Эй, вы не пьете свое пиво.
Хэнк взял кружку и отпил глоток.
– Хорошее, правда?
– Да, очень хорошее, – согласился Хэнк. – Ты говоришь так, словно знаешь Ридона очень хорошо.
– Однажды я проломил ему череп. Держу пари, что у него до сих пор есть шрам, – сказал Фрэнки.
– Когда это было?
– В одной из уличных драк. Я ударил его, и он свалился, а затем я двинул его ногой по башке. На мне были армейские ботинки. Я считаю, что всякий, кто идет в уличную драку без армейских ботинок, – не в своем уме. Так что я, должно быть, здорово раскроил ему череп.
– Почему ты ударил его ногой?
– Потому, что он лежал на земле, и я не хотел, чтобы он поднялся.
– Ты бьешь ногой всякого, кто лежит на земле?
– Всякого.
– Почему?
– Потому что я знаю, если я окажусь в таком же положении, они сделают со мной то же самое. Вас когда-нибудь били ногами, мистер?
– Нет.
– Ну, я вам должен сказать, в этом мало приятного, разве только если вам нравится, когда вас топчут ногами. Мне это не нравится, и я делаю это первым. Когда человек лежит и продолжает лежать, он не может причинить вреда. Однажды Ридон ударил меня битой для игры в крикет, вы знаете это? Он чуть не сломал мне ногу, эта сволочь. У меня на него зуб. Можете поверить, если вы не убьете этого сукиного сынка, то в один прекрасный день я сделаю эту работу за вас.
– Чтобы тебя схватили? – спросил Хэнк.
– Только не меня… А вообще-то, если бы меня схватили, это было бы не так уж и плохо. Тогда я мог бы положить конец дракам между бандами. Возможно, быть схваченным или еще быть призванным в армию – это единственный выход. Драки – совершенная глупость.
– Тогда зачем вы это делаете?
– Вы должны жить, не так ли? Вы должны защищать свои права.
– Какие права?
– Свою землю, приятель, свою территорию. В противном случае они все время будут приходить сюда и делать то, что они сделали с Ральфи. Вы должны их остановить, не так ли? Вы не можете позволить им топтать вас.
– Похоже, они думают, что вы пришельцы, – сказал Хэнк.
– Да, страшные пришельцы, – ответил Фрэнки. – Мы только и делаем, что стараемся ладить с ними, а получаем одни неприятности. С такими парнями, как Ридон, вы не можете спокойно даже высморкаться. Он настоящий задира, эта сволочь, и он всегда такой, с самого первого момента, как только стал членом клуба «Орлы-громовержцы». Все они пользуются плохой репутацией, все до одного. Вы когда-нибудь встречались с президентом их клуба?
– Нет. Кто он? – спросил Хэнк.
– Парень по прозвищу Большой Доминик. На самом деле он маленькая креветка и мог бы поместиться у вас в боковом кармане, – Фрэнки покачал головой. – Клянусь богом, я не знаю, где они его выкопали. Разве президент не должен обладать качеством руководителя? Я не хочу сказать, что я большой вождь, но этот тип Доминик годится только для воробьев. И вообще они никакой не клуб, эти подонки.
– Вы сделали бы хорошее дело, если бы отправили всех троих на электрический стул, мистер Белл. – вставил Гаргантюа.
– Да, – согласился Фрэнки. – Вы сделали бы действительно хорошее дело. – Он повернулся лицом к Хэнку. Глаза его все также были спрятаны за темными очками, но вдруг он уже перестал быть поклонником Пикассо с гордой испанской кровью. Его лицо стало суровым, а голос, хотя он и говорил монотонно, звучал угрожающе: – Вы сделали бы действительно хорошее дело, мистер Белл.
– Для них не будет ничего хорошего, если это сойдет им с рук, – сказал Гаргантюа.
– Да, подтвердил Фрэнки. – Многим это может не понравиться.
С минуту они сидели молча. Оба парня в упор смотрели на него, словно пытаясь без лишних слов заставить его понять смысл того, о чем они говорили.
Наконец Хэнк поднялся.
– Ну, спасибо за информацию, – сказал он и полез в карман за бумажником.
– За пиво плачу я, – сказал Фрэнки.
– Ну, в таком случае, спасибо, – сказал Хэнк и вышел из бара.
Мать Рафаэля Морреза приехала в Гарлем из маленького городка Вега Байя, находящегося в Пуэрто-Рико. Там Виолета Моррез должна была работать с восьми утра и до шести вечера. Это верно, что в Нью-Йорке условия были лучше и выше заработок, но в Пуэрто-Рико после работы она шла бы домой к своему сыну, а здесь, в Нью-Йорке, она не могла больше этого делать. Ее сын мертв.
Она приехала в Нью-Йорк по настоянию мужа. Он работал мойщиком посуды в ресторане на Сорок второй улице и обосновался здесь годом раньше, живя у родственников и откладывая деньги, чтобы в конце концов снять квартиру и привезти жену и сына. Она переехала к нему против своего желания. Она знала, что Нью-Йорк – город больших возможностей, но очень любила Пуэрто-Рико и страшилась покидать знакомые и безопасные места. Спустя шесть месяцев после их приезда в Нью-Йорк муж ушел к другой, предоставив ей и сыну самим находить способы к существованию в огромном городе.
Сейчас, в тридцать семь лет (на два года старше жены Хэнка), – Виолете Моррез можно было дать все шестьдесят лет. Она была худая, с изможденным лицом, и только глаза и губы говорили о былой красоте. Квартира ее находилась на четвертом этаже в доме без лифта.
Они молча сидели в маленькой гостиной, и она так смотрела на Хэнка, что он чувствовал себя неловко, понимая: это то же самое, что смотреть в глаза огромному горю, которое требовало одиночества и не нуждалось в сочувствии.
– Что вы можете сделать? – сказала она. – Что вы сможете сделать?
– Я позабочусь, чтобы восторжествовало правосудие, миссис Моррез, – ответил Хэнк.
– Правосудие? В этом городе? Не смешите меня. Правосудие существует только для тех, кто здесь родился. Для других нет ничего, кроме ненависти. Это – город ненависти, сеньор.
– Я пришел искать помощи для дела вашего сына, миссис Моррез. Все, что вы можете рассказать мне…
– Помочь его делу, да. Но не ему. Вы никогда уже не сможете помочь Рафаэлю. Слишком поздно. Мой сын мертв, а те, кто убил его, все еще живут. И, если они останутся жить, они еще будут убивать, потому что это не люди, это – звери. Это – звери, полные ненависти. – Она помолчала, глядя прямо ему в глаза. Затем, словно ребенок, задающий вопрос отцу, почему небо синее, спросила: – Почему в этом городе ненавидят, сеньор?
– Миссис Моррез, я…
– Меня учили любить, – продолжала она, и в голосе ее вдруг послышалась тоска и в то же время нежность, которая на мгновение подавила горе. – Меня учили: самое прекрасное в жизни – любовь. Меня учили этому в Пуэрто-Рико, где я родилась. Там легко любить. Там тепло, люди не спешат и здороваются с тобой на улице. Они знают, кто ты, знают, что ты Виолета Моррез. Они говорят: «Привет, Виолета, как здоровье? Что слышно от Хуана? Как сын?» Это очень важно – чувствовать себя человеком, как вы считаете? Важно знать, что ты – Виолета Моррез и что люди на улице узнают тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Хэнк взял кружку и отпил глоток.
– Хорошее, правда?
– Да, очень хорошее, – согласился Хэнк. – Ты говоришь так, словно знаешь Ридона очень хорошо.
– Однажды я проломил ему череп. Держу пари, что у него до сих пор есть шрам, – сказал Фрэнки.
– Когда это было?
– В одной из уличных драк. Я ударил его, и он свалился, а затем я двинул его ногой по башке. На мне были армейские ботинки. Я считаю, что всякий, кто идет в уличную драку без армейских ботинок, – не в своем уме. Так что я, должно быть, здорово раскроил ему череп.
– Почему ты ударил его ногой?
– Потому, что он лежал на земле, и я не хотел, чтобы он поднялся.
– Ты бьешь ногой всякого, кто лежит на земле?
– Всякого.
– Почему?
– Потому что я знаю, если я окажусь в таком же положении, они сделают со мной то же самое. Вас когда-нибудь били ногами, мистер?
– Нет.
– Ну, я вам должен сказать, в этом мало приятного, разве только если вам нравится, когда вас топчут ногами. Мне это не нравится, и я делаю это первым. Когда человек лежит и продолжает лежать, он не может причинить вреда. Однажды Ридон ударил меня битой для игры в крикет, вы знаете это? Он чуть не сломал мне ногу, эта сволочь. У меня на него зуб. Можете поверить, если вы не убьете этого сукиного сынка, то в один прекрасный день я сделаю эту работу за вас.
– Чтобы тебя схватили? – спросил Хэнк.
– Только не меня… А вообще-то, если бы меня схватили, это было бы не так уж и плохо. Тогда я мог бы положить конец дракам между бандами. Возможно, быть схваченным или еще быть призванным в армию – это единственный выход. Драки – совершенная глупость.
– Тогда зачем вы это делаете?
– Вы должны жить, не так ли? Вы должны защищать свои права.
– Какие права?
– Свою землю, приятель, свою территорию. В противном случае они все время будут приходить сюда и делать то, что они сделали с Ральфи. Вы должны их остановить, не так ли? Вы не можете позволить им топтать вас.
– Похоже, они думают, что вы пришельцы, – сказал Хэнк.
– Да, страшные пришельцы, – ответил Фрэнки. – Мы только и делаем, что стараемся ладить с ними, а получаем одни неприятности. С такими парнями, как Ридон, вы не можете спокойно даже высморкаться. Он настоящий задира, эта сволочь, и он всегда такой, с самого первого момента, как только стал членом клуба «Орлы-громовержцы». Все они пользуются плохой репутацией, все до одного. Вы когда-нибудь встречались с президентом их клуба?
– Нет. Кто он? – спросил Хэнк.
– Парень по прозвищу Большой Доминик. На самом деле он маленькая креветка и мог бы поместиться у вас в боковом кармане, – Фрэнки покачал головой. – Клянусь богом, я не знаю, где они его выкопали. Разве президент не должен обладать качеством руководителя? Я не хочу сказать, что я большой вождь, но этот тип Доминик годится только для воробьев. И вообще они никакой не клуб, эти подонки.
– Вы сделали бы хорошее дело, если бы отправили всех троих на электрический стул, мистер Белл. – вставил Гаргантюа.
– Да, – согласился Фрэнки. – Вы сделали бы действительно хорошее дело. – Он повернулся лицом к Хэнку. Глаза его все также были спрятаны за темными очками, но вдруг он уже перестал быть поклонником Пикассо с гордой испанской кровью. Его лицо стало суровым, а голос, хотя он и говорил монотонно, звучал угрожающе: – Вы сделали бы действительно хорошее дело, мистер Белл.
– Для них не будет ничего хорошего, если это сойдет им с рук, – сказал Гаргантюа.
– Да, подтвердил Фрэнки. – Многим это может не понравиться.
С минуту они сидели молча. Оба парня в упор смотрели на него, словно пытаясь без лишних слов заставить его понять смысл того, о чем они говорили.
Наконец Хэнк поднялся.
– Ну, спасибо за информацию, – сказал он и полез в карман за бумажником.
– За пиво плачу я, – сказал Фрэнки.
– Ну, в таком случае, спасибо, – сказал Хэнк и вышел из бара.
Мать Рафаэля Морреза приехала в Гарлем из маленького городка Вега Байя, находящегося в Пуэрто-Рико. Там Виолета Моррез должна была работать с восьми утра и до шести вечера. Это верно, что в Нью-Йорке условия были лучше и выше заработок, но в Пуэрто-Рико после работы она шла бы домой к своему сыну, а здесь, в Нью-Йорке, она не могла больше этого делать. Ее сын мертв.
Она приехала в Нью-Йорк по настоянию мужа. Он работал мойщиком посуды в ресторане на Сорок второй улице и обосновался здесь годом раньше, живя у родственников и откладывая деньги, чтобы в конце концов снять квартиру и привезти жену и сына. Она переехала к нему против своего желания. Она знала, что Нью-Йорк – город больших возможностей, но очень любила Пуэрто-Рико и страшилась покидать знакомые и безопасные места. Спустя шесть месяцев после их приезда в Нью-Йорк муж ушел к другой, предоставив ей и сыну самим находить способы к существованию в огромном городе.
Сейчас, в тридцать семь лет (на два года старше жены Хэнка), – Виолете Моррез можно было дать все шестьдесят лет. Она была худая, с изможденным лицом, и только глаза и губы говорили о былой красоте. Квартира ее находилась на четвертом этаже в доме без лифта.
Они молча сидели в маленькой гостиной, и она так смотрела на Хэнка, что он чувствовал себя неловко, понимая: это то же самое, что смотреть в глаза огромному горю, которое требовало одиночества и не нуждалось в сочувствии.
– Что вы можете сделать? – сказала она. – Что вы сможете сделать?
– Я позабочусь, чтобы восторжествовало правосудие, миссис Моррез, – ответил Хэнк.
– Правосудие? В этом городе? Не смешите меня. Правосудие существует только для тех, кто здесь родился. Для других нет ничего, кроме ненависти. Это – город ненависти, сеньор.
– Я пришел искать помощи для дела вашего сына, миссис Моррез. Все, что вы можете рассказать мне…
– Помочь его делу, да. Но не ему. Вы никогда уже не сможете помочь Рафаэлю. Слишком поздно. Мой сын мертв, а те, кто убил его, все еще живут. И, если они останутся жить, они еще будут убивать, потому что это не люди, это – звери. Это – звери, полные ненависти. – Она помолчала, глядя прямо ему в глаза. Затем, словно ребенок, задающий вопрос отцу, почему небо синее, спросила: – Почему в этом городе ненавидят, сеньор?
– Миссис Моррез, я…
– Меня учили любить, – продолжала она, и в голосе ее вдруг послышалась тоска и в то же время нежность, которая на мгновение подавила горе. – Меня учили: самое прекрасное в жизни – любовь. Меня учили этому в Пуэрто-Рико, где я родилась. Там легко любить. Там тепло, люди не спешат и здороваются с тобой на улице. Они знают, кто ты, знают, что ты Виолета Моррез. Они говорят: «Привет, Виолета, как здоровье? Что слышно от Хуана? Как сын?» Это очень важно – чувствовать себя человеком, как вы считаете? Важно знать, что ты – Виолета Моррез и что люди на улице узнают тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52