Вот повидаю я инспектора труда.
Поля помолчала, сняв с пояса передник, повесила его на гвоздь. Степенность и рассудительность пожилой женщины зазвучали в ее строгом голосе:
- Не надо мне профсоюзов. Кормить кормит хозяин, койка есть под лестницей, денег немного дает. А ну-ка выгонит, куда я - искать работу по такому холоду.
Лицо ее помрачнело. Нелюбезно глянув на него, присела, стала вытаскивать из печи головни на широкий совок. Выбежала на улицу, оставляя за собой синюю струйку дыма. Вернулась, сердито грохнула крышкой жаровни.
- Сама-то откуда? Слышишь?
- А зачем тебе знать?
Он помотал головой: ну и девка, полынь-трава. Снова подсел на скамью. Бледный свет от оконца лег ему на колени серыми пятнами, точно это были мыльные хлопья. Он даже двинулся, чтобы сбросить с коленей эти мазки.
- Хочу знать о тебе...
- Ну, мало ли там еще выдумаете, - отрезала она, набирая в совок теперь углей, ссыпая их в жаровню.
- Нет, постой, - уже сердито проговорил он. - Считай, что для милиции даешь ответ.
Она как задумалась над этими словами и, выдвигая палкой скачущие игриво куски тлеющего синим пламенем дерева, сказала:
- Из-под Самары я... А сюда приехала в позапрошлом году... Голод был у нас тогда большой, знаете, чай. Лебеду варили да ели, солому жевали даже, дуранда вместо пряника. Братик мой помер, а мы с мамкой незнамо как и выжили. Свету уже не видели от голода. Хорошо, сельсовет помог хлебом да картошкой. Через год и хлеб уродился, а мать заговаривать стала: едем прочь. Как опять недород да засуха, опять лебеду придется толочь в ступе... Поехали в Тверь, у матери там кто-то знакомый... Да не доехали...
Она замолчала вдруг, лицо ее перекосилось, визгнула приглушенно - и он почему-то сразу увидел ее там, под Самарой, в деревне, - высыхающей от голода, умирающей тихо, может, вот в таких приглушенных рыданьях.
Отвернулся, чтобы не видеть слез, заблестевших на ее щеках.
- Ну ладно, - попросил виновато. - Не рассказывай тогда.
Но она точно не расслышала, заговорила быстро и с какой-то успокоенностью в голосе:
- Доехали до Рыбинска на пароходе. А там мать враз зачахла. Вдруг слабеть стала. Глядит, тревожная такая, а слов нет. Только губы шевелятся. Отнесли матросы на носилках ее в больницу. Идут, ругаются страх как, а я за ними плетусь и плачу. А мать всё тревожная такая, смотрит только и молчит, будто язык отнялся. Старушка шла какая-то, все спрашивала, что с ней. А к вечеру и не стало матери, одна я осталась. Сидела на ступеньках больницы, на реку смотрела, а не плакала. Лодки, пароходик такой веселый, а вода - желтая от солнца... Красиво так было... По воде листочки с дерева разные: и красные, и черные, и светлые - веночком у берега плавали... И больница там красивая, - добавила, глядя задумчиво в пол, - как храм в Самаре возле реки... Ой, что же это? - вдруг спохватилась она. - Закрывать надо заслонку...
- Ну, дальше-то что было?
- А что дальше... Милиционер пришел и увел меня. В приют увел. Айда-ка, говорит. А мать без меля уже схоронили. Не знаю и где...
"Крест деревянный с номером, - невольно подумал он, - сколько таких крестов по голодбеженцам по берегам Волги осталось".
Он даже закрыл глаза перед видениями совсем недавнего прошлого. Эти толпы людей, голодных, в лохмотьях, измученных странствиями по чужим краям, осаждающих столовки, где выдавали редкие и скудные обеды. Эти так называемые "дома-убежища", в которых были выломаны полы, выбиты стекла и где они лежали вповалку, где умирали и рожали, где спасали друг друга и где губили друг друга. Эти бредущие по поселкам, по деревням женщины и дети, с котомками, со свинцовыми ногами, со стеклянными, отчаявшимися глазами, под равнодушными к страданиям дождями, под ветрами, под снегом. И эти работники губэваков, тоже похожие на голодбеженцев измученными лицами, истерзанными нервами, кричавшие ему в лицо:
"Лучше бы ты с хлебом к ним!.. С хлебом бы!"
- Как в приюте жилось, Поля?
Поля даже руками развела:
- Да нешто не знаете, как в приютах живут? Матрацы - в дырах. Кормили одной вермишелью без масла, да шрапнелью, да баландой всякой. Да еще с больными поместили. Душища страшная была в комнате. Работать заставляли. Дрова носить да на огородах убираться. Сбежала. Милиционер тот же выловил меня на вокзале. Теперь привез сюда в детский дом, первый, знаете, чай. Но я и оттуда сбежала. Устроилась к конфетчику...
- Это, наверно, на Февральской который?
- Там, - охотно подтвердила она. - Морока была. Если ребенок не плачет, а спит, заворачивай конфеты в бумажки. Заплакал - к ребенку беги. Большая семья у конфетчика, и все только о конфетах, как бы побольше навертеть да побольше заработать. Стали было и меня посылать на базар. Надоело...
- Опять сбежала?
- Опять, - подтвердила она все так же весело и покосилась на корзину. - А пора мне, дяденька, и ехать. Не успею всего переделать, так, чего доброго, и не покормят...
"Эх ты, - подумал он с огорчением, - вот уже для семнадцатилетней девчонки он дяденька. А ведь всего двадцать два с небольшим".
- Ты зови меня Костей, - попросил он, попытавшись улыбнуться приятельски, и даже подмигнул ей. - Попроще все же.
Она так и прыснула - и зарумянилась сразу, на щеке мелькнула и исчезла едва заметная ямочка:
- Костя... Из милиции - и Костя...
- Ну, Константином Пантелеевичем тогда... Потом куда пошла? Как к Синягину попала?
- А встретила одну девчонку, в Рыбинске вместе в приюте жили. Говорит, пойдем в одно место. Весело будет. Пошла с ней. Думала, хоть покормят. Ливенка играла. Парень какой-то песни пел... Такой косоглазый, рыжий.
"Жох", - догадался он сразу.
- А тут вдруг милиция с обходом. В очках один от вас. Не похож на милиционера. Такой обходительный.
"Саша Карасев. Конечно, Саша".
- Ну, и привели в уголовный розыск... Протокол написал этот, в очках. По-доброму говорил со мной. Советовал учиться.
"Саша Карасев, - подумал он. - Некому, кроме него, такие вещи говорить".
- День в казематке просидела, а потом отправили меня поездом в колонию. Не одну меня, были еще мальчишки и девчонки. На берегу озера она, рядом с монастырем. Тоже не сладко было. Как-то воспитательница говорит: "Поди-ка в сторожку, Поля. Надо там прибрать, занавесочки повесить. Для сторожа". Ну, пошла я. Тут и монах какой-то появился. Перепугалась я да прочь. Ну, а воспитательница потом поедом стала меня есть. На самую грязную работу ставила. Как-то поехала я с возчиком воду черпать для огорода, он зазевался, а я в город, на поезд и сюда вот. Искать стала подругу ту, но не нашла. Нанялась в няньки к судье. Хороший был человек. И жена добрая. А ребенок - горластый страшно. Ну, прямо грач на дереве. День и ночь горланил, глотошный какой-то. И что мне втемяшилось в голову, сама не знаю, - только про карасин стала думать. Вот налью я в тебя карасину, и перестанешь кричать тогда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70