— Нет, нет. Моя лодка совсем маленькая, только для прогулок. Двухместная. Ты поедешь со мной?
— С вами? Ни за что на свете! Но может быть, вы нам ее дадите? Мы ведь уезжаем навсегда.
— Любопытно. Я тоже. Жаль, что там всего два места. Кому-то одному придется остаться. А куда вы направляетесь? Расскажи-ка!
— Я хочу на берег. Вы еще грязнее стали, и от вас пахнет мазутом.
Он берет свои туфли, носки, галстук, пиджак, и они возвращаются к белым мосткам.
— Понравилось им у нас? — спрашивает человек у мостика.
— Так понравилось, что они столкнули меня в лужу нефти. В следующий раз ее надо заблаговременно осушить,
— К вашим услугам, — отвечает человек, вежливо улыбаясь.
Он бросает все свои вещи на сиденье машины, дверцу которой все еще держит открытой человек в куртке с золочеными пуговицами.
— Зачем же вы бросили туда свои вещи? — спрашивает Джейн.
— О, я могу бросить их в реку, если тебе так больше нравится.
— Вы ведь отдали ему машину. Она теперь не ваша.
— Еще моя до восьми часов вечера.
— Почему это? Вы жульничаете.
— Потому что в восемь отплывает пароход. А мне еще надо кое за кем заехать.
— А как же мы? — не отступает Джейн.
— Отвезем вас сейчас в ваш замок. Это вопрос решенный. Где ваш вагон с косулями?
— Да это совсем не то. Вагон только на ночь, мы там спим. А сейчас наш замок у мамы Пуф.
Он открывает им заднюю дверцу, усаживается рядом с ними и говорит шоферу:
— К маме Пуф!
Но сейчас в его красивом, глубоком голосе сквозит нежность.
Машина дает задний ход, потом проезжает вдоль всего парохода, и он впервые замечает, что спереди на нем выведено золотыми буквами название: ТАДУССАК.
— Это по-индейски?
— Ты ведь знаешь индейский язык лучше меня. А это название того места, куда я еду, оно там, где начинается море, в двух днях пути отсюда.
— Значит, мы не встретимся, — объявляет Джейн. — Мы-то ведь уже в стране Великого Холода, а она куда дальше, чем страна индейцев.
— Ну что же, я заеду на обратном пути в страну Великого Холода. Это будет мое последнее путешествие.
— На подводной лодке?
Он надевает носки и туфли и ничего не отвечает. И они едут к маме Пуф в голубой машине человека в голубом.
— Я, кажется, понял, в чем дело. Он вовсе не Голубой Человек, а человек в голубом.
Они выходят из бакалейной лапки мсье Пеллетье. Джейн сосет карамельку с корицей, но у нее плохое настроение. Пришлось чуть ли не умолять ее съесть конфетку; она уверяет, что раньше эти карамельки были совсем другими, от них во рту было прохладно, а сейчас ее просто тошнит и, только чтобы доставить ему удовольствие, она согласилась попробовать. Тем не менее она принялась сосать вторую, покуда он отдавал коробку Крысы хозяину и говорил ему про Ласку; но, наверно, лучше ему было промолчать, потому что мсье Пеллетье разозлился и велел ему заткнуться. А за коробкой они все-таки заехали, не забыли, хотя Ласка совсем помрачнел, увидев голубую машину. В самую последнюю минуту он вдруг вспомнил про Крысу, вспомнил так потрясшее его лицо Крысы, скачущего на лошади в брюхе ночи — а ведь перед этим Крыса был таким счастливым, так по-детски радовался, что рядом с ним Баркас и Банан, хотя они были помоложе его, казались почти стариками, — и он испугался, что подведет Крысу, и попросил человека в голубом заехать на рыночную площадь.
— Рада бы доставить тебе удовольствие, но я больше не могу. По-моему, в них вообще никакой корицы нет.
Она выплевывает конфету, но все же не бросает коричневый кулек, где еще осталось штук десять конфет.
— Не знаю, что уж ты такое понял? Какая разница, голубой он или в голубом? Подумаешь, перестал быть серьезным! Да это у него такая игра, а играть в нее ему очень просто, потому что денег у него куры не клюют: только самые богатые богачи могут позволить себе сходить с ума.
— И вовсе он не сумасшедший. Ты же сама сказала, у него в глазах слезинки замерзли.
— Значит, что-то в нем повредилось. А вообще, видел ты когда-нибудь совсем сухие глаза?
— Конечно. У Свиного Копыта, вороны из замка, которая пинала нас ногой. И у тетки Марии на самом деле тоже глаза сухие, хотя и слезятся все время, но это такая болезнь.
— Я сегодня весь вечер с места не сдвинусь, у меня прямо ноги отваливаются. И все равно я не понимаю, какая разница: голубой или в голубом.
— Как тебе объяснить… Наверно, с ним то же, что и с нами. Вот мы могли бы говорить кому-то «папа», но не говорим, потому что наши отцы так заняты войной, что им не до нас. Так и с Голубым Человеком. Ему, наоборот, хотелось бы, наверно, заботиться о ком-нибудь. Да не о ком, он одинок.
Она вдруг резко останавливается посредине улицы против подворотни, которая ведет в сад мамы Пуф, ноздри у нее трепещут от гнева, она дрожит с головы до ног.
— Но я-то могу сказать «папа»! — взрывается она. — Могу хоть сейчас, на этом самом месте. Я ведь целый день с ним провела перед отъездом, он мне часто пишет, и у меня в комнате стоит его фотография, и он гораздо красивее, чем этот твой сумасшедший! А вот ты своего даже никогда не видел. Как же ты смеешь сравнивать?
Он пытается ее успокоить и говорит самым смиренным тоном:
— Твой ведь англичанин. А это не одно и то же. И ты называешь его daddy. А я так не могу.
— A daddy — это еще больше, чем папа, ты когда-нибудь это поймешь.
— Ты меня больше не любишь?
— Значит, ты поверил мне, бедный Пушистик? Всему-то они сразу верят, даже если их уже не раз надували.
— Но ты же сказала: пусть у меня язык отсохнет! Ты любишь меня, только когда мы одни. Надо было мне убежать куда-нибудь подальше, а тебя здесь оставить.
— Да ты бы заблудился в два счета, ведь ты нигде никогда не был, даже в горах.
— Подумаешь! Все улицы ведут в одну сторону, ноги у меня никогда не устают, и я могу не есть хоть целый день.
Она показывает ему язык и бежит одна в сад.
А он вдруг снова чувствует себя здесь чужим, как будто на нем опять приютские башмаки и комбинезон, а вход в подворотню заслонила глухая стена. Он доходит до улицы Визитасьон, пытаясь справиться с охватившим его страхом, и думает, всегда ли так бывает, что даже друзья устают друг от друга, начинают злиться и стараются причинить боль близкому человеку.
Потом он медленно бредет назад, задерживается на минутку в тени арки, любуясь золотым солнечным щитом, словно прикрывшим ее с другой стороны. Когда он наконец входит в сад, там нет ни души. Он обходит его, поглядывая на закрытые ставни, за которыми мать стоит под лампадкой перед фотографией погибшего солдата. Он пытается даже разглядеть огонек лампадки между планками ставен темно-зеленого цвета, в который, кажется, выкрашен весь этот квартал. Он идет через сад, направляясь к столу и шезлонгу. А в саду словно прошел сиреневый дождь.
— Стой! Здесь ходить запрещено!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84