– А если ты еще чего-нибудь хочешь сказать, – сказал я далекой своей половине, желавшей узнать то, чего знать нельзя и не надо, – я вобью твою же ключицу прямо в долбаное сердце.
Кто-то помог мне встать, разумеется Чартриз. Не знаю, возможно ли это, но могу поклясться, она излучала любовь, а мне требовалась совершенно особая химиотерапия.
Назавтра я проснулся на диване в два часа дня.
– Я тебя сюда притащила, – объяснила Чартриз с другого дивана. – Жалко, только на рассвете нашла.
Она сидела на хромом стуле, облупленном, перекосившемся под неестественными углами. Курила, что делала, только когда понимала, что сверхъестественное обмануло ее, а то, что она называла судьбой, отвешивало оплеухи, нашептывая: «Все эти твои шаманские штучки – бред собачий, причем ты это знаешь». За короткое время, которое я с ней прожил, на нее как-то ночью нахлынули подобные сомнения, и она вытащила сигареты. Разожгла в себе тоску и досаду, выпуская в дымовую трубу. Выдохнула признание, что живет не в Средние века, и только идиоты клюют на современного Мерлина. Рассказала об этом той ночью в постели, требуя от меня заверения, что она не мошенница. Поэтому я сказал:
– Чартриз, ты не мошенница. Ты настоящая.
Хотел добавить: вроде кока-колы, пенится, одуряет, а все равно дерьмо. Кофеин не волшебство, а химия, как мы с тобой.
А теперь я увидел у нее в руке письмо. Неужели она? Последняя из женщин, на кого я мог подумать, считая чистосердечной, за исключением ее занятия. Неужели она угрожала сначала лишить меня жизни, а потом выдать за убийцу?
– Зачем ты это сделала? Зачем толкнула меня в дурацкую поездку?
– Что за чертовщину ты мелешь? – спросила она.
– Разве у тебя в руках не очередное угрожающее письмо?
Чартриз швырнула его на пол. Оно приземлилось в трех шагах от меня. Я полз до него три минуты. Увидел на конверте официальный штемпель армии США с датой многолетней давности. Конверт не распечатан.
– Куда б я его переслала? – спросила она. – Кто знал, куда ты отправился? Помнишь, в последний момент, четырнадцатого апреля, ты отсюда налоги платил? Наверно, поэтому и доставили на мой адрес.
Что ж, я отлично помнил прошлую ночь, галлюцинацию, и все, что усвоил из этого, велело разорвать письмо, чтобы лежавший там ответ, каким бы он ни был, оставался клочками, как прежде. Но проклятое существо, сидевшее во мне, предъявило собственные требования. Я распечатал конверт и прочел.
– Ну?
– Там обычно деревни жгли. Их нашли в ее родной деревне, в погребе под лачугой. По зубам опознали. По зубам, черт возьми. Вьетнамцы их выкопали через несколько лет. Тут ничего не сказано о похоронах, ни слова соболезнования, никакой трепотни вообще. Они сгорели, Чартриз.
Она раздавила свою сигарету. Как Супермен, внезапно услышала просьбу о помощи и бросилась в телефонную будку.
– Устрою тебе ванну.
– Хорошо.
– Со свечами.
До той минуты я даже не соображал, что по-прежнему голый. Чартриз помогала влезть в ванну. Мне пришлось полностью сосредоточиться, чтобы сесть туда, не свернув себе шею. Она пустила воду, из кранов хлынули годы, наполнили ванну, окружили меня. Я мок в грязи безумного мира, плавал в водах гнева. Сан стала горящей свечой, а мой отец – дымком, летучим фимиамом в память о мертвых. Они бросили меня одного, я по-прежнему один.
Присев на крышку унитаза, Чартриз наблюдала за мной. Кто способен одновременно лечить и причинять боль? Да, она необыкновенная целительница.
– В любом случае, – сказал я, – не предсказывай мне будущее.
Я засыпал под ее наблюдением. Как уже было сказано, мне глубоко плевать на сны. К черту их тайный смысл, вольные ассоциации, идиотские намеки. Но этот сон был другой, ибо вместо Чартриз на крышке унитаза сидела Сан. Наклонилась ко мне, обхватила ладонями щеки, поцеловала в лоб.
– Успокойся, беби из напалма, – сказала она.
– Пора идти, – сказал невидимый отец. – Тайн, которые надо открыть, не осталось.
На меня снизошло непривычное чувство прощения. Я родился, чтоб помнить войну, историю столь же бессмысленную, как моя автобиография, но, Господи Ты Боже мой, до чего беспорядочно я утыкал свой жизненный путь дорожными знаками. Неудивительно, что с него сбился. Неудивительно, что не могу усидеть на месте. Лос-Анджелес был Вьетнамом, Сагино в штате Мичиган – Сайгоном, а колдобины между ними, по которым я ехал, были на самом деле черными дырами, швырявшими меня туда-сюда со скоростью света.
Я очнулся с мыслью о том, как хорошо, что не случилась очередная тряска. И тут она началась.
Землетрясение в шесть баллов
До свиданья, отец, до свидания, Сан. Пока, призраки.
Я увернулся от вьетнамских черных дыр.
Но эта страна беспокоит меня.
Мы смотрим на Гитлера, полеживая на диване перед телеэкраном.
Я должен избавиться от ассоциаций.
Мое сердце? История опоила его наркотиком.
Из выросших маковых зерен, сброшенных с бомбардировщиков «Б-52».
Христос спалит нас при Апокалипсисе?
Христианская история отравила райский сад.
Все живое ушло в тень, даже Сан.
Поэтому я говорю – здесь мы даруем прощение.
Объевшись копченой селедки, я не дам благословения.
Спокойно вздохну – о-о-ох, то есть ом-м-м, – и закрою рот.
Бегу к землетрясению. Не слышишь его зов?
Два
Куда я бежал – к уничтожению? Нет, к возрождению. По крайней мере, так думал. Но гражданская война еще не кончилась.
Покинул «город», когда Чартриз еще спала. Было бы слишком трудно сказать «прощай», поскольку она казалась воплощением моей тайной веры, будто некий внутренний металлургический процесс превращает меня в сильного, лучшего человека. А если бы я прислушался к ее замечанию насчет цифры – что ж, она могла быть той самой, кого я ищу. Но какая-то сила во мне, порожденная, видимо, эволюцией, требовала по договоренности с кровью дойти до конца… или, может быть, до начала? Я, как ребенок, уже знал, что печка горячая, и никак не мог удержаться, чтоб еще раз ее не потрогать. Собственно, в данном случае два раза, ибо мне предстояло навестить двух женщин, потом вернуться к Рози, если она еще дома. Если нет, стану монашествующим монахом, волосатым старым Бодхисатвой, бормочущим мантру: «ооо-ооо-аххх-аххх», – опираясь на банан вместо палки. Ко мне заскочит женщина, я расскажу, что узнал – скорее, не узнал, – нажимая кнопки соковыжималки и получая в награду стакан фруктового сока.
Было легко и в то же время невозможно сохранять хорошее настроение, катясь на мопеде к дому Кейтлин, имя которой, как она мне объясняла, означает «девственная красота». Если спросит, кого я люблю больше и крепче всех, вряд ли я разорву рубашку на груди, показав имя Рози. То есть, конечно, если Кейтлин не ушла в монастырь, куда клялась уйти после моего ухода, заявляя, будто в постели со мной в ней пробуждались лесбийские желания и опасение, что она скоро будет расклеивать на бензоколонках объявления:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38