Именно в такую минуту -- едущей вдоль линии красных кирпичей -- впервые увидел он Машу, и сразу возникло чувство, что это все еще утро, что не появился на набережной Ковбой с оранжевыми ботинками, что еще не было надсадного бега в носках, еще не поднялся он на вонючую, пропахшую битумом крышу, не бежал за странной серой майкой и не тащил в номер худого, как йог, Эразма.
Маша резко обернулась, и ощущение еще не состоявшегося дня, ощущение утра вмиг испарилось. У той Маши и у этой были разные лица. На левой скуле, точно под глазом, темнела ссадина, и Санька вдруг понял, что ее ироничные слова о знакомстве и ссадина имеют прямую связь. И он быстро пошел к Маше, чтобы выяснить эту связь.
-- Ты звала меня? -- спросил он ее, нагнав у конца слаломной линии.
Во рту после мороженого было холодно и кисло. И эти же холод и кислота струились от ее загорелого лица.
-- Звала или нет?
-- Ничего подобного.
Она старательно обижалась. Колесики делали ее чуть выше Саньки, и он ощутил к ней жалость. Санька всегда жалел высоких женщин. В их росте всегда было что-то мужское, чужое, совсем им не нужное.
-- Это он? -- внимательно посмотрев на ссадину, спросил Санька.
-- А кто же еще?! -- с вызовом ответила она.
-- За что?
-- Он решил, что это я тебе о нем раззвонила.
-- Правда?
-- Раз в моих коньках катался, то и...
-- Ну и логика у него! А когда он здесь появился?
-- В обед.
-- А вы что, весь день катаетесь?
-- Сегодня не жарко, -- отпарировала она.
Санька вспомнил термометр, привинченный к их гостиничному окну. Когда они начинали разговор в ожидании врача, под клочком тени, лежавшем на термометре, были четко видны двадцать восемь градусов. Когда солнце съело тень, столбик бойко попер вверх. Перед уходом Саньки в дворец культуры серый росток дотянулся до тридцати трех градусов. Либо термометр врал, либо Санька ничего не понимал в фанатизме роллеров.
-- Значит, он, гад, тебя ударил? -- с вставкой любимого слова полосатого мужика спросил Санька.
-- А что, незаметно?
-- Ну, а пацаны ваши, роллеры, они что, не видели?
-- Он позвал меня за деревья. Он почему-то решил, что это я навела тебя на него.
-- Где мне его найти? -- вопросом выстрелил Санька.
-- Чтоб он опять ко мне разбираться пришел?
-- Так ты знаешь, где он живет?
-- Ничего я не знаю.
-- Нет, знаешь! -- впился он в нее взглядом.
Она вяло отвела глаза в сторону, подвигала по-лыжному своими валенками-ботинками. Сейчас они уже казались даже не валенками, а гирями, прикрепленными на ноги баклями-застежками. Когда она двигала ими вперед-назад, Санька ощущал тяжесть в своих ногах. А может, это просто ступни вспомнили ощущение бега. Во всяком случае, ничего приятного от упоминания о Ковбое не происходило.
-- Так где он живет?
-- Я правда не знаю... Один пацан тут есть. Он увидел синяк и спросил... Я не говорила, а он все понял... Я, говорит, Ковбою сам все скажу...
-- Где этот пацан? -- встрепенулся Санька.
Игла под сердцем надломилась. Все, что он ощущал до этого, будто
отнесло от него прочь налетевшим с моря вечерним бризом.
-- Вон. Купается, -- кивнула на берег Маша. -- Только про меня
ничего не говори. Ладно?
-- Ладно, -- пообещал он.
Глава десятая
КУРОРТЫ ПО НОЧАМ НЕ СПЯТ
Летом на юге два хозяина: днем -- солнце, ночью -- комары. Жужжащие монстры появляются одновременно с первым, самым легким дуновением прохлады. Они будто бы и не существуют при солнечном свете, а выныривают прямо из тьмы, накатившей на землю, а на рассвете улетают на запад вместе с отступающей ночью. Комары -- это отвердевшая тьма, которая не хочет, чтобы человек испытывал облегчение после зноя.
Прошлой ночью они спали так крепко, что тьма решила не напускать на них комаров. Все равно они не смогли бы разбудить пятерых вусмерть усталых парней. Но этой ночью сон приходил труднее. Скрипели старыми телегами кровати, вздыхал то один, то другой угол, и, как назло, в духоту номера ввинчивались комариные песни.
Схватка за территорию закончилась тем, что Андрей все-таки зажег свет, разогнав комаров по стенам и потолку, закрыл наглухо окно и с методичностью серийного убийцы уложил всех крылатых зверей по обоям и желтой побелке. Половина трупов оставила рядом с собой кровавые пятна. Как будто на обоях, изображающих васильковое поле, проросли гвоздики.
Через час в душной кромешной тьме четверо уже храпели с такой старательностью, будто им за это заплатили. Санька прослушал минут десять их композицию, в которой самым озорным было посвистывание Виталия в розетку, и понял, что пора.
Он сгреб свои вещи, сунул под мышки кроссовки и вышел из номера. Дверь ответила ему взаимностью и почти не скрипнула. Так, чуть-чуть, чтоб уж совсем не утратить авторитета.
На улице его, уже одетого, встретили жужжащие братья погибших в номере и закружили над Санькой с яростью истребителей, которым приказали или умереть, или отомстить за своих. Он протащил их за собой шлейфом через ночной, постанывающий в снах Приморск, на виду у комаров перелез через забор, постоял у приоткрытого окна одноэтажного частного дома, дал себя все-таки разок укусить и только после этого перебрался через подоконник.
Комната была по-южному маленькой. Дома Приморска словно бы специально строили с такими крохотными комнатками, чтобы жители как можно сильнее страдали от духоты. Это неплохо согласовывалось с чисто русским умением страдать.
Тощий пацан спал на узкой кровати с панцирной сеткой. Никелированные дуги блестели, будто запотевшие. На стуле у ног пацана лежал джинсовый комок: штаны, безрукавка, бейсболка. Под стулом, словно под крышей, прятались от комаров пудовые ботинки с колесиками.
Санька взял со стула бейсболку, повернул ее козырьком к лунному свету и прочел то, что и ожидал прочесть: "Dallas". Смахнув на пол остальную джинсовую свалку, он сел на стул и посмотрел влево.
Глаза уже привыкли к полумраку, разбавленному слабым лунным светом, и рассмотрели плотно прикрытую дверь, двухстворчатый шкаф в углу, музыкальный центр на столике, горку кассет и дисков. На стене над кроватью ковром висели плакаты и фотографии. Артисты, спортсмены, музыканты, машины, мотоциклы. Ночью они смотрелись единой абстрактной картиной. До такого сюжета еще не додумался никто на земле.
Плечо пацана под Санькиными пальцами оказалось липким, будто закатанным клеем. Он толкнул его разок, послушал тишину и снова толкнул. Возникло ощущение, что он пытался разбудить не пацана, а тишину.
Получилось. Тишина вздохнула, скрипнула ржавыми петлями и рывком села на койке.
-- Не дрыгайся, -- безразличным голосом посоветовал Санька. -- Под окном -- мои люди.
-- Ты... ты... кто... ты?
У парня был чудный запах изо рта. Как только он появился, перестали жужжать комары.
-- Портвейн, что ли, любишь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
Маша резко обернулась, и ощущение еще не состоявшегося дня, ощущение утра вмиг испарилось. У той Маши и у этой были разные лица. На левой скуле, точно под глазом, темнела ссадина, и Санька вдруг понял, что ее ироничные слова о знакомстве и ссадина имеют прямую связь. И он быстро пошел к Маше, чтобы выяснить эту связь.
-- Ты звала меня? -- спросил он ее, нагнав у конца слаломной линии.
Во рту после мороженого было холодно и кисло. И эти же холод и кислота струились от ее загорелого лица.
-- Звала или нет?
-- Ничего подобного.
Она старательно обижалась. Колесики делали ее чуть выше Саньки, и он ощутил к ней жалость. Санька всегда жалел высоких женщин. В их росте всегда было что-то мужское, чужое, совсем им не нужное.
-- Это он? -- внимательно посмотрев на ссадину, спросил Санька.
-- А кто же еще?! -- с вызовом ответила она.
-- За что?
-- Он решил, что это я тебе о нем раззвонила.
-- Правда?
-- Раз в моих коньках катался, то и...
-- Ну и логика у него! А когда он здесь появился?
-- В обед.
-- А вы что, весь день катаетесь?
-- Сегодня не жарко, -- отпарировала она.
Санька вспомнил термометр, привинченный к их гостиничному окну. Когда они начинали разговор в ожидании врача, под клочком тени, лежавшем на термометре, были четко видны двадцать восемь градусов. Когда солнце съело тень, столбик бойко попер вверх. Перед уходом Саньки в дворец культуры серый росток дотянулся до тридцати трех градусов. Либо термометр врал, либо Санька ничего не понимал в фанатизме роллеров.
-- Значит, он, гад, тебя ударил? -- с вставкой любимого слова полосатого мужика спросил Санька.
-- А что, незаметно?
-- Ну, а пацаны ваши, роллеры, они что, не видели?
-- Он позвал меня за деревья. Он почему-то решил, что это я навела тебя на него.
-- Где мне его найти? -- вопросом выстрелил Санька.
-- Чтоб он опять ко мне разбираться пришел?
-- Так ты знаешь, где он живет?
-- Ничего я не знаю.
-- Нет, знаешь! -- впился он в нее взглядом.
Она вяло отвела глаза в сторону, подвигала по-лыжному своими валенками-ботинками. Сейчас они уже казались даже не валенками, а гирями, прикрепленными на ноги баклями-застежками. Когда она двигала ими вперед-назад, Санька ощущал тяжесть в своих ногах. А может, это просто ступни вспомнили ощущение бега. Во всяком случае, ничего приятного от упоминания о Ковбое не происходило.
-- Так где он живет?
-- Я правда не знаю... Один пацан тут есть. Он увидел синяк и спросил... Я не говорила, а он все понял... Я, говорит, Ковбою сам все скажу...
-- Где этот пацан? -- встрепенулся Санька.
Игла под сердцем надломилась. Все, что он ощущал до этого, будто
отнесло от него прочь налетевшим с моря вечерним бризом.
-- Вон. Купается, -- кивнула на берег Маша. -- Только про меня
ничего не говори. Ладно?
-- Ладно, -- пообещал он.
Глава десятая
КУРОРТЫ ПО НОЧАМ НЕ СПЯТ
Летом на юге два хозяина: днем -- солнце, ночью -- комары. Жужжащие монстры появляются одновременно с первым, самым легким дуновением прохлады. Они будто бы и не существуют при солнечном свете, а выныривают прямо из тьмы, накатившей на землю, а на рассвете улетают на запад вместе с отступающей ночью. Комары -- это отвердевшая тьма, которая не хочет, чтобы человек испытывал облегчение после зноя.
Прошлой ночью они спали так крепко, что тьма решила не напускать на них комаров. Все равно они не смогли бы разбудить пятерых вусмерть усталых парней. Но этой ночью сон приходил труднее. Скрипели старыми телегами кровати, вздыхал то один, то другой угол, и, как назло, в духоту номера ввинчивались комариные песни.
Схватка за территорию закончилась тем, что Андрей все-таки зажег свет, разогнав комаров по стенам и потолку, закрыл наглухо окно и с методичностью серийного убийцы уложил всех крылатых зверей по обоям и желтой побелке. Половина трупов оставила рядом с собой кровавые пятна. Как будто на обоях, изображающих васильковое поле, проросли гвоздики.
Через час в душной кромешной тьме четверо уже храпели с такой старательностью, будто им за это заплатили. Санька прослушал минут десять их композицию, в которой самым озорным было посвистывание Виталия в розетку, и понял, что пора.
Он сгреб свои вещи, сунул под мышки кроссовки и вышел из номера. Дверь ответила ему взаимностью и почти не скрипнула. Так, чуть-чуть, чтоб уж совсем не утратить авторитета.
На улице его, уже одетого, встретили жужжащие братья погибших в номере и закружили над Санькой с яростью истребителей, которым приказали или умереть, или отомстить за своих. Он протащил их за собой шлейфом через ночной, постанывающий в снах Приморск, на виду у комаров перелез через забор, постоял у приоткрытого окна одноэтажного частного дома, дал себя все-таки разок укусить и только после этого перебрался через подоконник.
Комната была по-южному маленькой. Дома Приморска словно бы специально строили с такими крохотными комнатками, чтобы жители как можно сильнее страдали от духоты. Это неплохо согласовывалось с чисто русским умением страдать.
Тощий пацан спал на узкой кровати с панцирной сеткой. Никелированные дуги блестели, будто запотевшие. На стуле у ног пацана лежал джинсовый комок: штаны, безрукавка, бейсболка. Под стулом, словно под крышей, прятались от комаров пудовые ботинки с колесиками.
Санька взял со стула бейсболку, повернул ее козырьком к лунному свету и прочел то, что и ожидал прочесть: "Dallas". Смахнув на пол остальную джинсовую свалку, он сел на стул и посмотрел влево.
Глаза уже привыкли к полумраку, разбавленному слабым лунным светом, и рассмотрели плотно прикрытую дверь, двухстворчатый шкаф в углу, музыкальный центр на столике, горку кассет и дисков. На стене над кроватью ковром висели плакаты и фотографии. Артисты, спортсмены, музыканты, машины, мотоциклы. Ночью они смотрелись единой абстрактной картиной. До такого сюжета еще не додумался никто на земле.
Плечо пацана под Санькиными пальцами оказалось липким, будто закатанным клеем. Он толкнул его разок, послушал тишину и снова толкнул. Возникло ощущение, что он пытался разбудить не пацана, а тишину.
Получилось. Тишина вздохнула, скрипнула ржавыми петлями и рывком села на койке.
-- Не дрыгайся, -- безразличным голосом посоветовал Санька. -- Под окном -- мои люди.
-- Ты... ты... кто... ты?
У парня был чудный запах изо рта. Как только он появился, перестали жужжать комары.
-- Портвейн, что ли, любишь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115