– И сказала куда.
– Хочешь, чтоб я в одежде твоего отца явился на его могилу?
– Какая ему разница? Он ее носить не может. Просто посмеется.
– Хочешь, чтоб я пошел на кладбище с сумкой на плече, полной клюшек для гольфа? Крикнул там: «Бью!»?
Она заплакала.
– Ты что?
– Он играл в гольф, когда это случилось.
Тут я вспомнил: сегодня годовщина его смерти. Из всех трехсот шестидесяти пяти распроклятых дней я выбрал именно этот. И только Азаль могла на поминки одеть меня в отцовский костюм для гольфа.
– Пошли, – сказал я, зная, что все равно согласился бы, даже если б сначала решился поспорить, – давай с этим покончим.
– Правда?
Мы направились к моей машине. «ЖОПА» сверкала на солнце.
– Прелестно.
– Куда ехать?
– В Слосон, на кладбище Святого Креста.
– Разве он не мусульманин?
– Сколько можно тебе объяснять, что он был светским человеком.
– Разве католицизм не секта?
– Просто езжай, Джонни, ладно?
Одна Азаль часто звала меня Джонни. За ее обычной речью стоял другой язык: из мультфильмов и комиксов, детский, любовный. Я догадывался, что это несветская особенность, приобретенная в частных католических школах, где она была единственной иранкой с черными волосами Ширли Темпл, больше американка, чем девочки из Лос-Анджелеса, которым она велела называть ее Лайзой, чтобы никто не догадывался о ее происхождении.
Ведя машину, я задумался, нет ли у меня где-нибудь побочного отпрыска. Тут нет ничего невозможного. Я никогда особенно не трудился предохраняться, хотя меньше всего на свете желал стать отцом, даже если это означало хоть кем-нибудь стать. Я не мог поставить на ноги ни себя, ни покойника, ни, естественно, новорожденного. Не хватало определенного гена. Полагаю, к нынешнему времени правительство уже им меня обеспечило.
Мы пробирались в потоке машин, главным образом, с откидным верхом, до того импортных, что даже выхлопные трубы выбрасывали европейский табачный дым. Хайвеи: постоянно сбиваясь с пути в этом городе, я научился ориентироваться по Голливудским холмам. Не нашел бы дороги к квартире Азаль в Формозе, где мы жили в полной тайне. Мне никогда не позволялось отвечать на телефонные звонки из опасения, что позвонит ее мать, узнает о нашей совместной жизни. Мать была не менее соблазнительной, чем Азаль, ее голос плыл в воздухе, как ковер Аладдина. Я все думал, передается ли такой шарм по семейной линии или это национальная черта. Ломал над этим голову, стараясь отыскать путь к дому, где был официально зарегистрирован только один из нас.
– Странные были у нас отношения, – сказала Азаль, когда мы въехали собственно в Лос-Анджелес.
– Жизнь была тяжелая. Я тогда злой был.
– Нищий, хочешь сказать.
– Фактически, я и теперь на грани. Деньги не у меня – у жены. Даже не уверен, что и жена у меня еще есть.
– Я знала, что после меня ты женился. Кто она?
– Рози.
– Рози? Что она собой представляет?
– Около трехсот фунтов несчастья.
– Я спрашиваю, кто она по национальности?
– Из каких-то черных.
– Что за выражения? Разве нельзя сказать – афроамериканка?
Я нередко гадал, каким будет мое возвращение. Почему-то никогда не видел того Лос-Анджелеса, который все ненавидят. Для меня он по-прежнему оставался испанским форпостом, хоть теперь его населяют два миллиона ослиных задниц.
Мы подъехали к кладбищу, к счастью почти пустому. Проехали мимо какого-то испанского семейства, представители которого остановились, тыча пальцами в мою машину. Женщина что-то вытащила из сумочки.
Добрались по круговой дорожке до самого конца стоянки, поставили машину под тенистым деревом и вышли. По пути к могилам мне недоставало лишь мячика для гольфа и метки для мячика. Три могилы располагались в ряд.
– Вот тут бабушка, а тут папа, тут мама.
Я боялся, что она снова заплачет, но Азаль вместо этого принялась сметать мусор с могильных плит. Щурясь, кажется, не горевала, а вспоминала покойных. По ее улыбке я понял, что она относится к могилам иначе, чем я. Еще в детстве, бывая на кладбище, никогда не понимал смысла процесса. Если верить в жизнь на небесах, то мертвые всегда среди нас. Если не верить, то их нигде нет. В любом случае, они не там, где похоронены. Это противно. Место занимает. Я бы лучше пошарил в гардеробе покойника. Одежда ближе с ним связана, чем истлевшие кости.
– Как ты?
– Все в порядке. А что?
– У меня на кладбищах мурашки по коже бегают.
– Так и должно быть.
– Не люблю мурашки.
– Меня похоронят рядом с мамой. Не придешь на могилу?
– Перестань.
– Мама умерла в душе, прямо под водой. Отец не мог жить без нее, поэтому ушел следом.
Отец ее в Иране был фокусником, выступал даже в голливудском «Замке чудес». По-моему, он также был настоящим кудесником – Азаль однажды упомянула, что отец в холодильнике держит лекарство от рака. Ну, я научился не задавать слишком много вопросов и сказал себе: «Ладно: у него в холодильнике стоит лекарство от рака».
Чертовски хотелось убраться с кладбища, и такая возможность представилась в виде мчавшегося прямо на нас пикапа, нагруженного садовыми инструментами.
Шофер остановился рядом с моей машиной, медленно вылез из кабины, взглянул на мой капот, на меня. Я едва видел его против солнца. Он кивнул. И я тоже.
– Тут нельзя ставить машину.
– Понял. Просто хочу, чтоб вы знали, слово нацарапал не я.
Азель отвернулась от мертвых. Я знал, что надвигается – жизнь.
– Мы можем ставить машину там, где пожелаем.
– Нет, мэм, тут нельзя ставить машину, на капоте которой написано «ЖОПА».
– Не он его написал.
– Именно так он только что сказал.
– Тогда мы имеем право здесь ее поставить.
– Нет, не имеете.
– Ладно, Азаль. Сейчас мы уедем.
– Я пока никуда ехать не собираюсь. Пусть этот тип идет в задницу. Черт возьми, мы можем поставить машину там, где пожелаем.
– Леди, нельзя ставить посреди кладбища машину с непристойной надписью.
– Почему, мать твою?
– Потому что здесь кладбище.
– Знаю, что долбаное кладбище. Тут лежат моя мать, отец, бабка. Им глубоко плевать, что нацарапано на капоте машины.
– Азаль!..
– Пускай эта задница катится к чертовой матери.
– Слушайте, – сказал шофер, – может, мне вызвать полицию? Не хотелось бы.
– Ну, давай, вызывай, – разрешила Азаль. – Нет никаких законов против парковки машины с ругательным словом.
– По-моему, должны быть, – вставил я.
– Ну, тогда пусть звонит. Мне на это дерьмо наплевать.
– Хорошо, – кивнул он.
Пошел к своему пикапу, направив его к залу для посетителей.
– Поехали, – сказал я.
– Я еще не закончила.
– Помолишься в машине.
– Никуда не поеду.
– Поедешь. Пошли. Садись в машину, или я тебя здесь оставлю.
– Давай.
Точно так же, как в прежние времена, только раньше ключи всегда были у нее, поэтому я тащился за ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
– Хочешь, чтоб я в одежде твоего отца явился на его могилу?
– Какая ему разница? Он ее носить не может. Просто посмеется.
– Хочешь, чтоб я пошел на кладбище с сумкой на плече, полной клюшек для гольфа? Крикнул там: «Бью!»?
Она заплакала.
– Ты что?
– Он играл в гольф, когда это случилось.
Тут я вспомнил: сегодня годовщина его смерти. Из всех трехсот шестидесяти пяти распроклятых дней я выбрал именно этот. И только Азаль могла на поминки одеть меня в отцовский костюм для гольфа.
– Пошли, – сказал я, зная, что все равно согласился бы, даже если б сначала решился поспорить, – давай с этим покончим.
– Правда?
Мы направились к моей машине. «ЖОПА» сверкала на солнце.
– Прелестно.
– Куда ехать?
– В Слосон, на кладбище Святого Креста.
– Разве он не мусульманин?
– Сколько можно тебе объяснять, что он был светским человеком.
– Разве католицизм не секта?
– Просто езжай, Джонни, ладно?
Одна Азаль часто звала меня Джонни. За ее обычной речью стоял другой язык: из мультфильмов и комиксов, детский, любовный. Я догадывался, что это несветская особенность, приобретенная в частных католических школах, где она была единственной иранкой с черными волосами Ширли Темпл, больше американка, чем девочки из Лос-Анджелеса, которым она велела называть ее Лайзой, чтобы никто не догадывался о ее происхождении.
Ведя машину, я задумался, нет ли у меня где-нибудь побочного отпрыска. Тут нет ничего невозможного. Я никогда особенно не трудился предохраняться, хотя меньше всего на свете желал стать отцом, даже если это означало хоть кем-нибудь стать. Я не мог поставить на ноги ни себя, ни покойника, ни, естественно, новорожденного. Не хватало определенного гена. Полагаю, к нынешнему времени правительство уже им меня обеспечило.
Мы пробирались в потоке машин, главным образом, с откидным верхом, до того импортных, что даже выхлопные трубы выбрасывали европейский табачный дым. Хайвеи: постоянно сбиваясь с пути в этом городе, я научился ориентироваться по Голливудским холмам. Не нашел бы дороги к квартире Азаль в Формозе, где мы жили в полной тайне. Мне никогда не позволялось отвечать на телефонные звонки из опасения, что позвонит ее мать, узнает о нашей совместной жизни. Мать была не менее соблазнительной, чем Азаль, ее голос плыл в воздухе, как ковер Аладдина. Я все думал, передается ли такой шарм по семейной линии или это национальная черта. Ломал над этим голову, стараясь отыскать путь к дому, где был официально зарегистрирован только один из нас.
– Странные были у нас отношения, – сказала Азаль, когда мы въехали собственно в Лос-Анджелес.
– Жизнь была тяжелая. Я тогда злой был.
– Нищий, хочешь сказать.
– Фактически, я и теперь на грани. Деньги не у меня – у жены. Даже не уверен, что и жена у меня еще есть.
– Я знала, что после меня ты женился. Кто она?
– Рози.
– Рози? Что она собой представляет?
– Около трехсот фунтов несчастья.
– Я спрашиваю, кто она по национальности?
– Из каких-то черных.
– Что за выражения? Разве нельзя сказать – афроамериканка?
Я нередко гадал, каким будет мое возвращение. Почему-то никогда не видел того Лос-Анджелеса, который все ненавидят. Для меня он по-прежнему оставался испанским форпостом, хоть теперь его населяют два миллиона ослиных задниц.
Мы подъехали к кладбищу, к счастью почти пустому. Проехали мимо какого-то испанского семейства, представители которого остановились, тыча пальцами в мою машину. Женщина что-то вытащила из сумочки.
Добрались по круговой дорожке до самого конца стоянки, поставили машину под тенистым деревом и вышли. По пути к могилам мне недоставало лишь мячика для гольфа и метки для мячика. Три могилы располагались в ряд.
– Вот тут бабушка, а тут папа, тут мама.
Я боялся, что она снова заплачет, но Азаль вместо этого принялась сметать мусор с могильных плит. Щурясь, кажется, не горевала, а вспоминала покойных. По ее улыбке я понял, что она относится к могилам иначе, чем я. Еще в детстве, бывая на кладбище, никогда не понимал смысла процесса. Если верить в жизнь на небесах, то мертвые всегда среди нас. Если не верить, то их нигде нет. В любом случае, они не там, где похоронены. Это противно. Место занимает. Я бы лучше пошарил в гардеробе покойника. Одежда ближе с ним связана, чем истлевшие кости.
– Как ты?
– Все в порядке. А что?
– У меня на кладбищах мурашки по коже бегают.
– Так и должно быть.
– Не люблю мурашки.
– Меня похоронят рядом с мамой. Не придешь на могилу?
– Перестань.
– Мама умерла в душе, прямо под водой. Отец не мог жить без нее, поэтому ушел следом.
Отец ее в Иране был фокусником, выступал даже в голливудском «Замке чудес». По-моему, он также был настоящим кудесником – Азаль однажды упомянула, что отец в холодильнике держит лекарство от рака. Ну, я научился не задавать слишком много вопросов и сказал себе: «Ладно: у него в холодильнике стоит лекарство от рака».
Чертовски хотелось убраться с кладбища, и такая возможность представилась в виде мчавшегося прямо на нас пикапа, нагруженного садовыми инструментами.
Шофер остановился рядом с моей машиной, медленно вылез из кабины, взглянул на мой капот, на меня. Я едва видел его против солнца. Он кивнул. И я тоже.
– Тут нельзя ставить машину.
– Понял. Просто хочу, чтоб вы знали, слово нацарапал не я.
Азель отвернулась от мертвых. Я знал, что надвигается – жизнь.
– Мы можем ставить машину там, где пожелаем.
– Нет, мэм, тут нельзя ставить машину, на капоте которой написано «ЖОПА».
– Не он его написал.
– Именно так он только что сказал.
– Тогда мы имеем право здесь ее поставить.
– Нет, не имеете.
– Ладно, Азаль. Сейчас мы уедем.
– Я пока никуда ехать не собираюсь. Пусть этот тип идет в задницу. Черт возьми, мы можем поставить машину там, где пожелаем.
– Леди, нельзя ставить посреди кладбища машину с непристойной надписью.
– Почему, мать твою?
– Потому что здесь кладбище.
– Знаю, что долбаное кладбище. Тут лежат моя мать, отец, бабка. Им глубоко плевать, что нацарапано на капоте машины.
– Азаль!..
– Пускай эта задница катится к чертовой матери.
– Слушайте, – сказал шофер, – может, мне вызвать полицию? Не хотелось бы.
– Ну, давай, вызывай, – разрешила Азаль. – Нет никаких законов против парковки машины с ругательным словом.
– По-моему, должны быть, – вставил я.
– Ну, тогда пусть звонит. Мне на это дерьмо наплевать.
– Хорошо, – кивнул он.
Пошел к своему пикапу, направив его к залу для посетителей.
– Поехали, – сказал я.
– Я еще не закончила.
– Помолишься в машине.
– Никуда не поеду.
– Поедешь. Пошли. Садись в машину, или я тебя здесь оставлю.
– Давай.
Точно так же, как в прежние времена, только раньше ключи всегда были у нее, поэтому я тащился за ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38