И Василий Федорович хлопочет, бьется, чтоб в Бобылевке встала новая школа – с физкультурным залом, с коттеджами для учителей, пришкольным полевым участком, чтоб ребята с первого класса познавали земледелие, устройство и действие сельскохозяйственных машин.
В семьдесят втором году засуха спалила урожай, даже в северной лесной зоне все лето стояла небывалая сушь, сами собой возгорались торфяные болота, полтора месяца не рассеивался над всей европейской Россией дым. Недобрали с полей тогда много. Как же уйти в такое время, надо прежде выправить дела, и Василий Федорович сказал себе и правлению: ладно, проведу еще один год, чтоб быть и с семенами, и с кормом, и с приличными доходами. Год прошел неплохо, но итоги могли быть еще лучше, и Василий Федорович остался опять – уже совсем наладить дела… Нынешней зимой сказал определенно и категорически: сделаю последнее, построю пруд, чтоб оставлять колхоз с орошением; будет пруд мне памятником…
Что говорится на правлении – то знает вся деревня; до Петра Васильевича тоже дошли тогда эти решительные слова председателя, и он вспомнил их, когда Василий Федорович сказал, что ему не везет. Конечно же, не позволят ему душа, сердце, совесть оставить свой пост после такого лета, как нынешнее, даже если и выполнит он свое намерение, появится в колхозе пруд. И вообще такие люди не уходят на отдых, на пенсию, а тянут до последнего, до полного своего конца остаются в председательском седле. Вот как в «Верном пути» его старый вожак Никодим Никифорович Волков, из тех председателей-практиков, что начинали еще до войны, чуть ли не с рождением самих колхозов; теперь они уже перевелись, может быть, всего и осталось, что пяток на весь Союз. Тоже все говорил: уйду, уйду, врачи заставляют, вот только дострою дорогу, чтоб не тонуть в грязи, вот только соберем хлеб, завоюем районное знамя за самую высокую урожайность… Крутился, хлопотал, каждый день был облеплен, как репьями, сотней дел, глотал украдкой сердечные таблетки; всего было у него вдоволь – и поощрений, и взысканий. Провел вечером заседание правления, сказал, закрывая: «Ну, кажется, все…», потянулся к телефону – предупредить домашних, что выходит, чтоб ужин ему разогрели, да и упал с протянутой рукой, лицом на стол…
«Жигуль» с ровным шуршанием шин летел вдоль длинной лесополосы, серой от пыли. Дорога слегка повернула вправо и опять протянулась, как струна.
Закраснелись, забелелись вдали крыши – железные, шиферные, с крестами телевизорных антенн. Густой темной полосой обозначился колхозный яблоневый сад. Вон, по левый бок деревни, блестит стеклами широких окон новая школа. С правой стороны, за логом, на покатом косогоре, – машинный двор с кирпичным зданием ремонтного цеха; поодаль, за двором, точно приземлившиеся аэростаты, отливают скользким серебром округло-продолговатые баки заправочной базы.
Деревня ближе, ясней… Уже видна, показалась развесистая ветла у дома Петра Васильевича, притенившая своей листвой и крышу, и маленький палисадничек перед окнами.
Петр Васильевич жадно, напряженно глядел вперед. Что такое Бобылевка? – обычная степная деревня, каких не счесть, вот она вся, неказистая, растянутая по одной стороне лога, ничем не привлекательная на вид. А вот ему, Петру Васильевичу, ничего другого в целом свете не надо, нет для него ничего милее, дороже и ближе…
9
На доме висел замок. Мальчишки в детском саду, про Любу председатель оказал, что с утра поехала по окрестным деревням и деревенькам, повезла книги; летом, когда у людей не хватает досуга на библиотеку, Люба частенько навещает своих читателей сама, чтобы, не отрываясь от дел, они могли обменять книги, получить заказанные в прошлый раз.
Петр Васильевич заглянул под крыльцо, куда они с Любой обычно прятали ключ. Он лежал на месте. Значит, Люба его ждала, тоже знала, что он сегодня вернется из больницы.
Крашеные полы в доме были чисто вымыты, посуда на полке у печи перечищена, все половички простираны, кровати заправлены без единой морщинки, кружевные накидки на подушках накрахмалены, проглажены. По всему было видно, что накануне происходила основательная уборка, – чтоб ему было приятно войти в свой дом, чтоб он порадовал его уютом, прибранностью, чистотой. На окнах Люба повесила новые занавески из штапеля, желтенькие, с пестрой каймой. Солнце, пронизывая легкую, подсушенную зноем листву старой ветлы, ударяло снаружи в занавески, и живой, веселый, трепещущий свет наполнял горницу, играл на потолке, на подбеленной печи, на широких блестящих половицах.
На обеденном столе в простенке между уличными окнами лежал листок бумаги с рисунком, явно приготовленный в подарок Петру Васильевичу. На листке – три страшилища: одно побольше, два поменьше, по бокам у первого, растопырившие руки, похожие на вилы. Корявыми печатными буквами внизу выведено: «Первомай». Андрюшкина работа. Павлик еще мал, ни рисовать, ни писать не умеет. Первого мая, на праздник, Петр Васильевич гулял с внуками по селу, подходил к правлению, украшенному флагами, к витрине с портретами передовиков, завернули и на машинный двор – посмотреть на «дедушкин трактор», покупали в магазине конфеты. Вот этот памятный ребятам день и отобразил на бумаге Андрюшка. Петр Васильевич даже достал очки. Долго, улыбаясь, держал он рисунок в руках, бережно положил на место. Нестерпимо захотелось увидеть внуков, подержать их на руках – одного, другого. Коленки, должно быть, как всегда, сбиты, поцарапаны, ручонки грязны, рты и носы измазаны… Появление дедушки их обрадует, но только на миг, потому что оба они, тоже как всегда, целиком и полностью захвачены каким-нибудь очередным событием в детском саду, например, тем, что из леса принесли настоящего зайчонка и он живет в клетке, берет у ребят из рук морковку и капустные листья. Они примутся немедленно рассказывать про зайчонка, перебивая друг друга, с круглыми от восторга глазами, звать дедушку, чтобы он посмотрел на зайчонка сам.
Детский сад недалеко, идти туда десять минут, да ведь, встретившись с дедушкой, они там уже не останутся, запросятся домой – и переломается весь их дневной порядок, режим. Петр Васильевич решил сдержаться. Вот приведет их Люба к вечеру, тогда он и насмотрится на мальчишек, и наговорится с ними…
Выйдя из дома, Петр Васильевич заглянул в пустой коровник. Корова на выпасе, в стаде, навоз вычищен. На дворе – порядок, везде прибрано, подметено. И как только Люба сумела так – обремененная детишками, службой, общественными поручениями, одна управляться со всеми делами, домом, хозяйством…
Петр Васильевич вышел на огород, обегавший к зеленому логу с болотной травой на середине дна. Там сочатся скудные роднички – все, что осталось от существовавшей когда-то речушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
В семьдесят втором году засуха спалила урожай, даже в северной лесной зоне все лето стояла небывалая сушь, сами собой возгорались торфяные болота, полтора месяца не рассеивался над всей европейской Россией дым. Недобрали с полей тогда много. Как же уйти в такое время, надо прежде выправить дела, и Василий Федорович сказал себе и правлению: ладно, проведу еще один год, чтоб быть и с семенами, и с кормом, и с приличными доходами. Год прошел неплохо, но итоги могли быть еще лучше, и Василий Федорович остался опять – уже совсем наладить дела… Нынешней зимой сказал определенно и категорически: сделаю последнее, построю пруд, чтоб оставлять колхоз с орошением; будет пруд мне памятником…
Что говорится на правлении – то знает вся деревня; до Петра Васильевича тоже дошли тогда эти решительные слова председателя, и он вспомнил их, когда Василий Федорович сказал, что ему не везет. Конечно же, не позволят ему душа, сердце, совесть оставить свой пост после такого лета, как нынешнее, даже если и выполнит он свое намерение, появится в колхозе пруд. И вообще такие люди не уходят на отдых, на пенсию, а тянут до последнего, до полного своего конца остаются в председательском седле. Вот как в «Верном пути» его старый вожак Никодим Никифорович Волков, из тех председателей-практиков, что начинали еще до войны, чуть ли не с рождением самих колхозов; теперь они уже перевелись, может быть, всего и осталось, что пяток на весь Союз. Тоже все говорил: уйду, уйду, врачи заставляют, вот только дострою дорогу, чтоб не тонуть в грязи, вот только соберем хлеб, завоюем районное знамя за самую высокую урожайность… Крутился, хлопотал, каждый день был облеплен, как репьями, сотней дел, глотал украдкой сердечные таблетки; всего было у него вдоволь – и поощрений, и взысканий. Провел вечером заседание правления, сказал, закрывая: «Ну, кажется, все…», потянулся к телефону – предупредить домашних, что выходит, чтоб ужин ему разогрели, да и упал с протянутой рукой, лицом на стол…
«Жигуль» с ровным шуршанием шин летел вдоль длинной лесополосы, серой от пыли. Дорога слегка повернула вправо и опять протянулась, как струна.
Закраснелись, забелелись вдали крыши – железные, шиферные, с крестами телевизорных антенн. Густой темной полосой обозначился колхозный яблоневый сад. Вон, по левый бок деревни, блестит стеклами широких окон новая школа. С правой стороны, за логом, на покатом косогоре, – машинный двор с кирпичным зданием ремонтного цеха; поодаль, за двором, точно приземлившиеся аэростаты, отливают скользким серебром округло-продолговатые баки заправочной базы.
Деревня ближе, ясней… Уже видна, показалась развесистая ветла у дома Петра Васильевича, притенившая своей листвой и крышу, и маленький палисадничек перед окнами.
Петр Васильевич жадно, напряженно глядел вперед. Что такое Бобылевка? – обычная степная деревня, каких не счесть, вот она вся, неказистая, растянутая по одной стороне лога, ничем не привлекательная на вид. А вот ему, Петру Васильевичу, ничего другого в целом свете не надо, нет для него ничего милее, дороже и ближе…
9
На доме висел замок. Мальчишки в детском саду, про Любу председатель оказал, что с утра поехала по окрестным деревням и деревенькам, повезла книги; летом, когда у людей не хватает досуга на библиотеку, Люба частенько навещает своих читателей сама, чтобы, не отрываясь от дел, они могли обменять книги, получить заказанные в прошлый раз.
Петр Васильевич заглянул под крыльцо, куда они с Любой обычно прятали ключ. Он лежал на месте. Значит, Люба его ждала, тоже знала, что он сегодня вернется из больницы.
Крашеные полы в доме были чисто вымыты, посуда на полке у печи перечищена, все половички простираны, кровати заправлены без единой морщинки, кружевные накидки на подушках накрахмалены, проглажены. По всему было видно, что накануне происходила основательная уборка, – чтоб ему было приятно войти в свой дом, чтоб он порадовал его уютом, прибранностью, чистотой. На окнах Люба повесила новые занавески из штапеля, желтенькие, с пестрой каймой. Солнце, пронизывая легкую, подсушенную зноем листву старой ветлы, ударяло снаружи в занавески, и живой, веселый, трепещущий свет наполнял горницу, играл на потолке, на подбеленной печи, на широких блестящих половицах.
На обеденном столе в простенке между уличными окнами лежал листок бумаги с рисунком, явно приготовленный в подарок Петру Васильевичу. На листке – три страшилища: одно побольше, два поменьше, по бокам у первого, растопырившие руки, похожие на вилы. Корявыми печатными буквами внизу выведено: «Первомай». Андрюшкина работа. Павлик еще мал, ни рисовать, ни писать не умеет. Первого мая, на праздник, Петр Васильевич гулял с внуками по селу, подходил к правлению, украшенному флагами, к витрине с портретами передовиков, завернули и на машинный двор – посмотреть на «дедушкин трактор», покупали в магазине конфеты. Вот этот памятный ребятам день и отобразил на бумаге Андрюшка. Петр Васильевич даже достал очки. Долго, улыбаясь, держал он рисунок в руках, бережно положил на место. Нестерпимо захотелось увидеть внуков, подержать их на руках – одного, другого. Коленки, должно быть, как всегда, сбиты, поцарапаны, ручонки грязны, рты и носы измазаны… Появление дедушки их обрадует, но только на миг, потому что оба они, тоже как всегда, целиком и полностью захвачены каким-нибудь очередным событием в детском саду, например, тем, что из леса принесли настоящего зайчонка и он живет в клетке, берет у ребят из рук морковку и капустные листья. Они примутся немедленно рассказывать про зайчонка, перебивая друг друга, с круглыми от восторга глазами, звать дедушку, чтобы он посмотрел на зайчонка сам.
Детский сад недалеко, идти туда десять минут, да ведь, встретившись с дедушкой, они там уже не останутся, запросятся домой – и переломается весь их дневной порядок, режим. Петр Васильевич решил сдержаться. Вот приведет их Люба к вечеру, тогда он и насмотрится на мальчишек, и наговорится с ними…
Выйдя из дома, Петр Васильевич заглянул в пустой коровник. Корова на выпасе, в стаде, навоз вычищен. На дворе – порядок, везде прибрано, подметено. И как только Люба сумела так – обремененная детишками, службой, общественными поручениями, одна управляться со всеми делами, домом, хозяйством…
Петр Васильевич вышел на огород, обегавший к зеленому логу с болотной травой на середине дна. Там сочатся скудные роднички – все, что осталось от существовавшей когда-то речушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79