Я сам еще не очень сильный, я еще должен вырасти.
— Нет уж, ждать я не согласна. Рассказывай сейчас же, как мы убежим.
Внизу идет поезд, почему-то без вагонов, из одних колес, а на них, притаившись под брезентом, неподвижно сидят огромные лягушки, с длинными трубами во рту. Ему очень хочется спросить у нее, что это такое, но нельзя: ведь он знает все на свете!
— Ну ладно, слушай… мы спускаемся в яму, к поездам. Вот видишь, тебе сразу же придется лезть по канату.
— Зачем? Можно пройти мимо мольсоновского завода, там не так круто.
— Ну, раз ты и без меня знаешь, где и как нам пройти, я дальше рассказывать не буду. Зачем? И потом учти, в кругосветном путешествии никогда не надо выбирать самый легкий путь — тогда уж лучше просто гулять по улицам, тут и воды попить можно и кругом рестораны, где можно поесть. По-моему, нам вообще не стоит никуда отправляться. Да и незачем девчонок брать с собой. Кому потом рассказывать свои приключения? А если некому рассказывать, то это все равно что дома сидеть. Девчонки должны вязать чулки и ждать.
— А что же мы будем делать, когда спустимся к поездам?
Она устраивается поудобнее, вытягивает ноги и кладет голову ему на колени, чтобы лучше слышать. И он спешит начать кругосветное путешествие, лишь бы лился и лился этот рыжий водопад.
— Пойдем в самый хвост, заберемся в маленький вагончик, только не в холодильник, а вон в тот, с трубой, который не запирается.
— А-а, это кухня. Уж где-где, а там-то наверняка кто-нибудь есть.
— Ну вот! Видишь, так нельзя! С тобой далеко не уедешь: слишком много ты всего знаешь, будешь трещать без умолку, и нас тут же поймают.
— Я только хотела сказать, что если там никого не будет, то для нас это самый удобный вагон. Я теперь буду молчать, обещаю тебе.
— Сначала, перед отъездом, Балибу будет обыкновенным желтым бесхвостым котом.
Он ждет, что сейчас она спросит, кто такой Балибу, но, едва открыв рот, она его тут же закрывает: только успевают мелькнуть белые зубки и кончик малинового язычка.
— Балибу выбрал для нас этот поезд, потому что он отправляется ночью, а ночью, как тебе известно, никто не ест. Но мы с тобой должны поесть, ведь наутро… Ну так вот, всю ночь поезд едет к Северному полюсу, первая остановка у него только через сто тысяч километров — а до Северного полюса еще далеко-далеко, — и вокруг дремучий лес, за ним начинается страна индейцев; через этот лес так часто ездят поезда, что волки в нем больше не водятся, там бродят только белые охотники, но они ничего не могут поймать, кроме рыбы и… красных белок, ужасно злых и глупых; эти белки все время орут, поэтому их сразу можно обнаружить. Но за час до восхода солнца, когда мы наконец въезжаем в страну гор и индейцев, Балибу превращается в машиниста и в том месте, где разветвляются рельсы, отцепляет наш вагончик, и дальше вагончик катится сам, целый день, все вперед и вперед, мимо Торонто и Чикаго — это самые большие индейские деревни — и…
— Папа писал мне из Чикаго. Это в Штатах. А как же вагон может ехать без паровоза?
Он думал, что она задремала, и говорил все тише и тише, вот-вот замолчит, и тогда можно будет, не отвлекаясь, просто смотреть на нее и радоваться, но снова надо говорить сердито.
— Все, больше не едет, ну что, довольна? И вовсе это совсем другой Чикаго. А если ты уже ездила в кругосветное путешествие, то зачем начинать все сначала?
Обхватив его ледяными руками за шею, она чуть приподнимает головку — и он уже не в силах разыгрывать возмущение.
— А вечером?
— А вечером, дурочка, мы все еще будем ехать: вагончик катится сам, потому что он на колесах, а рельсы ведут вниз, в лощину между высоченными горами — повыше, чем ваш мост. А знаешь, там тоже есть яма, совсем как вот эта, посреди дремучего леса, и там кончаются рельсы: индейцы их давным-давно взорвали, чтобы избавиться от бледнолицых, потому что все бледнолицые жестокие и ленивые, они не умеют плавать в каноэ, как индейцы, и к тому же изобрели ружья, потому что зрение у них никудышное, и они не умеют стрелять из лука, ведь это труднее, чем из ружья… И в этой яме за долгие годы накопились сотни поездов, попадали прямо друг на дружку, а внутри полно скелетов, уже таких старых, что стоит к ним пальцем притронуться, и рассыплются в пыль, а в этой пыли можно утонуть, не хуже чем в снегу. Но наш вагончик очень маленький и легкий, он не застрянет на Великом кладбище поездов, и мы окажемся на пустынной поляне, где растут прекрасные цветы и висит большая надпись по-английски: «С любого бледнолицего, который ступит сюда, снимут скальп, а самого бросят в клетку к воронам, где он сгниет заживо».
— А почему по-английски?
— Не могут же индейцы разговаривать, как мы.
— Значит, я смогу с ними поговорить?
— Индейцы говорят на другом английском, это индейский английский. И тут Балибу превращается в громадного белого волка с красными глазищами, а ты бросаешься ко мне и кричишь, что он сейчас примет тебя за Красную Шапочку и съест, но я успокаиваю тебя и говорю, что вас никак нельзя спутать, ведь Красная Шапочка наверняка была поумней тебя, и потом Балибу не простой волк, а белый и гордый: ему противно ложиться в бабушкину постель — и он улыбается тебе во всю свою волчью пасть. И ты говоришь ему: «Какие у тебя большие зубы, бабушка!», а он громко хохочет, и зубы у него становятся еще больше, а потом он пытается своей огромной лапой погладить тебя, чтоб ты убедилась, что он на самом деле наш Балибу, но ты начинаешь так громко плакать, что тысячи индейцев спускаются с деревьев и прячутся за стволами: они ждут, когда наступит ночь, и…
— Я хочу домой, Пьеро, я больше не хочу в кругосветное путешествие, у меня слишком маленькие руки.
Она стремительно выпрямляется, трясет его за плечи и плачет по-настоящему. Но он так разошелся, что уже не может остановиться.
— …и ночью тысячи красных глаз жадно смотрят на твои красивые волосы, и до нас доносится лязг ножей, а Балибу очень веселится и воет, как настоящий белый волк — белые волки воют гораздо страшней обыкновенных, — и эти красноглазые боятся вылезти из-за деревьев.
— Перестань, Пьеро, перестань. Мне всю ночь будут страшные сны сниться.
— Вагончик не может дать задний ход. Через Великое кладбище поездов не ездят задом наперед. Вернуться нельзя, Джейн, совсем нельзя. Придется продолжать путешествие до конца, вокруг всего света объехать.
— Я не хочу.
— Но я же с тобой, я буду тебя защищать.
— Ты сам сказал, что еще должен вырасти.
— Хочешь, я открою тебе тайну, самую важную, какую я знаю? На свете гораздо больше детей, чем взрослых. Они нам будут встречаться повсюду. А дети злыми никогда не бывают. Если даже они кажутся злыми, значит, они просто-напросто несчастные. Даже если они говорят по-английски, надо с ними немножко подружиться, но незаметно, а то ты их отпугнешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
— Нет уж, ждать я не согласна. Рассказывай сейчас же, как мы убежим.
Внизу идет поезд, почему-то без вагонов, из одних колес, а на них, притаившись под брезентом, неподвижно сидят огромные лягушки, с длинными трубами во рту. Ему очень хочется спросить у нее, что это такое, но нельзя: ведь он знает все на свете!
— Ну ладно, слушай… мы спускаемся в яму, к поездам. Вот видишь, тебе сразу же придется лезть по канату.
— Зачем? Можно пройти мимо мольсоновского завода, там не так круто.
— Ну, раз ты и без меня знаешь, где и как нам пройти, я дальше рассказывать не буду. Зачем? И потом учти, в кругосветном путешествии никогда не надо выбирать самый легкий путь — тогда уж лучше просто гулять по улицам, тут и воды попить можно и кругом рестораны, где можно поесть. По-моему, нам вообще не стоит никуда отправляться. Да и незачем девчонок брать с собой. Кому потом рассказывать свои приключения? А если некому рассказывать, то это все равно что дома сидеть. Девчонки должны вязать чулки и ждать.
— А что же мы будем делать, когда спустимся к поездам?
Она устраивается поудобнее, вытягивает ноги и кладет голову ему на колени, чтобы лучше слышать. И он спешит начать кругосветное путешествие, лишь бы лился и лился этот рыжий водопад.
— Пойдем в самый хвост, заберемся в маленький вагончик, только не в холодильник, а вон в тот, с трубой, который не запирается.
— А-а, это кухня. Уж где-где, а там-то наверняка кто-нибудь есть.
— Ну вот! Видишь, так нельзя! С тобой далеко не уедешь: слишком много ты всего знаешь, будешь трещать без умолку, и нас тут же поймают.
— Я только хотела сказать, что если там никого не будет, то для нас это самый удобный вагон. Я теперь буду молчать, обещаю тебе.
— Сначала, перед отъездом, Балибу будет обыкновенным желтым бесхвостым котом.
Он ждет, что сейчас она спросит, кто такой Балибу, но, едва открыв рот, она его тут же закрывает: только успевают мелькнуть белые зубки и кончик малинового язычка.
— Балибу выбрал для нас этот поезд, потому что он отправляется ночью, а ночью, как тебе известно, никто не ест. Но мы с тобой должны поесть, ведь наутро… Ну так вот, всю ночь поезд едет к Северному полюсу, первая остановка у него только через сто тысяч километров — а до Северного полюса еще далеко-далеко, — и вокруг дремучий лес, за ним начинается страна индейцев; через этот лес так часто ездят поезда, что волки в нем больше не водятся, там бродят только белые охотники, но они ничего не могут поймать, кроме рыбы и… красных белок, ужасно злых и глупых; эти белки все время орут, поэтому их сразу можно обнаружить. Но за час до восхода солнца, когда мы наконец въезжаем в страну гор и индейцев, Балибу превращается в машиниста и в том месте, где разветвляются рельсы, отцепляет наш вагончик, и дальше вагончик катится сам, целый день, все вперед и вперед, мимо Торонто и Чикаго — это самые большие индейские деревни — и…
— Папа писал мне из Чикаго. Это в Штатах. А как же вагон может ехать без паровоза?
Он думал, что она задремала, и говорил все тише и тише, вот-вот замолчит, и тогда можно будет, не отвлекаясь, просто смотреть на нее и радоваться, но снова надо говорить сердито.
— Все, больше не едет, ну что, довольна? И вовсе это совсем другой Чикаго. А если ты уже ездила в кругосветное путешествие, то зачем начинать все сначала?
Обхватив его ледяными руками за шею, она чуть приподнимает головку — и он уже не в силах разыгрывать возмущение.
— А вечером?
— А вечером, дурочка, мы все еще будем ехать: вагончик катится сам, потому что он на колесах, а рельсы ведут вниз, в лощину между высоченными горами — повыше, чем ваш мост. А знаешь, там тоже есть яма, совсем как вот эта, посреди дремучего леса, и там кончаются рельсы: индейцы их давным-давно взорвали, чтобы избавиться от бледнолицых, потому что все бледнолицые жестокие и ленивые, они не умеют плавать в каноэ, как индейцы, и к тому же изобрели ружья, потому что зрение у них никудышное, и они не умеют стрелять из лука, ведь это труднее, чем из ружья… И в этой яме за долгие годы накопились сотни поездов, попадали прямо друг на дружку, а внутри полно скелетов, уже таких старых, что стоит к ним пальцем притронуться, и рассыплются в пыль, а в этой пыли можно утонуть, не хуже чем в снегу. Но наш вагончик очень маленький и легкий, он не застрянет на Великом кладбище поездов, и мы окажемся на пустынной поляне, где растут прекрасные цветы и висит большая надпись по-английски: «С любого бледнолицего, который ступит сюда, снимут скальп, а самого бросят в клетку к воронам, где он сгниет заживо».
— А почему по-английски?
— Не могут же индейцы разговаривать, как мы.
— Значит, я смогу с ними поговорить?
— Индейцы говорят на другом английском, это индейский английский. И тут Балибу превращается в громадного белого волка с красными глазищами, а ты бросаешься ко мне и кричишь, что он сейчас примет тебя за Красную Шапочку и съест, но я успокаиваю тебя и говорю, что вас никак нельзя спутать, ведь Красная Шапочка наверняка была поумней тебя, и потом Балибу не простой волк, а белый и гордый: ему противно ложиться в бабушкину постель — и он улыбается тебе во всю свою волчью пасть. И ты говоришь ему: «Какие у тебя большие зубы, бабушка!», а он громко хохочет, и зубы у него становятся еще больше, а потом он пытается своей огромной лапой погладить тебя, чтоб ты убедилась, что он на самом деле наш Балибу, но ты начинаешь так громко плакать, что тысячи индейцев спускаются с деревьев и прячутся за стволами: они ждут, когда наступит ночь, и…
— Я хочу домой, Пьеро, я больше не хочу в кругосветное путешествие, у меня слишком маленькие руки.
Она стремительно выпрямляется, трясет его за плечи и плачет по-настоящему. Но он так разошелся, что уже не может остановиться.
— …и ночью тысячи красных глаз жадно смотрят на твои красивые волосы, и до нас доносится лязг ножей, а Балибу очень веселится и воет, как настоящий белый волк — белые волки воют гораздо страшней обыкновенных, — и эти красноглазые боятся вылезти из-за деревьев.
— Перестань, Пьеро, перестань. Мне всю ночь будут страшные сны сниться.
— Вагончик не может дать задний ход. Через Великое кладбище поездов не ездят задом наперед. Вернуться нельзя, Джейн, совсем нельзя. Придется продолжать путешествие до конца, вокруг всего света объехать.
— Я не хочу.
— Но я же с тобой, я буду тебя защищать.
— Ты сам сказал, что еще должен вырасти.
— Хочешь, я открою тебе тайну, самую важную, какую я знаю? На свете гораздо больше детей, чем взрослых. Они нам будут встречаться повсюду. А дети злыми никогда не бывают. Если даже они кажутся злыми, значит, они просто-напросто несчастные. Даже если они говорят по-английски, надо с ними немножко подружиться, но незаметно, а то ты их отпугнешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84