— графиня и сама не знала, почему делится с Редрихом этими сокровенными страхами. Во всяком случае, Эйриху она бы точно постеснялась сделать такое признание, а Йолленгел… он не боец, ему не понять. Но, едва слова сорвались с ее губ, Элина подумала, что произносить их не стоило. — А вам доводилось получать раны? — поспешила она отвести разговор от своей персоны.
— Пока нет, — ответил герцог, — но я сжимал в кулаке раскаленный уголь, чтобы проверить свою выдержку.
Хотел Редрих нанести удар или нет, но он это сделал.
— Ну и сколько вы продержались? — поинтересовалась Элина равнодушным тоном.
— Секунд шесть, — Редрих умолчал, однако, о том, что бросил бы уголь раньше, но от боли его мышцы свело судорогой, и он не мог разжать пальцы. Лишь со всей силы ударив рукой о ствол дерева, он сумел освободиться от угля.
— Не слишком разумная идея — уродовать собственную руку, — перешла в наступление Элина. — Воину нужны обе руки.
— Мне было тогда только тринадцать, — не стал спорить Редрих. — Но мой учитель тоже это не одобрил. Он сказал: «Не причиняй вред себе — не делай за врагов их работу. Тренировки должны укреплять тело, а не ослаблять его. «
— Очень глубокомысленное замечание, — усмехнулась Элина.
— Он был практик, а не философ, — ответил Редрих уязвленным тоном. — Он владел такими видами оружия, о которых вы даже не слышали.
— Например? — заинтересовалась Элина, отбросив пикировку.
Разговор перешел на оружие, тактику индивидуального и группового боя и тому подобные темы. Однако история с углем засела в сознании Элины. Сколько она ни говорила себе, что глупо соревноваться в доблести с тринадатилетним мальчишкой, брошеный ей вольно или невольно вызов раздражал ее, словно камушек в башмаке.
Поздним вечером того дня графиня выскользнула из палатки, где они ночевали вчетвером, и опустилась на колени возле остатков костра. В этой скудной на растительность местности топливо было проблемой, и костры использовали только для приготовления пищи, а не для обогрева — хотя ночи были холодными, и порою поутру на песке блестел иней. Тонкие ветки местного кустарника прогорали полностью, не оставляя углей. Однако на краю кострища Элине удалось отыскать дотлевающую веточку.
Она, разумеется, не подвергала сомнению собственные слова относительно полезности обеих рук и не собиралась жечь ладонь. Вместо этого она засучила левый рукав и наметила точку где-то посередине внутренней стороны предплечья. Поболтав веткой в воздухе, чтобы заставить красный огонек на конце разгореться ярче, Элина на всякий случай полностью выдохнула, чтобы лишить себя возможности закричать, и резким движением…
Боль пронзила ее руку, быстро распространившись, как ей показалось, от запястья до локтя. Не было никакого ощущения температуры — только боль, острая боль в невыносимо чистом виде. Элина судорожно сжала зубы, из глаз брызнули слезы. Титаническим усилием она удерживала руки в прежнем положении, не позволяя им отбросить ветку. «Раз-два-три-четыре-пять… „ Ей казалось, что она правильно считает секунды, но на самом деле цифры сменялись в ее сознании вдвое быстрее. Осознание этого мелькнуло на цифре «семь“, и она заставила себя продолжать. «… девять-десять-одиннадать-двенадцать… « На тринадцати судорожно прижимаемая к оголенной руке ветка сломалась, и тлеющий — на самом деле, уже почти погасший — кончик упал на песок. Элина упала на четвереньки, со всхлипом втягивая холодный ночной воздух. Слезы градом катились по лицу. Челюсти ныли. Но хуже всего, конечно, была боль на месте ожога, ставшая лишь чуть-чуть слабее после того, как исчезла ее первопричина. Элина вытащила из ножен меч и приложила пострадавшую руку к холодному металлу клинка. Стало легче, но не надолго…
Наконец, когда боль ослабла до такой степени, что графиня смогла стереть с лица страдальческое выражение вместе со слезами, она поднялась и нетвердой походкой двинулась к палатке. Она даже не взглянула на свою руку
— все равно было слишком темно. Что она найдет там утром? Большой волдырь? Или, может быть, бурое пятно обуглившейся кожи?
Элина осторожно пробралась на свое место в палатке. Другие ее спутники уже спали, но обожженная рука долго не давала графине уснуть. У Эйриха наверняка имелось какое-нибудь полезное снадобье — Элина знала, что в тюрьме у него отобрали только деньги — но тогда пришлось бы объяснять, что случилось, ибо такой ожог попросту невозможно получить случайно.
Наконец уже заполночь сон все-так взял верх над болью, но та не отпускала и во сне. Элине снилось что-то тягучее и неприятное; затем она вдруг услышала, что ее кто-то зовет. Ей показалось, что она проснулась, но на самом деле она все еще спала; однако образы сновидений куда-то исчезли, и остался лишь зовущий ее голос, а затем в темноте она увидела лицо Ральтивана Зендергаста. Он что-то говорил, и тихие голоса вторили ему; Элина и сама начала повторять его слова, и боль постепенно уменьшалась, уходила, таяла…
Наутро, когда Эйрих, обыкновенно просыпавшийся раньше всех, разбудил ее, от сновидения остались лишь самые смутные воспоминания. Зато вчерашняя сцена у кострища вспомнилась очень отчетливо. Элина мысленно сжалась, готовясь к возвращению боли… и ничего не произошло. Она опасливо потрогала свою руку сквозь рукав. Боли не было.
Лагерь меж тем готовился к новому дню пути. Караванщики гортанно перекликивались, верблюды нехотя распрямляли ноги, поднимаясь с холодной земли и позвякивая упряжью, охранники и путешественники выбирались из своих палаток, с хрустом потягивались со сна, распутывали ноги фыркавших паром лошадей, некоторые разминались с оружием, и их сабли весело сверкали на солнце. Элина посмотрела на них завистливо, а затем, отвернувшись спиной к палаткам, засучила рукав.
От вчерашнего ожога осталось лишь несколько чешуек мертвой шелушащейся кожи. Под ними была молодая розовая кожица.
Выходит, то, что привиделось ей ночью, не было сном. Через все эти сотни и тысячи миль славный старый Ральтиван услышал ее боль и помог ей. Но если ему это оказалось под силу, почему он ничего не сделал для нее раньше, когда она валялась в бреду на полу караван-сарая?
— Любуетесь пейзажем? — раздался рядом голос Редриха.
Элина поспешно одернула рукав.
— Было бы чем любоваться, — ответила она.
— В пустыне есть своя прелесть, — не согласился Редрих.
— Это еще не пустыня, — сзади к ним подошел Эйрих. — Настоящая пустыня будет дальше. Барханы, словно застывшие волны, до самого горизонта… Нет, вы только посмотрите, как он держит саблю! Вон тот, в синем тюрбане. Он, должно быть, возомнил, что с него пишут картину. Пока он так красиво замахивается, я бы уже десять раз проткнул его прямым колющим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213
— Пока нет, — ответил герцог, — но я сжимал в кулаке раскаленный уголь, чтобы проверить свою выдержку.
Хотел Редрих нанести удар или нет, но он это сделал.
— Ну и сколько вы продержались? — поинтересовалась Элина равнодушным тоном.
— Секунд шесть, — Редрих умолчал, однако, о том, что бросил бы уголь раньше, но от боли его мышцы свело судорогой, и он не мог разжать пальцы. Лишь со всей силы ударив рукой о ствол дерева, он сумел освободиться от угля.
— Не слишком разумная идея — уродовать собственную руку, — перешла в наступление Элина. — Воину нужны обе руки.
— Мне было тогда только тринадцать, — не стал спорить Редрих. — Но мой учитель тоже это не одобрил. Он сказал: «Не причиняй вред себе — не делай за врагов их работу. Тренировки должны укреплять тело, а не ослаблять его. «
— Очень глубокомысленное замечание, — усмехнулась Элина.
— Он был практик, а не философ, — ответил Редрих уязвленным тоном. — Он владел такими видами оружия, о которых вы даже не слышали.
— Например? — заинтересовалась Элина, отбросив пикировку.
Разговор перешел на оружие, тактику индивидуального и группового боя и тому подобные темы. Однако история с углем засела в сознании Элины. Сколько она ни говорила себе, что глупо соревноваться в доблести с тринадатилетним мальчишкой, брошеный ей вольно или невольно вызов раздражал ее, словно камушек в башмаке.
Поздним вечером того дня графиня выскользнула из палатки, где они ночевали вчетвером, и опустилась на колени возле остатков костра. В этой скудной на растительность местности топливо было проблемой, и костры использовали только для приготовления пищи, а не для обогрева — хотя ночи были холодными, и порою поутру на песке блестел иней. Тонкие ветки местного кустарника прогорали полностью, не оставляя углей. Однако на краю кострища Элине удалось отыскать дотлевающую веточку.
Она, разумеется, не подвергала сомнению собственные слова относительно полезности обеих рук и не собиралась жечь ладонь. Вместо этого она засучила левый рукав и наметила точку где-то посередине внутренней стороны предплечья. Поболтав веткой в воздухе, чтобы заставить красный огонек на конце разгореться ярче, Элина на всякий случай полностью выдохнула, чтобы лишить себя возможности закричать, и резким движением…
Боль пронзила ее руку, быстро распространившись, как ей показалось, от запястья до локтя. Не было никакого ощущения температуры — только боль, острая боль в невыносимо чистом виде. Элина судорожно сжала зубы, из глаз брызнули слезы. Титаническим усилием она удерживала руки в прежнем положении, не позволяя им отбросить ветку. «Раз-два-три-четыре-пять… „ Ей казалось, что она правильно считает секунды, но на самом деле цифры сменялись в ее сознании вдвое быстрее. Осознание этого мелькнуло на цифре «семь“, и она заставила себя продолжать. «… девять-десять-одиннадать-двенадцать… « На тринадцати судорожно прижимаемая к оголенной руке ветка сломалась, и тлеющий — на самом деле, уже почти погасший — кончик упал на песок. Элина упала на четвереньки, со всхлипом втягивая холодный ночной воздух. Слезы градом катились по лицу. Челюсти ныли. Но хуже всего, конечно, была боль на месте ожога, ставшая лишь чуть-чуть слабее после того, как исчезла ее первопричина. Элина вытащила из ножен меч и приложила пострадавшую руку к холодному металлу клинка. Стало легче, но не надолго…
Наконец, когда боль ослабла до такой степени, что графиня смогла стереть с лица страдальческое выражение вместе со слезами, она поднялась и нетвердой походкой двинулась к палатке. Она даже не взглянула на свою руку
— все равно было слишком темно. Что она найдет там утром? Большой волдырь? Или, может быть, бурое пятно обуглившейся кожи?
Элина осторожно пробралась на свое место в палатке. Другие ее спутники уже спали, но обожженная рука долго не давала графине уснуть. У Эйриха наверняка имелось какое-нибудь полезное снадобье — Элина знала, что в тюрьме у него отобрали только деньги — но тогда пришлось бы объяснять, что случилось, ибо такой ожог попросту невозможно получить случайно.
Наконец уже заполночь сон все-так взял верх над болью, но та не отпускала и во сне. Элине снилось что-то тягучее и неприятное; затем она вдруг услышала, что ее кто-то зовет. Ей показалось, что она проснулась, но на самом деле она все еще спала; однако образы сновидений куда-то исчезли, и остался лишь зовущий ее голос, а затем в темноте она увидела лицо Ральтивана Зендергаста. Он что-то говорил, и тихие голоса вторили ему; Элина и сама начала повторять его слова, и боль постепенно уменьшалась, уходила, таяла…
Наутро, когда Эйрих, обыкновенно просыпавшийся раньше всех, разбудил ее, от сновидения остались лишь самые смутные воспоминания. Зато вчерашняя сцена у кострища вспомнилась очень отчетливо. Элина мысленно сжалась, готовясь к возвращению боли… и ничего не произошло. Она опасливо потрогала свою руку сквозь рукав. Боли не было.
Лагерь меж тем готовился к новому дню пути. Караванщики гортанно перекликивались, верблюды нехотя распрямляли ноги, поднимаясь с холодной земли и позвякивая упряжью, охранники и путешественники выбирались из своих палаток, с хрустом потягивались со сна, распутывали ноги фыркавших паром лошадей, некоторые разминались с оружием, и их сабли весело сверкали на солнце. Элина посмотрела на них завистливо, а затем, отвернувшись спиной к палаткам, засучила рукав.
От вчерашнего ожога осталось лишь несколько чешуек мертвой шелушащейся кожи. Под ними была молодая розовая кожица.
Выходит, то, что привиделось ей ночью, не было сном. Через все эти сотни и тысячи миль славный старый Ральтиван услышал ее боль и помог ей. Но если ему это оказалось под силу, почему он ничего не сделал для нее раньше, когда она валялась в бреду на полу караван-сарая?
— Любуетесь пейзажем? — раздался рядом голос Редриха.
Элина поспешно одернула рукав.
— Было бы чем любоваться, — ответила она.
— В пустыне есть своя прелесть, — не согласился Редрих.
— Это еще не пустыня, — сзади к ним подошел Эйрих. — Настоящая пустыня будет дальше. Барханы, словно застывшие волны, до самого горизонта… Нет, вы только посмотрите, как он держит саблю! Вон тот, в синем тюрбане. Он, должно быть, возомнил, что с него пишут картину. Пока он так красиво замахивается, я бы уже десять раз проткнул его прямым колющим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213