше никогда.
V. ПОДНЯЛАСЬ МОЛОДАЯ ПОРОСЛЬ
Случилось необыкновенное — мальчик с верхней улицы уехал учиться в гимназию. Все равно что на засохшем дереве появился новый побег; люди глядели, как наливаются почки, и ждали чудес... Вся улица была осуждена на скорбное вымирание, но мальчику не хотелось умирать, и он стремился вырваться. На улицу пришла надежда, что-то встрепенулось, будто весенним ветром повеяло над снежным полем.
Францка сходила к портному, и тот дал ей работу. Францкина мать переселилась к ним: она лежала за занавеской, очень ослабевшая, и вставала только тогда, когда на улице ярко светило солнце. От болезни она стала желчной и раздражительной, за занавеской, как раньше, раздавались вздохи и стоны, и, как прежде, перетаскивала Францка с постели на постель дряблое тело.
Когда Францка поздно ночью шила и все было тихо, руки иногда устало падали на колени, глаза устремлялись в стену и она задумывалась. Задумывалась, как ребенок, и мечты ее были такими же детскими и невинными, как много лет назад... Михов как уехал, ни разу не написал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47