с автора на героиню… а кто бы мог, из нынешних, сыграть; разве что Алиса… хотя Алиса: прирожденная Донна Анна… да разве что одна московская девочка, моя маленькая подружка… и Александр Сергеевич, в убежденности жадной, что должно ему первенствовать во всём, искренне преуспевал в кутежах, и в мальчишеских выходках в театре, и в богохульстве, вот вам стихи Кишинева, и с сыном птички и Марии, сам же, отсылая в Петербург, именовал их пакостями, и излишне всем памятная Гавриилиада, он не потому впоследствии темнел от бешенства, когда ему напоминали о ней, что раскаялся, или устыдился текста, или что свежо было тяжелое и унизительнейшее объяснение по сему поводу с Николай Павловичем: он темнел от бешенства потому, что написана она была зря, что писалась она не для себя, a — по проклятой инерции петербургской жизни, петербургской неверной любови к рукоплесканьям: незначащим, ненадежным и унизительным… и из того же ряда и нелюбимое мною, низкого вкуса, мы добрых граждан позабавим, и из того же ряда урок царям; ещё через много лет будут написаны великие слова:…науке первой учат: чтить самого себя! — и, конечно же, восемнадцать лет, воля, бешенство, бесконечные дуэли: сущий вздор и неприличность, помните, Герцен писал о Курнэ, у которого было до двадцати дуэлей, положим, что их было десять: и этого за глаза довольно, чтоб его не считать серьезным человеком, — но пушкинские сущий вздор и неприличность происходили совсем из другого: из того же печального, трудного рода гордости, из болезненного и бешеного предположения, что любая ситуация из тех, в которых он жил, может в чьих-то глазах, насмешливых, оказаться вдруг унизительною для него, чего он пережить бы не смог, так, впервые, вступило в его горькую жизнь гипотетическое и ужасающее мнение света: он опять же старался успеть, упредить малейший из возможных и глупых, конногвардейских упреков, и коль вскоре он догадался, что не нужно оглядываться на конногвардейскую сволочь, когда в руку берешь перо, то в мучительной жизни, напротив… и, загадочным и удивительным образом, он всю жизнь, очаровываясь людьми, не умел враждовать с людьми, и ни разу за мушкой своего пистолета не видел он человека, враждовал не с людьми, а с явлениями: вот и ехал осенними утрами на поединок, как прелестно и очаровательно он обмолвился, с досадой и большой неохотой, обмолвка, мыслимая лишь в устах безупречно храброго человека; в чём вся беда: и в семнадцать лет он жил уже вовсе не так, как все они; он жил в каком-то ином времени; недаром к тридцати годам он выглядел чуть ли не на двадцать лет старше своих приятелей; жил в каком-то ином, трудно выкрученном и искаженном, в неведомом нам, нынешним, пространстве; я убеждена, что он цвет видел иначе, и линию мира воспринимал совершенно иначе, чем я, и звучание платоновских сфер; и уж безусловно, что его ассоциативные связи, сознание, юмовские пучки ощущений жили по совершенно иным законам, чем у меня; он жил одновременно в двух, трех, в четырех, абсолютно непредставимых для меня мирах: и жил среди горе-заговорщиков, плутов и горе-дураков! легко было жить Каверину! и всюду он гусар, куда тяжелей Чаадаеву: он в Риме был бы Брут! в Афинах Периклес! а здесь он офицер гусарской, — а Александр Сергеевич в вечных снах жил; жил в бреду; жил… блажен, кто странным снам не предавался… — …кто бредит рифмами, как я, и, изнемогая в таком житье, он терялся, взгляните, как волшебно и безукоризненно он вводит глагол теряться:…он так привык теряться в этом, что чуть с ума не своротил — или не сделался поэтом!.. вдумайтесь: привык теряться! чем не готовый трактат: к теории творчества; и сюда же: игра, нахмурен, бодр и бледен, восхитительный и умопомрачающий бред; вздор, что Германн немец, Германн, потерявшись в трёх картах, делается поэтом, и после уже сумасшедшим; сюда же:…и перед ним воображенье свой пёстрый мечет фараон… юноша, убит, врагов забвенных, клеветников и трусов злых, ах, какой перечень фараона, и рой изменниц молодых, и круг товарищей презренных… и сельский дом, и у окна — сидит Она… и всё Она!.. — Что ж удивительного, что веселость его, со всеми её атрибутами, борделями, тирсами, крестницами Киприды: и тягостная, и чужая; и праздность: печальна. Господи, какой стон прорывается из груди его именно в ту, юношескую пору:…иль мне чужда счастливая любовь!.. —…на жизненном пиру один явлюсь я, гость угрюмый… — …зачем угрюмой думой среди забав я часто омрачен, зачем на всё подъемлю взор угрюмый… — …влачил постыдной лени груз… — …в печальной праздности я лиру забывал… — …года весны моей, протекшие в мечтах любви напрасной… — безверия мученье, и с каким же тяжелым недоумением оглядывает он вдруг порочный двор Цирцей… презрительных Цирцей, и как не случайно, как везде и всякий термин у него, взрослого, тут имя Цирцея, и принужденные лобзанья, и златом купленный восторг, удивительный рисунок, где он изобразил себя в ту пору, тонкий, надутый, очень угрюмый, прелестный Мальчик, две колдуньи, две поэтессы его угадали: и обе простить ему не могли, что разминулись с ним во времени на великое столетие, мрачный и грозный век. Мне подумать жутко, каким же одиночеством и мучением были для него эти три года юности в золотом Петербурге, печальной истины поэт, где все они пировали, а он жил, и слышал в тех пирах Клии страшный глас; как мучительно ссорился он с жизнью, и поскольку во всём всегда шел до конца, то ссорился всерьёз: до гроба; и ссорился угрюмо с Отечеством: дивное сочетание: как раз заговорщики из благородства, завтрашние бутовщики Декабря, жили с жизнью удивительно в ладу: за исключением, разве что, несчастного, бедного Каховского; генералы, графы, князья, мужья юных и неописуемых красавиц, богатейшие плантаторы, философы, умницы; когда люди благонамеренные встречали в бульваре Николая Тургенева, то поневоле принимались ворчать: вот ведь, готовит ниспровержение власти, а сам весь в деньгах и орденах от правительства; а Александр Сергеевич юный, в отчаянии восемнадцати лет, ссорился, и почти что навечно, и с жизнью, и с женщинами, и с правительством: вы думаете, что это прелестная шутка, вчера Голицыну увидел, боюсь, что здесь больше угрюмой истины, нежели шалости:…ко я вчера Голицыну увидел, и примирен с отечеством моим! — …видел жизни лишь начало… — …но история долга, жизнь коротка, как писал он, за год до смерти, к Корфу. Исповедален в своих стихах невольно, увлеченный восторгом поэзии. — Я был озлоблен, вот итог этой юности, я был озлоблен, надутый, бледный и сердитый, прелестный мальчик, лучший его автопортрет и мой любимый, и в любой последующий миг ею жизни он для меня отчего-то остается всё тем же восемнадцатилетним мальчишкой: мучительно гордым и незащищенным;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145