..
У гроба Вощинина ему стало жутко в этом синем ладанном чаду. Стоя за спинами сослуживцев, прислушиваясь к невнятному бормотанью священника, клокочущему плачу матери Вощинина, он все порывался отступить спиной назад, выбежать вдруг на паперть, где нищенки и калеки, как императорская охрана церковных врат. А ноги пристыли к камню пола, и стоял, вздыхая, покрываясь липкой испариной и не смея протереть лицо и шею платком или шарфом. Потом вместе со всеми шел узкими тропами вдоль засыпанных снегом крестов и оград кладбища, слушал поспешные речи, - набрав земли со снегом, не решился бросить в гулкую пустоту ямы и, разжав незаметно кулак, выбрался из толпы.
Идя затоптанной тропой, поспешно закурил трубку, для успокоения. На дороге тоже стоял народ из любопытствующих. Как же - убитый ночью молодой мужчина. Бабы, девки в цветастых полушалках, щелкающие семечки, мужики в ватниках, армяках, нагольных тулупах, с равнодушными лицами. Над головами синие дымки, летящие из раскрытой двери кузни, пристроенной в стенах старой часовенки. Викентий Александрович вошел в толпу, задвигал плечами, проталкиваясь, и остановился.
Перед ним стоял инспектор Пахомов. Ворот шубы поднят, во рту папироса, потухшая, кажется. Глаза тоже, как и у всех вокруг, равнодушные. Точно от нечего делать и он, инспектор, пришел сюда по морозцу на кладбище. Постоять, покурить да послушать болтовню.
- И вы здесь, товарищ...
И Викентий Александрович осекся, увидев, как сдвинулись на лбу у инспектора те незаметные ранние морщинки. Понятно, звание тут называть ни к чему.
- Проводить нашего сослуживца, значит? - забормотал Викентий Александрович, пытаясь улыбнуться, а сам чувствуя, как холодеют ноги в валенках.
- Проводить, - ответил инспектор. Он перевел глаза на карманы Викентия Александровича, и тот невольно тоже быстро глянул на свои карманы и увидел странную усмешку инспектора.
- Конечно, - проговорил теперь торопливо Викентий Александрович. Такой молодой, полный сил...
- Молодой и полный сил, - согласился инспектор и отвернулся, словно бы заинтересовали его двинувшиеся по тропе люди. Викентий Александрович, не попрощавшись, стал продвигаться к воротам. И все же казалось, что сейчас вот ляжет ему на плечо рука инспектора и голос над ухом заставит вздрогнуть как от нежданного грома: "Остановитесь, Трубышев".
Но рука не коснулась его плеча, и Викентий Александрович за воротами уже воровато оглянулся. Куда-то вдруг сразу затерялся инспектор Пахомов не видно было его фуражки среди шапок. И это опять сковало страхом тело фабричного кассира...
На поминках пил вино, закусывал, болтал пьяно и все жалел тоже вместе со всеми такого молодого и приятного человека, каким был на земле Георгий Петрович. Но почему-то, когда стихал пьяный шум, и подымался кто-то, чтобы сказать два слова о покойном, и наступила тишина, в тишине этой выходил невидимо из толстых монастырских стен комнаты инспектор Пахомов, пряча в ворот шубы лицо. И тогда Викентий Александрович закрывал глаза, и хотелось ему оказаться сейчас в вагоне поезда, уносящего его туда, куда он советовал скрыться совсем недавно Вощинину. В Тифлис или Нахичевань...
22
Он пришел рано утром, когда Горбун еще только растапливал печь. Без стука встал на пороге, сгибаясь, и было похоже - не видел он ничего перед собой или же не решался двинуться с места, охваченный какой-то болью в ногах. Оглянувшись, Горбун выронил из рук полено. Уж на что он почитаем в блатном мире был, но Хива выше. Хива - это каторжник, майданщик. Огромный, с плохо различимым в сумраке лицом, он нагнал тоску в душу Горбуна этим молчанием. Но вот двинулся наконец, шагнул к столу, уселся на табурет, достал из кармана бутылку:
- Ну, здорово, Горбун. Давно я тебя не видел.
- Я слышал, - отозвался тот, подымаясь, отряхивая с коленей ватных штанов щепки, - вроде мещанина заделался. На дела не ходишь...
- Не хожу, - согласился без движения Хива. Но глаза поморгали быстро - так же вот, бывает, моргает Хрусталь. Есть такая манера у блатных, словно всякий раз молча говорят на каком-то своем, без слов, языке, будто телеграфируют, как матросы на корабле. Табурет тяжко затрещал - это Хива потянулся за металлическими кружками в углу стола.
- Найдется что вроде корки?
- Да капуста только...
- Давай капусту...
- Ай, вот еще сало, - проговорил как-то нехотя Горбун, подсаживаясь в угол к окну, завешенному брезентом, с опаской поглядывая на нежданного гостя. - Хрусталь с Ушковым заходили тут как-то. Не доели...
- Слышал о таких. Вот они-то мне и нужны... - Хива налил в кружки вина, сунул одну Горбуну. Подождал, пока тот не выпьет покорно, сам поелозил по краю кружки беззубым ртом. Вытирал рот долго и задумчиво, косясь на стреляющие револьверными выстрелами поленья. Спросил совсем вроде бы не дело:
- Хорошо топится печь?
- Хорошо, - ответил Горбун, заедая вино салом, хрупая капустой торопливо, давясь даже, точно чуя на своей шее эти тяжелые красные пальцы, лежащие все еще на кружке.
- А у меня развалилась. Собирался осенью затеять ремонт, а печник, будь он неладен, разбился. Свалился с чердака. В подпитии был, как прокладывал борова на чердаке, полез, зацепился за балку ногой да в темноте в сени вниз башкой.
Но не печь занимала голову Горбуна, а неожиданный приход. И, не вытерпев, он спросил:
- На "дело" метишь?
- На дело, - признался Хива тихо и как-то угрожающе. Он снова поелозил темными деснами по кружке а опять привычно стал оглаживать тяжелый подбородок ладонью.
- Чать, тебе не хватает добра? Живешь в своем доме, и животина всякая. И в ресторане сидишь, коль надо, а вокруг тебя официанты, как вокруг фабриканта прежде в "Царьграде" или "Бристоле"...
- Есть такое дело...
Гость погладил тяжелое лицо, кивнул на печь:
- Вроде как тухнет...
- Уж дрова, - встрепенулся, бодрея и смелея, Горбун. - Сушь разве найдешь на берегу реки. Там собираю все, что выкинет по воде полой или к осени с затонов.
Хива промолчал. Молча следил он, как шарится Горбун в дымящихся дровах, как подкладывает надранную заранее бересту. Огонь заплясал, забурчал, заскакал на его меловом лице.
Закрыв дверку, Горбун вернулся на свое место, и тогда Хива пригнулся к нему:
- Вот что... Надо десяток мешков увести со склада "Хлебопродукт".
- Это как же?
Горбун покидал в ладони потухший уголек, как обжигаясь им, и спросил:
- Кормить нечем свиней своих?
- Ботаешь не дело, - помотал головой Хива и даже усмехнулся едва заметно и тут же сурово погасил эту усмешку: - Кто же пшеничной мукой кормит свиней? У меня отруби для этого есть. С маслобойки достаю... А надо муку булочнику Синягину. Без муки остался. Того гляди, прогорит.
- А и пусть прогорит, - спокойно отозвался Горбун. - Не одним нам мыкаться в нищете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
У гроба Вощинина ему стало жутко в этом синем ладанном чаду. Стоя за спинами сослуживцев, прислушиваясь к невнятному бормотанью священника, клокочущему плачу матери Вощинина, он все порывался отступить спиной назад, выбежать вдруг на паперть, где нищенки и калеки, как императорская охрана церковных врат. А ноги пристыли к камню пола, и стоял, вздыхая, покрываясь липкой испариной и не смея протереть лицо и шею платком или шарфом. Потом вместе со всеми шел узкими тропами вдоль засыпанных снегом крестов и оград кладбища, слушал поспешные речи, - набрав земли со снегом, не решился бросить в гулкую пустоту ямы и, разжав незаметно кулак, выбрался из толпы.
Идя затоптанной тропой, поспешно закурил трубку, для успокоения. На дороге тоже стоял народ из любопытствующих. Как же - убитый ночью молодой мужчина. Бабы, девки в цветастых полушалках, щелкающие семечки, мужики в ватниках, армяках, нагольных тулупах, с равнодушными лицами. Над головами синие дымки, летящие из раскрытой двери кузни, пристроенной в стенах старой часовенки. Викентий Александрович вошел в толпу, задвигал плечами, проталкиваясь, и остановился.
Перед ним стоял инспектор Пахомов. Ворот шубы поднят, во рту папироса, потухшая, кажется. Глаза тоже, как и у всех вокруг, равнодушные. Точно от нечего делать и он, инспектор, пришел сюда по морозцу на кладбище. Постоять, покурить да послушать болтовню.
- И вы здесь, товарищ...
И Викентий Александрович осекся, увидев, как сдвинулись на лбу у инспектора те незаметные ранние морщинки. Понятно, звание тут называть ни к чему.
- Проводить нашего сослуживца, значит? - забормотал Викентий Александрович, пытаясь улыбнуться, а сам чувствуя, как холодеют ноги в валенках.
- Проводить, - ответил инспектор. Он перевел глаза на карманы Викентия Александровича, и тот невольно тоже быстро глянул на свои карманы и увидел странную усмешку инспектора.
- Конечно, - проговорил теперь торопливо Викентий Александрович. Такой молодой, полный сил...
- Молодой и полный сил, - согласился инспектор и отвернулся, словно бы заинтересовали его двинувшиеся по тропе люди. Викентий Александрович, не попрощавшись, стал продвигаться к воротам. И все же казалось, что сейчас вот ляжет ему на плечо рука инспектора и голос над ухом заставит вздрогнуть как от нежданного грома: "Остановитесь, Трубышев".
Но рука не коснулась его плеча, и Викентий Александрович за воротами уже воровато оглянулся. Куда-то вдруг сразу затерялся инспектор Пахомов не видно было его фуражки среди шапок. И это опять сковало страхом тело фабричного кассира...
На поминках пил вино, закусывал, болтал пьяно и все жалел тоже вместе со всеми такого молодого и приятного человека, каким был на земле Георгий Петрович. Но почему-то, когда стихал пьяный шум, и подымался кто-то, чтобы сказать два слова о покойном, и наступила тишина, в тишине этой выходил невидимо из толстых монастырских стен комнаты инспектор Пахомов, пряча в ворот шубы лицо. И тогда Викентий Александрович закрывал глаза, и хотелось ему оказаться сейчас в вагоне поезда, уносящего его туда, куда он советовал скрыться совсем недавно Вощинину. В Тифлис или Нахичевань...
22
Он пришел рано утром, когда Горбун еще только растапливал печь. Без стука встал на пороге, сгибаясь, и было похоже - не видел он ничего перед собой или же не решался двинуться с места, охваченный какой-то болью в ногах. Оглянувшись, Горбун выронил из рук полено. Уж на что он почитаем в блатном мире был, но Хива выше. Хива - это каторжник, майданщик. Огромный, с плохо различимым в сумраке лицом, он нагнал тоску в душу Горбуна этим молчанием. Но вот двинулся наконец, шагнул к столу, уселся на табурет, достал из кармана бутылку:
- Ну, здорово, Горбун. Давно я тебя не видел.
- Я слышал, - отозвался тот, подымаясь, отряхивая с коленей ватных штанов щепки, - вроде мещанина заделался. На дела не ходишь...
- Не хожу, - согласился без движения Хива. Но глаза поморгали быстро - так же вот, бывает, моргает Хрусталь. Есть такая манера у блатных, словно всякий раз молча говорят на каком-то своем, без слов, языке, будто телеграфируют, как матросы на корабле. Табурет тяжко затрещал - это Хива потянулся за металлическими кружками в углу стола.
- Найдется что вроде корки?
- Да капуста только...
- Давай капусту...
- Ай, вот еще сало, - проговорил как-то нехотя Горбун, подсаживаясь в угол к окну, завешенному брезентом, с опаской поглядывая на нежданного гостя. - Хрусталь с Ушковым заходили тут как-то. Не доели...
- Слышал о таких. Вот они-то мне и нужны... - Хива налил в кружки вина, сунул одну Горбуну. Подождал, пока тот не выпьет покорно, сам поелозил по краю кружки беззубым ртом. Вытирал рот долго и задумчиво, косясь на стреляющие револьверными выстрелами поленья. Спросил совсем вроде бы не дело:
- Хорошо топится печь?
- Хорошо, - ответил Горбун, заедая вино салом, хрупая капустой торопливо, давясь даже, точно чуя на своей шее эти тяжелые красные пальцы, лежащие все еще на кружке.
- А у меня развалилась. Собирался осенью затеять ремонт, а печник, будь он неладен, разбился. Свалился с чердака. В подпитии был, как прокладывал борова на чердаке, полез, зацепился за балку ногой да в темноте в сени вниз башкой.
Но не печь занимала голову Горбуна, а неожиданный приход. И, не вытерпев, он спросил:
- На "дело" метишь?
- На дело, - признался Хива тихо и как-то угрожающе. Он снова поелозил темными деснами по кружке а опять привычно стал оглаживать тяжелый подбородок ладонью.
- Чать, тебе не хватает добра? Живешь в своем доме, и животина всякая. И в ресторане сидишь, коль надо, а вокруг тебя официанты, как вокруг фабриканта прежде в "Царьграде" или "Бристоле"...
- Есть такое дело...
Гость погладил тяжелое лицо, кивнул на печь:
- Вроде как тухнет...
- Уж дрова, - встрепенулся, бодрея и смелея, Горбун. - Сушь разве найдешь на берегу реки. Там собираю все, что выкинет по воде полой или к осени с затонов.
Хива промолчал. Молча следил он, как шарится Горбун в дымящихся дровах, как подкладывает надранную заранее бересту. Огонь заплясал, забурчал, заскакал на его меловом лице.
Закрыв дверку, Горбун вернулся на свое место, и тогда Хива пригнулся к нему:
- Вот что... Надо десяток мешков увести со склада "Хлебопродукт".
- Это как же?
Горбун покидал в ладони потухший уголек, как обжигаясь им, и спросил:
- Кормить нечем свиней своих?
- Ботаешь не дело, - помотал головой Хива и даже усмехнулся едва заметно и тут же сурово погасил эту усмешку: - Кто же пшеничной мукой кормит свиней? У меня отруби для этого есть. С маслобойки достаю... А надо муку булочнику Синягину. Без муки остался. Того гляди, прогорит.
- А и пусть прогорит, - спокойно отозвался Горбун. - Не одним нам мыкаться в нищете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70