как провалился в нехорошую черноту, заснул, лежа ничком на тахте, не сняв башмаков и пальто. Проснулся я оттого, что вспомнил о женщине, ждавшей меня всегда, да, сказал я себе, не открывая глаз, она единственная во всем мире любила меня, всегда, и, как видно, настало мне время прийти к ней и просто сказать: вот видишь, я и пришел. Да, сказал я себе. И открыл глаза, увидел рассвет за окном и горящий надо мной электрический свет, мятое черное пальто, растрепанные старые записные книжки на полу, и на ковре груду рукописей, сотни, тысячи опротивевших мне страниц, вот я и пришел, вслух проговорил я, и слова эти мне понравились. В них заключалась тайна новизны отношений, не до конца понимаемая мной. Бреясь задумчиво и отдыхая под холодным душем, я повторял эти слова, и начинал успокаиваться теплым спокойным счастьем. Вот видишь, я и пришел. И она поймет, моя женщина удивительного ума, удивительного веселья и всегда, в глубине своей, грустных чувств. Я пил кофе и вспоминал, как невероятно, вечно любила она меня, я любил ее, подчиняясь вечной силе ее темных, веселых глаз. Неужели мне нужно было дойти до отчаяния и пережить унизительный бред этой ночи, чтобы понять, что мое спасение и покой только в ней. Я расчесывал мокрые волосы и повязывал свежий галстук, подняв воротничок свежей, в тонкую синюю полоску, сорочки, и вспоминал ее темные волосы, тонкий румянец на нежных скулах, нежные мочки, проколотые серебряными сережками с малахитом, вспоминал, и желание вновь ласкать эти темные, великолепные, длинные волосы все теплей согревало меня, здравствуй. Вот я и пришел. Повязав прекрасным узлом свежий тяжелый галстук, я позвонил к ней в библиотеку, мне ответили, что сегодня она дежурит вечером в зале и придет на работу к трем часам. Значит, она была дома… я фамильярно и даже добродушно ударил носком изящного темного ботинка груду перепечатанных чисто страниц. Плевать я на это всё хотел! Ноябрьским свежим и синеватым утром, в распахнутом холодноватому мягкому ветру пальто я с удовольствием, задирая голову, рассматривая голубей, провода, сизую дымку над крышами Загородного проспекта, дошел до Кузнечного рынка, украшенного знаками Зодиака, подмигнул Скорпиону, который нас всех осенял в это свежее и замечательное утро, поднялся по трем ступеням под гулкие, пахнущие зеленью, яблоками, хризантемами своды рынка; свежих, ночью срезанных роз, к моему сожалению, не было, и я долго, придирчиво выбирал хризантемы, огромные, влажные, пышные, в белизне которых просвечивала нежная голубизна, и я выбрал их пять, на длиннейших, темно-зеленых и влажных стеблях с длинными, темно-зелеными, влажными листьями, человек, продававший их, рассказал мне, что он ночью прилетел с хризантемами из Ташкента, из солнечного и подернутого грустно осенью прекрасного города, нет, целлофана не нужно, целлофан только портит цветы и скрипит, поклон от меня садам и арыкам вашего благословенного города, нижайший поклон, три машины с пронзительно зелеными в синеватой свежести утра огоньками, выстроившись терпеливо цугом, ждали меня тут же, на бульваре Малой Московской, на углу Владимирской площади, но я решил, что уместнее будет сперва позвонить, положил хризантемы в машину на заднее сиденье, извинился и, улыбаясь чему-то, вошел в будку телефона-автомата. Здравствуй, сказал я. Вот видишь, сказал я. Вот я и звоню; я приду, к тебе, не нужно, спокойно сказала она, не звони мне, пожалуйста, больше. Да, она зналась со мной, не от хорошей жизни, поверь, милый, теперь забеременела, от мужа, и намерена к мужу вернуться, а от меня, спросил я (вся врожденная и обретенная моя глупость), от тебя, равнодушно сказала она, я делала три аборта, у меня даже мысли не появлялось родить от тебя, от него я хочу родить, если это тебе интересно, ведь ты любопытен, ты когда-нибудь видел, как мужики, натуральные мясники, по локоть в крови, нас освобождают от плода, от последствий минутного помрачения, без наркоза, не видел, так я тебе расскажу; я немного послушал и осторожно повесил трубку. Куда поедем, спросил шофер. Белизна хризантем покачнулась и поплыла перед моими глазами, и я почувствовал приступ дурноты, вискам стало холодно и жарко, простите, мне нехорошо, я пройдусь, нет, цветов мне не надо… не надо цветов! я сунул ему какие-то деньги и вышел, распрямился на холодном ноябрьском тротуаре, раздергивая одной рукой узел галстука, перешел бульвар Малой Московской и на углу Загородного и маленькой площади толкнул, одолев две ступеньки, дверь чебуречной, пропахшей мясным дымом, на мой галстук, растерзанный ворот здесь даже не покосились, здесь видали и не такое, я сразу выпил горького, отдающего жженым портвейна, почувствовал себя лучше и выпил еще, я не мог взять в толк и понять не могу до сих пор, почему эти женщины в своем поведении так загадочны, когда им от нас что-то нужно, они застенчивы, робки и очаровательны, и вспыхивают румянцем, и водят петлями, длительно, спутанными, смущенными и далекими от смысла словами… но когда им не нужно от нас ничего, они изъясняются грубо, точно, с краткостью и простотой командира десантного батальона.
Задумчиво воротившись домой, поднявшись к себе на шестой этаж, я снова сел в кресло, не снимая пальто и перчатки с левой руки, и вдруг с раздражением заметил, что эта поза становится мне привычной. Поднявшись, я пнул груду рукописей, но уже без приятельских чувств.
Пора было искать Мальчика!
Записная книжка, раскрытая, лежала на ковре, и какой-то из номеров телефонов был подчеркнут красными чернилами. Лена, Леночка было написано моей рукой, и выше, рукой незнакомой мне, Елена Константиновна, происхождения записи я не помнил, и у меня было задумчивое чувство, будто я увидел ее впервые. Ночью по этому номеру, к неизвестной мне Леночке, Елене Константиновне, я не звонил. Не очень уверенно я снял трубку; судя по номеру, телефон находился где-то в центре, на Мойке или на канале Грибоедова, недалеко от Невского… Доброе утро, несмело проговорил я. Могу ли я… Можно ли пригласить к телефону Елену Константиновну. Нет, ответил мне сдержанный, строгий мужской голос. Елена Константиновна умерла.
V
Желание найти Мальчика, как я вижу сейчас, было не до конца уверенным, но в ту пору я еще не Умел быть в меру откровенным с собой. Желание найти Мальчика возникло в тот миг, когда я разозленно пнул груду постылых мне рукописей, и страницы разлетелись по комнате воркующими голубыми и серыми тенями. Желание было нестойким; вероятно, я даже боялся возможной с ним встречи; во всяком случае, начало моих, исполненных решимости, поисков представляется мне теперь несколько странным.
Из обрывочных разговоров в тот вечер, на Фонтанке, я мог понять, что гости, приведшие с собой никому не известного Мальчика, сами не знали, почему он здесь и зачем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145