– Пусть они поедят вволю. Может быть, это в последний раз.
Дети, увлеченные тортом, разумеется, не услышали последних слов, но у Маньки кусок застрял в горле. А спустя еще несколько минут, не отрывая глаз от смешных, перепачканных разноцветными сливками рожиц детей, Эрих нахмурился и сказал жене:
– Извини, но на сегодня я забираю Марихен. В лагере очень много работы, а половина народу занята в столице на разборках завалов. Пусть вымоет хотя бы комендатуру и мой кабинет. Собирайся! – бросил он Маньке. – Через пять минут внизу. Иди же! – прикрикнул он, видя, что она совсем растерялась и замерла, не зная, что делать.
Манька вскочила и неловко побежала к себе, но, невольно оглянувшись в дверях, на ходу еще успела увидеть, как Эрих встал и порывисто прижал к себе детей.
В комнате она сняла косынку, зачем-то аккуратно сложив ее на стуле, сунула в карман колечко и не через пять, а через две минуты уже выбежала в теплое утро, обещавшее стать роскошным жарким днем.
Сильной рукой Эриха на глазах детей и фрау Хайгет, выскочивших проводить отца и мужа, она была буквально брошена на заднее сидение старого «опеля».
С пугающей скоростью замелькали перед ее глазами деревья и дома, а тело запружинило на мягкой коже. Манька в ужасе сжалась в комочек: значит, вот как суждено было закончиться ее жизни здесь, значит, как бы ни кормили и ни одевали ее немцы, а когда приходит конец войне, ее все равно, как и всех других, отправят в лагерь, где, как говорили в очередях, все живут прямо на земле, едят суп из гнилой брюквы и, если в чем-либо провинишься или просто не понравишься, расстреливают не из автоматов, а из офицерских парабеллумов… И отправляет ее туда не кто-нибудь, а тот, кому она отдала все… В тоске и горе Манька закричала что-то нечленораздельное и принялась бешено стучать кулаками по оконному стеклу.
– Ты сошла с ума! – прорычал Эрих и, не оборачиваясь и не оставляя руля, схватил ее руки и до боли сжал их. – Молчи. Все хорошо. Не бойся. – И Манька, как всегда, поверила этому ясному даже в гневе голосу, прижавшись лицом к холодной черной коже перчатки. – Ляг, чтобы тебя не было видно, и жди.
Сидение пахло табаком и крепкими женскими духами, от которых Маньку тошнило, кружилась голова, и казалось, что ехали они бесконечно долго. Наконец, машина остановилась, Эрих вышел первым и, открыв дверцу, вытащил полуживую Маньку, тяжело обвисшую у него в руках.
– Открой глаза, Марихен, – попросил, а не приказал он, и Манька, с трудом разлепляя веки, как во сне увидела, что они стоят посреди огромного луга, усыпанного мелкими цветами, а вдали, на самом его краю, в тумане плавает красивый, как сегодняшний торт, двухэтажный дом с завитками, колоннами и какими-то тарелочками на стенах.
– Это лагерь? – подавляя последний позыв к тошноте, прошептала она, все еще не веря своим глазам.
Эрих невесело усмехнулся.
– Это загородный дом барона фон Штауффа. Его хозяин давно в Аргентине, а сегодня весна и… Словом, я решил… А-а, – коротко взмахнул он рукой, – все равно. – И, подняв на руки снова прикрывшую глаза Маньку, понес ее прямо через луг к дому, безжалостно сминая сапогами нетронутую траву.
В полумраке светились золотом и серебром остатки мебели, посуды и тканей, и, несмотря на следы недавних сборов, волшебно пахло уютом жилья. Опустив Марихен на пол, но продолжая одной рукой удерживать ее за плечи, Эрих бережно и любовно касался золотых львов на креслах и голубых попугаев на стенах.
– Дрезденская мануфактура, – шептал он непонятные Маньке слова, – начало девятнадцатого… мастерская Раушенбаха… – Он взял пальцами, не менее белыми и тонкими, чем сам фарфор, витую полуразбитую чашку. – Видишь, какая нежная, капризная… Господи, неужели все это придется оставить!? – вдруг с тоской вырвалось у него. – И даже ты… – С этими словами он снова подхватил Маньку на руки, и они оказались на втором этаже, где под разбитым огромным окном призывно и бесстыдно пунцовела необозримая кровать с наспех оборванным балдахином. – Ты… весна, ты искупление… ты свобода, – бормотал Эрих, расстегивая простенькое платьице и выпуская наружу дрожавшие груди. – Какими круглыми они стали… Но ты забудешь и это… – Он стал медленно стягивать ее толстые нитяные чулки на старых подвязках. – Если бы ты знала… если бы ты могла знать… – Раздетую, он повернул ее бедрами к свету, бьющему из окна, и на ладони, как новорожденного ребенка, высоко приподнял к солнечным лучам ее поясницу, заставляя раскрывать лоно. – Смотри же, смотри сама… – Манька от стыда стала уже не розовой, а исступленно-бледной, катая по шелку постели растрепавшуюся голову. – Раскрой сама и ты увидишь, ты поймешь… – прохладные руки взяли ее, вздрагивающие и горячие, и возложили на розу, против ее воли раскрывшуюся навстречу теплу и его губам. – Весна… откройся, откройся вся… еще больше, сильнее… стань не бутоном – цветком… Не бойся ничего, это великий закон природы и любви… Ласкай лепестки, как ласкаешь на настоящих цветах, а твой цветок еще лучше, еще пышней, еще ароматней… – И под эти горячечные речи Манька все смелее разворачивала гладкие лепестки, чувствуя, как среди них рвется к свету, пружиня под ее пальцами, еще нечто, доселе не ощущаемое в себе, упрямый крошечный росток жизни, от которого заходится дыхание, каменеют бедра и по всему телу разливается блаженная волна. Манька невидящими глазами посмотрела на безумное лицо Эриха, склоненное над ее раскрытым цветком, и неожиданно грубо, сильно рванула его на себя, ибо беспокойный росток не давал больше возможности ждать, он требовал и торопил. Но Эрих, закусив рот, перевел ее руки сначала на борт мундира, потом на пряжку ремня, а потом наверх галифе. – Здесь ты тоже сама, – как из тумана услышала Манька прерывающийся голос и, зажмурившись, расстегнула мелкие пуговички, запуталась в белье, но, подстегиваемая томительно ожидавшим лоном, открыла и его плод. – Смотри же! – голос звучал уже победно и властно, и точно так же она скользнула по узким бедрам, отстраняя мешавшую одежду, и вобрала его в себя полностью, туго охватывая наполненными самой жизнью лепестками. Тело отделилось от нее и сгорело, пропало, плывя в искрящемся потоке до тех пор, пока не разорвалось в торжествующей неге. Манька закричала долгим тоненьким криком, как кричит подстреленный по весне заяц. Она кричала и все туже обнимала Эриха ногами, словно пыталась не упустить ни малейшей его капли, выпить до дна, иссушить, оставить в себе навсегда. В ответ испуганно заворковали за окном горлицы, защелкали грачи, засвистели ласточки, и Эрих, ласковыми, слабыми движениями стараясь продлить эту негу и этот крик, спустя какое-то время тоже закричал, низко, животно, но если в ее голосе слышалась победившая жизнь, то в его – боль и страх перед смертью…
Манька очнулась первой и еще долго всматривалась в бледное, казавшееся мертвым лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Дети, увлеченные тортом, разумеется, не услышали последних слов, но у Маньки кусок застрял в горле. А спустя еще несколько минут, не отрывая глаз от смешных, перепачканных разноцветными сливками рожиц детей, Эрих нахмурился и сказал жене:
– Извини, но на сегодня я забираю Марихен. В лагере очень много работы, а половина народу занята в столице на разборках завалов. Пусть вымоет хотя бы комендатуру и мой кабинет. Собирайся! – бросил он Маньке. – Через пять минут внизу. Иди же! – прикрикнул он, видя, что она совсем растерялась и замерла, не зная, что делать.
Манька вскочила и неловко побежала к себе, но, невольно оглянувшись в дверях, на ходу еще успела увидеть, как Эрих встал и порывисто прижал к себе детей.
В комнате она сняла косынку, зачем-то аккуратно сложив ее на стуле, сунула в карман колечко и не через пять, а через две минуты уже выбежала в теплое утро, обещавшее стать роскошным жарким днем.
Сильной рукой Эриха на глазах детей и фрау Хайгет, выскочивших проводить отца и мужа, она была буквально брошена на заднее сидение старого «опеля».
С пугающей скоростью замелькали перед ее глазами деревья и дома, а тело запружинило на мягкой коже. Манька в ужасе сжалась в комочек: значит, вот как суждено было закончиться ее жизни здесь, значит, как бы ни кормили и ни одевали ее немцы, а когда приходит конец войне, ее все равно, как и всех других, отправят в лагерь, где, как говорили в очередях, все живут прямо на земле, едят суп из гнилой брюквы и, если в чем-либо провинишься или просто не понравишься, расстреливают не из автоматов, а из офицерских парабеллумов… И отправляет ее туда не кто-нибудь, а тот, кому она отдала все… В тоске и горе Манька закричала что-то нечленораздельное и принялась бешено стучать кулаками по оконному стеклу.
– Ты сошла с ума! – прорычал Эрих и, не оборачиваясь и не оставляя руля, схватил ее руки и до боли сжал их. – Молчи. Все хорошо. Не бойся. – И Манька, как всегда, поверила этому ясному даже в гневе голосу, прижавшись лицом к холодной черной коже перчатки. – Ляг, чтобы тебя не было видно, и жди.
Сидение пахло табаком и крепкими женскими духами, от которых Маньку тошнило, кружилась голова, и казалось, что ехали они бесконечно долго. Наконец, машина остановилась, Эрих вышел первым и, открыв дверцу, вытащил полуживую Маньку, тяжело обвисшую у него в руках.
– Открой глаза, Марихен, – попросил, а не приказал он, и Манька, с трудом разлепляя веки, как во сне увидела, что они стоят посреди огромного луга, усыпанного мелкими цветами, а вдали, на самом его краю, в тумане плавает красивый, как сегодняшний торт, двухэтажный дом с завитками, колоннами и какими-то тарелочками на стенах.
– Это лагерь? – подавляя последний позыв к тошноте, прошептала она, все еще не веря своим глазам.
Эрих невесело усмехнулся.
– Это загородный дом барона фон Штауффа. Его хозяин давно в Аргентине, а сегодня весна и… Словом, я решил… А-а, – коротко взмахнул он рукой, – все равно. – И, подняв на руки снова прикрывшую глаза Маньку, понес ее прямо через луг к дому, безжалостно сминая сапогами нетронутую траву.
В полумраке светились золотом и серебром остатки мебели, посуды и тканей, и, несмотря на следы недавних сборов, волшебно пахло уютом жилья. Опустив Марихен на пол, но продолжая одной рукой удерживать ее за плечи, Эрих бережно и любовно касался золотых львов на креслах и голубых попугаев на стенах.
– Дрезденская мануфактура, – шептал он непонятные Маньке слова, – начало девятнадцатого… мастерская Раушенбаха… – Он взял пальцами, не менее белыми и тонкими, чем сам фарфор, витую полуразбитую чашку. – Видишь, какая нежная, капризная… Господи, неужели все это придется оставить!? – вдруг с тоской вырвалось у него. – И даже ты… – С этими словами он снова подхватил Маньку на руки, и они оказались на втором этаже, где под разбитым огромным окном призывно и бесстыдно пунцовела необозримая кровать с наспех оборванным балдахином. – Ты… весна, ты искупление… ты свобода, – бормотал Эрих, расстегивая простенькое платьице и выпуская наружу дрожавшие груди. – Какими круглыми они стали… Но ты забудешь и это… – Он стал медленно стягивать ее толстые нитяные чулки на старых подвязках. – Если бы ты знала… если бы ты могла знать… – Раздетую, он повернул ее бедрами к свету, бьющему из окна, и на ладони, как новорожденного ребенка, высоко приподнял к солнечным лучам ее поясницу, заставляя раскрывать лоно. – Смотри же, смотри сама… – Манька от стыда стала уже не розовой, а исступленно-бледной, катая по шелку постели растрепавшуюся голову. – Раскрой сама и ты увидишь, ты поймешь… – прохладные руки взяли ее, вздрагивающие и горячие, и возложили на розу, против ее воли раскрывшуюся навстречу теплу и его губам. – Весна… откройся, откройся вся… еще больше, сильнее… стань не бутоном – цветком… Не бойся ничего, это великий закон природы и любви… Ласкай лепестки, как ласкаешь на настоящих цветах, а твой цветок еще лучше, еще пышней, еще ароматней… – И под эти горячечные речи Манька все смелее разворачивала гладкие лепестки, чувствуя, как среди них рвется к свету, пружиня под ее пальцами, еще нечто, доселе не ощущаемое в себе, упрямый крошечный росток жизни, от которого заходится дыхание, каменеют бедра и по всему телу разливается блаженная волна. Манька невидящими глазами посмотрела на безумное лицо Эриха, склоненное над ее раскрытым цветком, и неожиданно грубо, сильно рванула его на себя, ибо беспокойный росток не давал больше возможности ждать, он требовал и торопил. Но Эрих, закусив рот, перевел ее руки сначала на борт мундира, потом на пряжку ремня, а потом наверх галифе. – Здесь ты тоже сама, – как из тумана услышала Манька прерывающийся голос и, зажмурившись, расстегнула мелкие пуговички, запуталась в белье, но, подстегиваемая томительно ожидавшим лоном, открыла и его плод. – Смотри же! – голос звучал уже победно и властно, и точно так же она скользнула по узким бедрам, отстраняя мешавшую одежду, и вобрала его в себя полностью, туго охватывая наполненными самой жизнью лепестками. Тело отделилось от нее и сгорело, пропало, плывя в искрящемся потоке до тех пор, пока не разорвалось в торжествующей неге. Манька закричала долгим тоненьким криком, как кричит подстреленный по весне заяц. Она кричала и все туже обнимала Эриха ногами, словно пыталась не упустить ни малейшей его капли, выпить до дна, иссушить, оставить в себе навсегда. В ответ испуганно заворковали за окном горлицы, защелкали грачи, засвистели ласточки, и Эрих, ласковыми, слабыми движениями стараясь продлить эту негу и этот крик, спустя какое-то время тоже закричал, низко, животно, но если в ее голосе слышалась победившая жизнь, то в его – боль и страх перед смертью…
Манька очнулась первой и еще долго всматривалась в бледное, казавшееся мертвым лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72