Горе мне, несчастной: что я могу? Только надрывать свою душу слезами!
Слова Елены вызвали у придворных новые комментарии: любившие ее, растрогались, ненавидевшие – обвиняли в лицемерии.
– Не обращай внимания на завистников, оговаривающих тебя, моя любезная дочь, – ласково сказал Приам, притягивая Елену за шею к себе и гладя ей волосы. – Не ты, считаю я, повинна в наших бедах, а одни только боги: это они наслали на нас ахейцев, они сделали твое несчастье поводом к войне.
Из третьей песни «Илиады» сам собой напрашивается вывод, на который историки никогда не обращали достаточного внимания. Ясно же, что и Приам потерял голову из-за Елены! Старый волокита, привыкший иметь в своем распоряжении сотни наложниц, он, должно быть, смертельно завидовал Парису с того самого дня, как тот привез ему такую роскошную сноху. В общем, ответственность за войну (и притом серьезную) я возложил бы и на него, ибо когда Менелай явился в Трою вместе с Одиссеем, чтобы по хорошему забрать свою супругу, другой царь, не такой неисправимый бабник, на его месте не задумываясь удовлетворил бы требование законного мужа.
Между тем Менелай и Парис готовились к великому единоборству.
Атрид, чтобы чувствовать себя менее скованным в движениях, вместо бронзовых почти пятикилограммовых доспехов надел легкую кожаную безрукавку, обшитую, естественно, медными пластинками. Зато взял довольно увесистый круглый щит, украшенный сценами и узорами, прославлявшими бога войны Ареса.
Парис же, верный своему имиджу первого красавца, и на сей раз не смог отказаться от эффектного появления перед публикой и потому водрузил на голову великолепный шлем, украшенный черным лошадиным хвостом, доходившим ему до пояса. К тому же он облачился в одолженный у своего брата Ликаона двойной thorax, закрывавший его от шеи до паха: это была самая настоящая бронзовая кираса толщиной чуть ли не в палец, практически непробиваемая и, как говорят, принадлежавшая некогда отцу Приама – легендарному Лаомедонту. Конечно, весила она слишком много, да что поделаешь – в ней Парис мог не опасаться рубящих ударов Менелая. Ну, а вдобавок он надел еще и украшенные серебряными пряжками бронзовые поножи.
– Да принесет Зевс победу честнейшему и поражение сластолюбцу! – воскликнул Леонтий.
– Не могу не согласиться с тобой, – заметил Терсит, – но хочу только спросить: кто, по-твоему, из этих двух злодеев «честнейший», а кто – «сластолюбец»? Не лучше ли просто сказать: «Да принесет Зевс смерть Парису!» – ибо таким неопределенным пожеланием ты рискуешь сбить с толку отца богов!
– В чем ты хочешь меня убедить, о коварный Терсит? – возмутился Леонтий. – Что они оба одинаково грешны?
– Конечно! А где, по-твоему, находился Менелай в тот вечер, когда Парис похитил у него эту распутницу?
– Он был на Крите… охотился вместе с Идоменеем…
– Да, на Крите, но не с Идоменеем, а в постели с другой распутницей – Кноссией, отдававшейся ему исключительно за деньги.
– О Терсит, как я тебя ненавижу! – воскликнул возмущенный до предела Леонтий. – Не хочу больше верить твоим гнусным выдумкам: только и делаешь, что всех поносишь!
– Ты не хочешь даже, чтобы я помог тебе узнать, куда делся твой отец?
– Нет, хочу. Но прошу тебя, – взмолился юноша, едва не плача, – постарайся не отзываться о нем худо. Сделай такое исключение хотя бы для моего отца!
– Не мне рассказывать о Неопуле дурное или хорошее, сынок. Это сделает мой друг – торговец, как только вернется из Эфеса.
Гектор и Одиссей отмерили необходимое для поединка пространство широкими шагами, очертили концом мечей границы площадки, затем пометили деревянные плашки (на одной была изображена секира, на другой – двойная башня Илиума) и положили их в шлем, чтобы жребий указал, кому метнуть копье первым. Жребий начать бой выпал Парису.
Сын Приама взял длинное ясеневое древко как раз посередине, подержал его немного в горизонтальном положении, словно хотел проверить, хорошо ли оно уравновешено, а затем внезапно, даже не взглянув на Менелая, нанес удар, явно желая захватить противника врасплох. Копье, попавшее точно в цель, все же не смогло пробить щит: оно согнулось и стало непригодным к бою.
Наступил черед ахейца нанести удар. Прежде чем метнуть копье, царь Спарты вознес молитву богам. Молился он громко, так, чтобы все могли его слышать:
– О Зевс, владыка Олимпа, о Фемида, блюстительница правосудия, помогите мне наказать того, кто первым нанес мне обиду, чтобы и впредь все знали, какая кара ждет каждого, кто нарушает законы гостеприимства и злоупотребляет доверием ближнего своего!
Копье Менелая с необычайной легкостью пробило прекрасный троянский щит Париса, но пощадило его владельца, успевшего уклониться в молниеносном движении, которое могло бы сделать честь любому знаменитому тореро наших дней.
После такой неудачи грек набросился на ненавистного врага с мечом. Он готов был изрубить Париса на куски, но меч, наткнувшись на знаменитую кирасу Лаомедонта, сломался после первого же удара.
– О отец богов Зевс! – взмолился ахеец (даже во время поединка он не мог воздержаться от длиннейших тирад). – Ни один из богов сегодня не причинил мне такого вреда, как ты! Мне, надеявшемуся, что пробил час отомстить моему вечному недругу, приходится роптать на рок, сделавший меня еще более несчастным. В довершение всех бед у меня не осталось даже оружия, которым я мог бы поразить негодяя, обманом отнявшего у меня жену.
Выплеснув свою обиду па богов, Менелай схватил Париса за украшавший его шлем конский хвост и, ослепленный яростью, поволок врага к лагерю ахейцев. Таща Париса за собой и выворачивая ему шею, Менелай едва его не задушил, но тут вдруг ремень у шлема лопнул, и Парис с задранными вверх ногами остался на земле. Надо сказать, что упали оба: Менелай отлетел в одну сторону со шлемом противника в руках, Парис, полузадушенный и очумелый, – в другую. Первым вскочил на ноги ахеец. Подобрав с земли одно из копий, он нацелил свой смертельный удар прямо в грудь Париса, но в этот момент густое темное облако опустилось на поле брани и скрыло от Менелая его жертву.
Фокус с облаком (это же совершенно ясно!) был делом рук Афродиты, вовремя укрывшей землю, чтобы спасти жизнь своему любимчику Парису. Как утверждает Гомер, уже через минуту этот тип оказался в опочивальне Елены, готовый к любовным схваткам. По мнению других авторов, сын Приама, увидев, какой оборот принимает дело, просто-напросто смылся. Мы, люди романтического склада, конечно же, за первый вариант.
Кто-то сообщил Елене, что Парис ждет ее в опочивальне. Этот «кто-то» был, разумеется, Афродитой, прикинувшейся старой пряхой. Елена, только что наблюдавшая за поединком с высокой башни, вряд ли имела основание гордиться поведением своего второго (или третьего, если считать Тесея) мужа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
Слова Елены вызвали у придворных новые комментарии: любившие ее, растрогались, ненавидевшие – обвиняли в лицемерии.
– Не обращай внимания на завистников, оговаривающих тебя, моя любезная дочь, – ласково сказал Приам, притягивая Елену за шею к себе и гладя ей волосы. – Не ты, считаю я, повинна в наших бедах, а одни только боги: это они наслали на нас ахейцев, они сделали твое несчастье поводом к войне.
Из третьей песни «Илиады» сам собой напрашивается вывод, на который историки никогда не обращали достаточного внимания. Ясно же, что и Приам потерял голову из-за Елены! Старый волокита, привыкший иметь в своем распоряжении сотни наложниц, он, должно быть, смертельно завидовал Парису с того самого дня, как тот привез ему такую роскошную сноху. В общем, ответственность за войну (и притом серьезную) я возложил бы и на него, ибо когда Менелай явился в Трою вместе с Одиссеем, чтобы по хорошему забрать свою супругу, другой царь, не такой неисправимый бабник, на его месте не задумываясь удовлетворил бы требование законного мужа.
Между тем Менелай и Парис готовились к великому единоборству.
Атрид, чтобы чувствовать себя менее скованным в движениях, вместо бронзовых почти пятикилограммовых доспехов надел легкую кожаную безрукавку, обшитую, естественно, медными пластинками. Зато взял довольно увесистый круглый щит, украшенный сценами и узорами, прославлявшими бога войны Ареса.
Парис же, верный своему имиджу первого красавца, и на сей раз не смог отказаться от эффектного появления перед публикой и потому водрузил на голову великолепный шлем, украшенный черным лошадиным хвостом, доходившим ему до пояса. К тому же он облачился в одолженный у своего брата Ликаона двойной thorax, закрывавший его от шеи до паха: это была самая настоящая бронзовая кираса толщиной чуть ли не в палец, практически непробиваемая и, как говорят, принадлежавшая некогда отцу Приама – легендарному Лаомедонту. Конечно, весила она слишком много, да что поделаешь – в ней Парис мог не опасаться рубящих ударов Менелая. Ну, а вдобавок он надел еще и украшенные серебряными пряжками бронзовые поножи.
– Да принесет Зевс победу честнейшему и поражение сластолюбцу! – воскликнул Леонтий.
– Не могу не согласиться с тобой, – заметил Терсит, – но хочу только спросить: кто, по-твоему, из этих двух злодеев «честнейший», а кто – «сластолюбец»? Не лучше ли просто сказать: «Да принесет Зевс смерть Парису!» – ибо таким неопределенным пожеланием ты рискуешь сбить с толку отца богов!
– В чем ты хочешь меня убедить, о коварный Терсит? – возмутился Леонтий. – Что они оба одинаково грешны?
– Конечно! А где, по-твоему, находился Менелай в тот вечер, когда Парис похитил у него эту распутницу?
– Он был на Крите… охотился вместе с Идоменеем…
– Да, на Крите, но не с Идоменеем, а в постели с другой распутницей – Кноссией, отдававшейся ему исключительно за деньги.
– О Терсит, как я тебя ненавижу! – воскликнул возмущенный до предела Леонтий. – Не хочу больше верить твоим гнусным выдумкам: только и делаешь, что всех поносишь!
– Ты не хочешь даже, чтобы я помог тебе узнать, куда делся твой отец?
– Нет, хочу. Но прошу тебя, – взмолился юноша, едва не плача, – постарайся не отзываться о нем худо. Сделай такое исключение хотя бы для моего отца!
– Не мне рассказывать о Неопуле дурное или хорошее, сынок. Это сделает мой друг – торговец, как только вернется из Эфеса.
Гектор и Одиссей отмерили необходимое для поединка пространство широкими шагами, очертили концом мечей границы площадки, затем пометили деревянные плашки (на одной была изображена секира, на другой – двойная башня Илиума) и положили их в шлем, чтобы жребий указал, кому метнуть копье первым. Жребий начать бой выпал Парису.
Сын Приама взял длинное ясеневое древко как раз посередине, подержал его немного в горизонтальном положении, словно хотел проверить, хорошо ли оно уравновешено, а затем внезапно, даже не взглянув на Менелая, нанес удар, явно желая захватить противника врасплох. Копье, попавшее точно в цель, все же не смогло пробить щит: оно согнулось и стало непригодным к бою.
Наступил черед ахейца нанести удар. Прежде чем метнуть копье, царь Спарты вознес молитву богам. Молился он громко, так, чтобы все могли его слышать:
– О Зевс, владыка Олимпа, о Фемида, блюстительница правосудия, помогите мне наказать того, кто первым нанес мне обиду, чтобы и впредь все знали, какая кара ждет каждого, кто нарушает законы гостеприимства и злоупотребляет доверием ближнего своего!
Копье Менелая с необычайной легкостью пробило прекрасный троянский щит Париса, но пощадило его владельца, успевшего уклониться в молниеносном движении, которое могло бы сделать честь любому знаменитому тореро наших дней.
После такой неудачи грек набросился на ненавистного врага с мечом. Он готов был изрубить Париса на куски, но меч, наткнувшись на знаменитую кирасу Лаомедонта, сломался после первого же удара.
– О отец богов Зевс! – взмолился ахеец (даже во время поединка он не мог воздержаться от длиннейших тирад). – Ни один из богов сегодня не причинил мне такого вреда, как ты! Мне, надеявшемуся, что пробил час отомстить моему вечному недругу, приходится роптать на рок, сделавший меня еще более несчастным. В довершение всех бед у меня не осталось даже оружия, которым я мог бы поразить негодяя, обманом отнявшего у меня жену.
Выплеснув свою обиду па богов, Менелай схватил Париса за украшавший его шлем конский хвост и, ослепленный яростью, поволок врага к лагерю ахейцев. Таща Париса за собой и выворачивая ему шею, Менелай едва его не задушил, но тут вдруг ремень у шлема лопнул, и Парис с задранными вверх ногами остался на земле. Надо сказать, что упали оба: Менелай отлетел в одну сторону со шлемом противника в руках, Парис, полузадушенный и очумелый, – в другую. Первым вскочил на ноги ахеец. Подобрав с земли одно из копий, он нацелил свой смертельный удар прямо в грудь Париса, но в этот момент густое темное облако опустилось на поле брани и скрыло от Менелая его жертву.
Фокус с облаком (это же совершенно ясно!) был делом рук Афродиты, вовремя укрывшей землю, чтобы спасти жизнь своему любимчику Парису. Как утверждает Гомер, уже через минуту этот тип оказался в опочивальне Елены, готовый к любовным схваткам. По мнению других авторов, сын Приама, увидев, какой оборот принимает дело, просто-напросто смылся. Мы, люди романтического склада, конечно же, за первый вариант.
Кто-то сообщил Елене, что Парис ждет ее в опочивальне. Этот «кто-то» был, разумеется, Афродитой, прикинувшейся старой пряхой. Елена, только что наблюдавшая за поединком с высокой башни, вряд ли имела основание гордиться поведением своего второго (или третьего, если считать Тесея) мужа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67