— Не буду. Я лучше выпил бы стаканчик пива.
Он явно ошарашил их своим ответом, последовало долгое, раскаленное добела молчание. И опять Роза хватает его за плечи, пытаясь вытащить из-за стола, но ему ничего не стоит с ней сладить. Он словно прирос к стулу. Эжени не слишком уверенно приходит ей на помощь, она тратит сил не больше, чем если бы играла на пианино.
— Ну хорошо же! — говорят они хором, возвращаясь на свои места, словно в ожидании следующего раунда.
Тетя Мария берет инициативу в свои руки и сразу же наносит удар ниже пояса.
— Все это уже не важно. Теперь можешь делать все, что тебе заблагорассудится.
— Я хочу стаканчик пива!
— Через два дня, а именно во вторник, ты уже будешь у преподобных братьев, а они отлично умеют укрощать бессердечных дикарей.
И сразу же Джейн подступает к горлу: еще более единственная, драгоценная, нежно таинственная. Никогда больше не сможет он даже вздохнуть без нее.
— Мария! — негодует угрюмый голос тети Розы. — Наполеон запретил говорить ему! Он сам собирался с ним побеседовать.
Тетя Роза, поклявшаяся фотографии с зубчатыми краями сделать все, чтобы она могла гордиться своим младшим сыном — ведь он еще совсем ребенок и не все потеряно, — даже не думает прийти ему на помощь, просто она хочет переложить на других частичку своего стыда. Однако именно она наносит смертельный удар, потому что ее ответ звучит как подтверждение.
Он про себя повторяет жест Крысы, сближает большой и указательный пальцы — в его стакане осталось вот столечко, совсем на донышке. И он жаждет Джейн всем своим существом, готов броситься за ней куда угодно, готов ждать всю ночь на галерее, высаживать окна и двери — только бы не возвращаться в тот дом, от которого Джейн бесконечно далека. Но Мария все-таки забивает последний гвоздь:
— Да что Наполеон может сказать. «Уложите его вещи!» — вот и все. Он и разговаривать-то не умеет. Тебе здесь не место. Ты пошел в отцовскую породу.
Тетя Роза дотрагивается до его руки с оттенком сострадания.
— Ну, сударь мой, я сделала все, что могла. Но ты сам выбрал плохую дорожку. С первого же дня связался с Крысой!
— Крыса в сто раз лучше вас. Нет справедливости на свете, вот и все. И никакой я не сударь. Почему ты меня так называешь?
— Ну пусть будет не сударь, а малыш, — отвечает тетя Роза, отнимая свою руку и свое сострадание. — Крыса сидел в тюрьме за вооруженный грабеж. И ты туда угодишь, если тебе дать волю.
— Лучше нас! — восклицает тетя Мария почти с восторгом. — Взял и впутал тебя в контрабанду американскими сигаретами.
— Вот из-за этого-то полиция и приходила к дяде. Из-за той коробки, которую ты отнес мсье Пеллетье. Он не только сигаретами торгует, а еще и холодильниками, запчастями для автомобилей и даже пенициллином…
— Твой брат был его дружком и тоже свое отсидел.
— Это по ошибке! — кричит он, вскочив с места и прижав лоб к оконному стеклу.
Все, что они говорят, да и еще и Крыса, так подло обманувший его, все больше и больше отдаляет от него Джейн.
— Эжени, ты не имеешь права так говорить. Все из-за какой-то несчастной пары ботинок во время кризиса…
— Марсель такая же шпана, как Крыса или твой папаша, — шипит Мария, повернувшись к нему и сверля его своими сочащимися глазами, все так же подпирая кулаком багровые одутловатые щеки.
— Господи боже, — кудахчет Эжени, — яблоко от яблони недалеко падает. Эти негодяи убили твою бедную мать.
— Эжени! — снова обрывает ее Роза. — Конечно, она хлебнула с ними горя, но все-таки выбирай выражения!
Он дрожит, прижавшись лбом к стеклу, стиснув кулаки и разрываясь между отвращением, толкающим его убежать отсюда куда глаза глядят, и властной потребностью услышать хоть однажды все до конца.
— Твой отец был пьяницей, заставлял мать побираться, а сам шлялся по борделям, вместо того, чтобы работать, и бил ее, да, бил, даже при вас. Отнимал у нее последние гроши, которые она прятала, чтобы вас прокормить. По целым неделям пропадал с непотребными девками, возвращался весь грязный, вонючий, как скотина, и заваливался спать, спал с утра до вечера! Вот какая прекрасная кровь течет в твоих жилах! И Марсель такой же! И даже ты, от горшка два вершка, а уже туда же!
Он не плачет, стоит, точно пригвожденный к месту, дрожь мешает ему забраться в подводную лодку, и лед плавится от слов тети Марии, они проникают внутрь, зловоннее, чем рвотный суп, который его заставляла глотать Свиное Копыто.
— Нам приходилось забирать твою мать к себе, чтобы хоть как-то защитить ее, — говорит Эжени, подкладывал себе столь любимую ею телячью печенку.
Он смотрит на них сквозь щелки глаз, все еще сухих, смотрит сквозь последние кусочки льда и молит тетю Розу помочь, сдержать клятву, данную фотографии.
— Это ведь все вранье, тетя Роза? Просто она напилась пива, да?
Но тетя Роза, опустив голову, с преувеличенным интересом разглядывает свои волосатые пальцы, барабанящие по скатерти, и голос ее доносится откуда-то издалека, чуть ли не из-под стола:
— Господи, как она, бедная, рыдала, когда пряталась у нас! Он являлся к нам среди ночи, звал ее и выл, как пес, пока не сваливался во дворе и не засыпал. Мы удерживали ее силой — она рвалась к нему и мыла его потом, как ребенка. Мы не могли даже вызвать полицию, потому что он был ее законным мужем и имел на нее права. Так говорил Наполеон.
— Нам было до того стыдно перед людьми, что только после смерти твоей матери, когда он куда-то сгинул, мы осмелились высунуть нос на улицу! — торжествует тетя Мария и даже принимается жевать малюсенький кусочек печенки; она сверлит его глазами, с радостью убеждаясь, что лед окончательно растаял и что он уже никогда больше не сможет смотреть на мир холодным взглядом стороннего наблюдателя, которого ничем не проймешь, что он всего-навсего ребенок и у него не всегда хватает сил отгородиться броней от всех тайн жизни.
Роза бормочет, обращаясь к своим пальцам, отбивающим барабанную дробь:
— Она была просто святая, никогда не жаловалась. А у него это было вроде как болезнь, будто бес вселялся…
— А теперь вот ты позоришь нас: таскаешься всюду с этой рыжей соплячкой, она уже и сейчас такая же шлюха, как ее мать!
Больше нет позади него ни головокружительной пропасти окна, ни тошноты, выволакивающей из него остатки жизни, ни того, что не имеет названия и похоже на слово «стыд», — есть только бешеная ненависть, вскипевшая в нем и неудержимо рвущаяся наружу, он едва успевает глотнуть воздуха, чтобы не задохнуться в тинистом взгляде тети Марии.
Он налетает на тетю Марию, подхваченный безумием, которое она же в него вселила, бьет ее сначала одной рукой, потом обеими, она падает, а он все бьет и бьет ее своими новыми башмаками; Роза и Эжени подминают его под себя, но даже на полу он все еще продолжает наносить удары, теряя рассудок от того, что кулаки вязнут в дряблом теле, отчаянно желая встретить сопротивление, наткнуться на что-нибудь твердое как камень, чтобы самому почувствовать боль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84