Я плохо затачивал карандаши, ещё хуже мёл пол в коридоре и не умел держать вилку. Рядом с длинными белыми остриями отчимовых карандашей, которые надменно и язвительно торчали из резного дубового стаканчика на его письменном столе, мои карандаши выглядели ублюдками. Я не знал, что такое ублюдок, но как он выглядит, представлял совершенно отчётливо. Это был мой карандаш: неловко и куце обструганный тупым ножом с одного конца и обгрызенный с другого. Всё было закономерно: из моих карандашей, как и из меня самого, никогда не должно было выйти ничего путного. Мы не были приспособлены для изящной полезной деятельности. В восемь лет я с этим уже смирился. Я любил каждый мой карандаш. Мы с ним были товарищами по несчастью. «У, мои ублюдки», — с нежностью старого кондотьера говорил я моим карандашам, укладывая их в портфель. Мне не дано было научиться клеить марки пинцетом, и, положив ладошку и подбородок на стол, я с усталым спокойствием, без зависти наблюдал за тем, как это делает отчим. Я смотрел молча и терпеливо. Я не мог начинать разговор, за это я уже бывал бит. Наконец отчим кончил расклеивать марки. Он полюбовался напоследок; закрыл, аккуратно, изящно разгладив листы папиросной бумаги, проложенной между страниц, альбом, убрал его в стол и стал вытирать кусочком серой замши пинцет. Вытирая пинцет, он победоносно и гордо смотрел на меня. Он был в самом прекрасном расположения духа.
— Ну-с, — сказал он, — и чем я обязан столь редкостной честью?..
Я быстро подумал: не назвать ли мне отчима папой. Именно этого просьбами, побоями, угрозами и мольбами добивались от меня трое взрослых вот уже год. С течением времени цена этого слова всё возрастала, и я боялся продешевить. Нет, решил я, не стоит. За «папу» я мог получить кое-что и побольше уборщика. Поэтому я привычно миновал обращение и спросил, с тайным ужасом сознавая, сколь грубо звучит мой осипший голос:
— Что такое уборщик?
— Уборщик? — весело изумился отчим. — Да ты его видел тысячу раз!
Я подумал. Жизнь я прожил большую и видел в ней всякое. Но Щербина в этой жизни мне не попадался.
— Не видел, — сказал я грубым осипшим голосом.
— А ты хорошенько подумай. На улице!..
Я покачал головой. Ни на улице, ни в переулке уборщика Щербину я ещё не встречал.
— Ну подумай! — резвясь, настаивал отчим.
— Нет, — сказал я упорно. — Не видел.
Отчим коротко омрачился, и тень раздражения промелькнула в его лёгком оскале.
— Смотри! — сказал он, распластав на столе лист бумаги, в выдернул из стаканчика бесподобно отточенный карандаш.
Он не нарисовал и половины, а я уже понял, что будет.
— Снег убирать, — сказал я.
— Ну! — оживился отчим. — Ведь видел! Это в есть уборщик. Или снегоуборщик…
Эту штуку я видел. Я часами стоял перед ней, глядя, как ловко, кругами, вправо и влево ходят её железные красные лапы. Светили фонари над мостовой, сыпался мелкий, ситечком, снежок, прогромыхивали, скрипя деревянными кузовами, трамваи, а машина медленно, почти незаметно для глаза ползла и ползла вперёд, и быстрые лапы с негромким уханьем захватывали, захватывали куски от снежной грядки, и лента транспортера несла снежные глыбы наверх, в темноту, чтобы обрушить их в кузов самосвала, который светил красными огоньками…
— А почему крутятся? — забыв про подводную лодку, задал я не очень понятный вопрос.
— А вот почему, — сказал победоносно отчим и взял второй лист бумаги.
«Кардан», «полуось», «эксцентрик», «шпилька», «принципиальная схема»…
— …Понятно? — спрашивал время от времени отчим.
Я кивал. Эксцентрик был клоун, это я знал из передачи по радио. Шпильками мама закалывала волосы. Принципиальная означало способность скандалить на кухне до последнего. Оставалось всё это совместить. Одновре менно, слушая и кивая и глядя на быстро бегающий по листу карандаш, я занимался очень нелёгкой работой: я приспосабливал огромный и неуклюжий снегоуборщик к нарядным, покрытым ковровой дорожкой коридорам подводной лодки «Пионер». Мне это почти удалось. Непонятной была только самая малость.
— …Ясно? — весело и горделиво спросил отчим.
Я кивнул.
— Ну вот, — сказал отчим, великодушно подталкивая мне листки.
— А Щербина ? — грубым голосом сказал я.
— Какая щербина ? — по инерции улыбаясь, спросил отчим.
— Щербина , — упрямо сказал я.
Черты лица отчима неудержимо куда-то повлеклись, и запоздавшая улыбка начала отдавать гадливостью.
— Какая щербина ? — нехорошим голосом сказал он.
По всему, мне пора было тихо забирать листочки с принципиальной схемой и тихо, пригнувшись, отваливать…
— Уборщик Щербина ! — сказал я.
Гадливость уже преобладала в лице отчима. Ему было жалко себя, вынужденного тратить на меня свою стройную жизнь.
— Щербина ? — с издёвкой спросил он.
— Щербина ! — угрюмо и приготовляясь к битью, сказал я.
— …, — сказал отчим, вскакивая и отталкивая от себя деревянное кресло. — Ка-ка-я щербина ?
— Уборщик Щербин а ! — тупо, с ненавистью сказал я.
— Придурок! — заорал отчим, белея глазами и роняя на высокий красивый лоб красивую пепельную прядь. — Где ты взял щербину ? Где бывает такая щербина ? В каком уборщике?! Отвечай!
— Щербина ! — заходясь от ненависти, кричал я, с тоской чувствуя, как на глаза набегают ненужные слезы.
— Где ты взял щербину ?!
— Щербина ! — ревел, плача и в ярости, я.
Он был прекрасен.
И я был прекрасен!
Мы оба были прекрасны.
Мы разыгрывали бессмертную сцену: Фома Опискин и Фалалеи. «Щербина !» — ревел в ярости я, изображая Фалалея.
И тут, как писали в старых романах, взгляд отчима упал на мою книгу. Старые романисты писали, увы, справедливо. Точка приложения взгляда моего отчима стала тяжёлой и ощутимой. Избегая смотреть в моё плачущее лицо, он опустил взгляд на полированный край стола, в который я крепко, отчаянно вцепился немытой ладошкой. Пальцы на самом деле были чистые, только два чернильных пятна не отмывались; поди отмой их на кухне, где кран нужен всем и ужин готовят сразу пятнадцать хозяек. Как ни был я занят раздором и плачем, взгляд я почувствовал и подумал, что сейчас мне влетит и за то, что я лезу грязными лапами на чистый письменный стол; но на гладком, блестящем краешке стола тяжёлый взгляд отчима не удержался, заскользил, сорвался — и плюхнулся на матерчатый переплёт моей книги.
— …А это что? Дай сюда!!
Рыдая, я быстро спрятал книгу за спину. Отчим выхватил её:
— Ну-ка! Что ты читаешь? Ха-ха-ха! (Он смеялся, как в опере «Травиата».) «Тайна двух океанов»! Парижские тайны! Тайны мадридского двора! Щербина !.. — прокричал саркастически он и раскрыл мою книгу.
— …, — сказал он, и я утёр слезы.
Я знал, что он там прочёл.
Он прочёл: уборщик Щербина.
— Не надо!! — закричал в ужасе я. — Она библиотечная!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145