Именно с этим звуком забирала последнюю воду раковина у нас на кухне.
Спокойно, с усталостью, какая бывает после трудной большой работы, с сознанием выполненного нелёгкого долга я написал, что крейсер взорвался и утонул.
Я чувствовал, что рассказ удался.
Что это не детский лепет про мчащиеся миноносцы.
Я перечёл свой рассказ: полторы странички в тетради по русскому языку в редкую косую линейку.
«17 сентября 1959 года линейный крейсер „Мизерабль“ входил в туземную бухту. Ничто не предвещало беды. „Чёрт меня подери, — сказал капитан Бен Джойс — Не нравится мне всё это“. Тут всплыла подводная лодка! Лодка выпустила десять торпед! Крейсер взорвался и утонул».
Ну что ж…
Примерно так окончилось всё и у Попугая. Полковник поговорил с сержантом, и сержант женился. Попугай назвал повесть: «Машенька».
А я назвал свой рассказ: «Случай в туземной бухте»!!!
1981 г.
Комментарии
1
Начиная с этой страницы вся принесенная нам рукопись исперщена пометками и замечаниями. Ее читали, неизвестно почему и зачем, многие лица и недвусмысленно выражали своё мнение: и карандашом, иногда красным, зелёным, который трудно стереть, и неуважительно чернилами, не имея ещё понимания, что на рукописи, чужой, непозволительно рисовать чернилами; для примера разнообразия этих мнений приведем из них несколько, взятых с разных страниц наугад: «…Великолепно! — Мерзость. Запретить о подобном писать! — Глупо. Вымученно, надуманно, слащаво и скучно… — Автора нужно взять за руку и отвести в ликбез. — Да. А Бена отдайте служить во флот. — Читать это решительно невозможно… — Неправдоподобно! Не бывает, и быть такого не может! — Умничанье. Кокетство. — Идиотам сию рукопись не давать. — Что то я читаю, читаю и вообще перестала понимать, что тут к чему, что с кем происходит… — Стихи нужно писать в столбик. В столбик нужно стихи писать! В столбик! В столбик! Почему не в столбик?!. И почему не объяснено, чьи стихи?.. (подпись, жирными фиолетовыми чернилами: Капитан 2 ранга в отставке Чернышов!) Хоть и второго ранга… а столбик! — Ну, уж это враньё. Водку всегда продавали с одиннадцати. — Надо знать. До семидесятого года водку продавали с десяти утра и в дежурных гастрономах до полуночи. Стыдно не знать! — Гнусный поклёп! Илья Семенович Ляговитый, которого автор выводит под прозрачным прозвищем Пень, кристальной души человек и очень талантлив! — Клубничка… хе-хе. — Дать автору решительный бой!.. — История штука вообще очень тёмная… — Чудесно! Таких книг давно не было… — И не нужно!.. — и категорическое, синими чернилами: — Издать можно. Урезать в 2 раза!» — таких и подобных им помет в рукописи многие сотни, и взгляд невольно начинает искать уже среди них что-нибудь вроде: «Не унывай, жандарм!» Имелись у рукописи и читатели вдумчивые: на полях и на обороте страниц можно встретить указания на источники, которыми пользовался или которые оставил без внимания автор, возражения, дельные и серьёзные, но применимые, увы, к монографиям, а не к вольному литературному труду, можно встретить маленькие трактаты, посвященные теоретическим вопросам русской и иноземной прозы, истории мировой эстетики, городскому пейзажу в петербургских литературе и живописи и даже сравнительному истолкованию Упанишад. После изучения этих заметок возник вопрос: следует ли учитывать их при издании. Издатель, т. е. человек, принесший в дальнейшем именовать себя именно так, утверждал, что на всякий чих не наздравствуешься, но что заметки можно было бы при издании присовокупить к тексту в качестве курьёза и неких вех на пути читателя; тут воспротивились мы, возражая резонно, что если начать печатать всякий чих, то никакой бумаги не хватит; и помирились на том, что любой из читателей может сам начертать на полях книги любимейшее своё выражение, равно как и всё, что захочется и покажется ему нужным: для того поля в книге и существуют. Мы решили оставить в издании лишь необходимейшие из примечаний, принадлежащих лицам, причастным к течению изложенных в рукописи событий и к изданию рукописи. Таковыми лицами являются: 1) литератор Сергей Владимирович — оцкий, 2) герой рукописи по имени Мальчик , 3) человек, пожелавший именовать себя Издателем, и 4) редактор рукописи. Прочие мнения и замечательные высказывания, запечатленные на листах изрядно, заметим, истрепанной (и залитой кофием и вином) рукописи, мы сохранили в неприкосновенности. Желающие ознакомиться с ними могут обратиться в установленном порядке в архив Издательства. — Прим. Ред.
2
Здесь нужно заметить, что устроена рукопись, которую Издатель получил от её героя, именуемого в рукописи Мальчик, и которую мы предлагаем вниманию читателя, довольно прихотливо: ход изложения в ней прерывается, петляет, то есть по нескольку раз возвращается к одному и тому же, затуманивается отступлениями, и очень часто из одной точки (если попробовать изобразить сюжет графически) исходят и движутся в различных направлениях два, три, четыре несовместимых варианта повествования. Мы, насколько могли, постарались исправить рукопись и привести её в приличный и вполне удобный для чтения вид. В качестве примера таких излишних и мешающих противоречий сообщим, что в первоначальном, тройном развитии текста отмеченный сноской абзац длится так:
«Жаркое солнце августа, револьвер Мальчика, чистый, осенний блеск, да: семьдесят шестой год, двадцать третье августа… конечный день всей моей прежней жизни. Конечно же, можно начать записки и тем, уже давним, днем, но меня утруждает необходимость всё время возвращаться в прошлое, к тому, что случилось или могло случиться раньше; мне привычней изложение традиционное. Мне не узнать уже, каким путем шел Мальчик к черному дню двадцать третьего августа. В сожженной рукописи я натворил немало глупостей, придумывая за героя его жизнь. У меня история с Мальчиком началась серым, гадким, холодным днем, во вторник, двадцать первого октября… вот истинное начало моих записок.
XV
Зависть определяют различно. Причина тому проста: множественность ощущений, переживаний этого чувства; я же всегда переживал и ощущал зависть как острое, мучительное сожаление, душащее и мгновенное чувство утраты того, что никогда мне не принадлежало и чего никогда уже у меня не будет. Я завидую Мальчику. Завидую даже горькой его кончине. Грешно ли завидовать умершим? да умершим ещё такой жуткой смертью… нестерпимой завистью завидую я себе самому, каким был я в мои тридцать с чем-то лет. Есть притча. Жил человек. Жил худо. И всю обиду свою вымещал на дрянной лампе, что составляла единственное его имущество. Нетрудно догадаться, что лампа чадила, и человек, измученный войною с жизнью, выкинул лампу в бешенстве:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
Спокойно, с усталостью, какая бывает после трудной большой работы, с сознанием выполненного нелёгкого долга я написал, что крейсер взорвался и утонул.
Я чувствовал, что рассказ удался.
Что это не детский лепет про мчащиеся миноносцы.
Я перечёл свой рассказ: полторы странички в тетради по русскому языку в редкую косую линейку.
«17 сентября 1959 года линейный крейсер „Мизерабль“ входил в туземную бухту. Ничто не предвещало беды. „Чёрт меня подери, — сказал капитан Бен Джойс — Не нравится мне всё это“. Тут всплыла подводная лодка! Лодка выпустила десять торпед! Крейсер взорвался и утонул».
Ну что ж…
Примерно так окончилось всё и у Попугая. Полковник поговорил с сержантом, и сержант женился. Попугай назвал повесть: «Машенька».
А я назвал свой рассказ: «Случай в туземной бухте»!!!
1981 г.
Комментарии
1
Начиная с этой страницы вся принесенная нам рукопись исперщена пометками и замечаниями. Ее читали, неизвестно почему и зачем, многие лица и недвусмысленно выражали своё мнение: и карандашом, иногда красным, зелёным, который трудно стереть, и неуважительно чернилами, не имея ещё понимания, что на рукописи, чужой, непозволительно рисовать чернилами; для примера разнообразия этих мнений приведем из них несколько, взятых с разных страниц наугад: «…Великолепно! — Мерзость. Запретить о подобном писать! — Глупо. Вымученно, надуманно, слащаво и скучно… — Автора нужно взять за руку и отвести в ликбез. — Да. А Бена отдайте служить во флот. — Читать это решительно невозможно… — Неправдоподобно! Не бывает, и быть такого не может! — Умничанье. Кокетство. — Идиотам сию рукопись не давать. — Что то я читаю, читаю и вообще перестала понимать, что тут к чему, что с кем происходит… — Стихи нужно писать в столбик. В столбик нужно стихи писать! В столбик! В столбик! Почему не в столбик?!. И почему не объяснено, чьи стихи?.. (подпись, жирными фиолетовыми чернилами: Капитан 2 ранга в отставке Чернышов!) Хоть и второго ранга… а столбик! — Ну, уж это враньё. Водку всегда продавали с одиннадцати. — Надо знать. До семидесятого года водку продавали с десяти утра и в дежурных гастрономах до полуночи. Стыдно не знать! — Гнусный поклёп! Илья Семенович Ляговитый, которого автор выводит под прозрачным прозвищем Пень, кристальной души человек и очень талантлив! — Клубничка… хе-хе. — Дать автору решительный бой!.. — История штука вообще очень тёмная… — Чудесно! Таких книг давно не было… — И не нужно!.. — и категорическое, синими чернилами: — Издать можно. Урезать в 2 раза!» — таких и подобных им помет в рукописи многие сотни, и взгляд невольно начинает искать уже среди них что-нибудь вроде: «Не унывай, жандарм!» Имелись у рукописи и читатели вдумчивые: на полях и на обороте страниц можно встретить указания на источники, которыми пользовался или которые оставил без внимания автор, возражения, дельные и серьёзные, но применимые, увы, к монографиям, а не к вольному литературному труду, можно встретить маленькие трактаты, посвященные теоретическим вопросам русской и иноземной прозы, истории мировой эстетики, городскому пейзажу в петербургских литературе и живописи и даже сравнительному истолкованию Упанишад. После изучения этих заметок возник вопрос: следует ли учитывать их при издании. Издатель, т. е. человек, принесший в дальнейшем именовать себя именно так, утверждал, что на всякий чих не наздравствуешься, но что заметки можно было бы при издании присовокупить к тексту в качестве курьёза и неких вех на пути читателя; тут воспротивились мы, возражая резонно, что если начать печатать всякий чих, то никакой бумаги не хватит; и помирились на том, что любой из читателей может сам начертать на полях книги любимейшее своё выражение, равно как и всё, что захочется и покажется ему нужным: для того поля в книге и существуют. Мы решили оставить в издании лишь необходимейшие из примечаний, принадлежащих лицам, причастным к течению изложенных в рукописи событий и к изданию рукописи. Таковыми лицами являются: 1) литератор Сергей Владимирович — оцкий, 2) герой рукописи по имени Мальчик , 3) человек, пожелавший именовать себя Издателем, и 4) редактор рукописи. Прочие мнения и замечательные высказывания, запечатленные на листах изрядно, заметим, истрепанной (и залитой кофием и вином) рукописи, мы сохранили в неприкосновенности. Желающие ознакомиться с ними могут обратиться в установленном порядке в архив Издательства. — Прим. Ред.
2
Здесь нужно заметить, что устроена рукопись, которую Издатель получил от её героя, именуемого в рукописи Мальчик, и которую мы предлагаем вниманию читателя, довольно прихотливо: ход изложения в ней прерывается, петляет, то есть по нескольку раз возвращается к одному и тому же, затуманивается отступлениями, и очень часто из одной точки (если попробовать изобразить сюжет графически) исходят и движутся в различных направлениях два, три, четыре несовместимых варианта повествования. Мы, насколько могли, постарались исправить рукопись и привести её в приличный и вполне удобный для чтения вид. В качестве примера таких излишних и мешающих противоречий сообщим, что в первоначальном, тройном развитии текста отмеченный сноской абзац длится так:
«Жаркое солнце августа, револьвер Мальчика, чистый, осенний блеск, да: семьдесят шестой год, двадцать третье августа… конечный день всей моей прежней жизни. Конечно же, можно начать записки и тем, уже давним, днем, но меня утруждает необходимость всё время возвращаться в прошлое, к тому, что случилось или могло случиться раньше; мне привычней изложение традиционное. Мне не узнать уже, каким путем шел Мальчик к черному дню двадцать третьего августа. В сожженной рукописи я натворил немало глупостей, придумывая за героя его жизнь. У меня история с Мальчиком началась серым, гадким, холодным днем, во вторник, двадцать первого октября… вот истинное начало моих записок.
XV
Зависть определяют различно. Причина тому проста: множественность ощущений, переживаний этого чувства; я же всегда переживал и ощущал зависть как острое, мучительное сожаление, душащее и мгновенное чувство утраты того, что никогда мне не принадлежало и чего никогда уже у меня не будет. Я завидую Мальчику. Завидую даже горькой его кончине. Грешно ли завидовать умершим? да умершим ещё такой жуткой смертью… нестерпимой завистью завидую я себе самому, каким был я в мои тридцать с чем-то лет. Есть притча. Жил человек. Жил худо. И всю обиду свою вымещал на дрянной лампе, что составляла единственное его имущество. Нетрудно догадаться, что лампа чадила, и человек, измученный войною с жизнью, выкинул лампу в бешенстве:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145