Когда вытащил из джипа живой куль, увидел, что «оберфюрер» Рюриков настроен весьма агрессивно: он корчился на земле и требовал к себе внимания. Что такое? Я вырвал из его глотки кляп и услышал такой мат-перемат…
Чтобы успокоить оппонента, уронил его, надрывающегося в оре, в речку. И воды с примесью ртути, серной кислоты и свинца объяли последователя фашистской идеологии. После того, как он поплавал лицом ниц вместе с золотыми рыбками, я задал интересующий меня вопрос о ученом, прибывшем из далекого городка Снежинск. Знает ли он его? Если не знает, тогда кто может знать?
— Да, пошел ты…
Как и подозревал: напоролся на идейного. Пришлось проверять его мировоззренческую закалку ударом приклада АКМ по коленной чашечки — левой. Это больно и неприятно даже для фанатиков лучезарной идеи «ледяного мира» и «полой Земли».
— Ну? — спросил я, когда строптивец прекратил кататься по бережку. Не слышу положительного ответа?
— Что надо, сука? — прохрипел.
Я повторил вопрос, пропустив мимо ушей оскорбление. Когда человек находится в таком критическом положение между небом и землей, то ему не до высокого слога, это правда.
— Ничего я не знаю, — взвыл «оберфюрер». — Ни про кого.
— А кто может знать?
— Что знать?
— Что-нибудь знать?
— Не знаю.
Я понял, надо мной издеваются и нанес процедурный удар по коленной чашечки — правой. Для гармоничного развития личности. Все тем же прикладом АКМ.
Да, не каждый день выдается таким плодоносным на кровоточащие и визжащие тела. Меня можно обвинить в жестоком обращении к животным. Однако выбирать не приходиться: вспухнуть на ядерном облачке перспектива малопривлекательная. Хотя в нашей современной истории такое однажды уже случалось лет десять назад. И что? А ничего: народ встретил уникальный эксперимент первомайскими демонстрациями, песнями, детьми на плечах, плясками под каштанами и здравницами в честь державных естествоиспытателей. И это правильно — если не мы, то кто? Перевернет вверх тормашками заплесневелый мирок сопливого филистерского счастья. Не привык наш человек жить в раскормленном благополучии, скучно ему, душа болит и ноет, и хочется залить её родной да отколоть такую феерическую крамолу…
— Ну как жизнь? — поинтересовался здоровьем своего недруга, клацая затвором автомата.
Ничто так не бодрит, как монокль дула автомата ижевского самородка Калашникова. Вдруг появляется страстное желание: жить и жить, и верить, что тот, кто готов спустить курок, человек милосердный и с ним можно договориться. Вероятно, «оберфюрер» наконец понял, что со мной лучше заключить договор и жить, чем плавать питательным кормом для рыбок.
И признается, что на все мои вопросы ответ получу от партийного казначея Шпеера. Как-как, удивляюсь я. Шпеер, это такая фамилия, а что такого? Нет, ничего, говорю, посмеиваясь такой нелепицы: «Шпеер», а заведует партийной кассой исступленных антисионистов. Ну и ну, чудны дела твои, Господи!
Точный адрес партийной кассы мой очередной друг Рюриков не знал, но признался, что однажды посещал подозрительную квартирку и, кажется, помнит её местоположение. Приятно иметь дело с человеком, идущим тебе навстречу. Правда, возникли проблемы именно с движением «оберфюрера», он жаловался на боли в суставах и делал вид, что разучился ходить вовсе. Короче, решил воспользоваться удачной ситуацией. Пришлось прийти ему на помощь и тащить в машину. Впрочем, человек я сострадательный и часто помогаю тем, кто нуждается в сочувствии.
В город возвращались уже в приятных сумерках, скрывающих нашу печальную обыденность. Мой спутник забылся и его голова качалась как неживая. Профессия menhanter иногда сталкивает с такими лицами, что только диву даешься. Плодородна ж наша землица, если на ней прорастает столько сора.
По утверждению господина Рюрикова, партийный казначей проживал на старом Арбате в квартире бывшего заместителя министра рыбного хозяйства, которого расстреляли лет пятнадцать назад за должностные злоупотребления.
Эта квартира постоянно охраняется двумя бойцами из Движения, к тому же оборудована сигнализацией и металлической дверью. Я поразмыслил над информацией и, когда мы закатили в старенький арбатский дворик, воспетый поэтами, то приказал спутнику стащить с себя униформу. А почему бы и мне не сыграть роль «оберфюрера»? Все мы в какой-то степени актеры на подмостках театра Жизнь.
— И галифе тоже? — смирился с позором Рюриков.
— Что галифе?
— Снимать.
— Не надо, — буркнул я, поправляя китель. — Черт, маловат: жмет подмышками.
— Какой есть.
— И кто ты, в смысле я, по званию?
— Лейтенант.
— М-да, никогда тебе, лейтенант, не быть капитаном, — пошутил я, переврав песенную строчку, и поинтересовался: — А кто у вас самый-самый? А, услышав ответ, искренне рассмеялся: как-как, не может быть?
— Правду говорю, — обиделся «оберфюрер» Рюриков. — У него папа шведский подданный, а мама урожденная фрейлина фон…
Я отмахнулся: мне бы ваши проблемы, господа. А в чем дело, занервничал мой спутник. Я объяснился. «Наци» почернел, как униформа движения, к которому он принадлежал.
— Я же помогал, — заныл, — от всего сердца.
Он был плохим психологом и не понимал, что убивают без предупреждения. О чем я ему и сказал. И пока «оберфюрер» приходил в себя от счастья я нанес по его бритому темени удар рукояткой пистолета — в целях профилактических…
Я уже позабыл, когда натягивал военизированный китель и поэтому чувствовал себя, точно в панцире. Благопристойно пройдя по сумеречному дворику, зашел в подъезд. Поднимаясь по старой мраморной лестнице на третий этаж, навинтил на пистолет глушитель.
На лестничной клетке пахло кошками, жареным луком, свечами и жирной ваксой. Я остановился перед единственной дверью в металле с мутным глазком и принял позу непобедимого арийца: ноги на ширине плеч, левая рука за спиной, правая — готова вскинуться для приветствия. Я рассчитывал на свой внешний эффект и на разгильдяйство наших доморощенных националистов.
И не ошибся: сначала мою выдрессированную фигуру изучили через глазок, потом голосом поинтересовались причиной моего появления здесь и после моего ответа раздался хруст замочных запоров. Какие же были произнесены волшебные слова? Я гаркнул, выкинув правую руку в приветствии:
— Слава России! Фельдъегерь Штольц. С секретным предписанием от штандартенфюрера Бергмана, — именно это имя сообщил мне руководитель молодых неофашистов, битый по нежным коленным чашечкам.
Тогда я посмеялся, но затем решил воспользоваться этим «ключиком», чтобы проникнуть в святую святых национал-социалистической партии проникнуть в кассу и там намотать кишки кассиру Шпееру.
Итак, тяжелая дверь начала приоткрываться, из щели наполовину проявился охранник — у него был крупный лоб, удобный, как мишень в тире летнего парка для культурного отдыха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
Чтобы успокоить оппонента, уронил его, надрывающегося в оре, в речку. И воды с примесью ртути, серной кислоты и свинца объяли последователя фашистской идеологии. После того, как он поплавал лицом ниц вместе с золотыми рыбками, я задал интересующий меня вопрос о ученом, прибывшем из далекого городка Снежинск. Знает ли он его? Если не знает, тогда кто может знать?
— Да, пошел ты…
Как и подозревал: напоролся на идейного. Пришлось проверять его мировоззренческую закалку ударом приклада АКМ по коленной чашечки — левой. Это больно и неприятно даже для фанатиков лучезарной идеи «ледяного мира» и «полой Земли».
— Ну? — спросил я, когда строптивец прекратил кататься по бережку. Не слышу положительного ответа?
— Что надо, сука? — прохрипел.
Я повторил вопрос, пропустив мимо ушей оскорбление. Когда человек находится в таком критическом положение между небом и землей, то ему не до высокого слога, это правда.
— Ничего я не знаю, — взвыл «оберфюрер». — Ни про кого.
— А кто может знать?
— Что знать?
— Что-нибудь знать?
— Не знаю.
Я понял, надо мной издеваются и нанес процедурный удар по коленной чашечки — правой. Для гармоничного развития личности. Все тем же прикладом АКМ.
Да, не каждый день выдается таким плодоносным на кровоточащие и визжащие тела. Меня можно обвинить в жестоком обращении к животным. Однако выбирать не приходиться: вспухнуть на ядерном облачке перспектива малопривлекательная. Хотя в нашей современной истории такое однажды уже случалось лет десять назад. И что? А ничего: народ встретил уникальный эксперимент первомайскими демонстрациями, песнями, детьми на плечах, плясками под каштанами и здравницами в честь державных естествоиспытателей. И это правильно — если не мы, то кто? Перевернет вверх тормашками заплесневелый мирок сопливого филистерского счастья. Не привык наш человек жить в раскормленном благополучии, скучно ему, душа болит и ноет, и хочется залить её родной да отколоть такую феерическую крамолу…
— Ну как жизнь? — поинтересовался здоровьем своего недруга, клацая затвором автомата.
Ничто так не бодрит, как монокль дула автомата ижевского самородка Калашникова. Вдруг появляется страстное желание: жить и жить, и верить, что тот, кто готов спустить курок, человек милосердный и с ним можно договориться. Вероятно, «оберфюрер» наконец понял, что со мной лучше заключить договор и жить, чем плавать питательным кормом для рыбок.
И признается, что на все мои вопросы ответ получу от партийного казначея Шпеера. Как-как, удивляюсь я. Шпеер, это такая фамилия, а что такого? Нет, ничего, говорю, посмеиваясь такой нелепицы: «Шпеер», а заведует партийной кассой исступленных антисионистов. Ну и ну, чудны дела твои, Господи!
Точный адрес партийной кассы мой очередной друг Рюриков не знал, но признался, что однажды посещал подозрительную квартирку и, кажется, помнит её местоположение. Приятно иметь дело с человеком, идущим тебе навстречу. Правда, возникли проблемы именно с движением «оберфюрера», он жаловался на боли в суставах и делал вид, что разучился ходить вовсе. Короче, решил воспользоваться удачной ситуацией. Пришлось прийти ему на помощь и тащить в машину. Впрочем, человек я сострадательный и часто помогаю тем, кто нуждается в сочувствии.
В город возвращались уже в приятных сумерках, скрывающих нашу печальную обыденность. Мой спутник забылся и его голова качалась как неживая. Профессия menhanter иногда сталкивает с такими лицами, что только диву даешься. Плодородна ж наша землица, если на ней прорастает столько сора.
По утверждению господина Рюрикова, партийный казначей проживал на старом Арбате в квартире бывшего заместителя министра рыбного хозяйства, которого расстреляли лет пятнадцать назад за должностные злоупотребления.
Эта квартира постоянно охраняется двумя бойцами из Движения, к тому же оборудована сигнализацией и металлической дверью. Я поразмыслил над информацией и, когда мы закатили в старенький арбатский дворик, воспетый поэтами, то приказал спутнику стащить с себя униформу. А почему бы и мне не сыграть роль «оберфюрера»? Все мы в какой-то степени актеры на подмостках театра Жизнь.
— И галифе тоже? — смирился с позором Рюриков.
— Что галифе?
— Снимать.
— Не надо, — буркнул я, поправляя китель. — Черт, маловат: жмет подмышками.
— Какой есть.
— И кто ты, в смысле я, по званию?
— Лейтенант.
— М-да, никогда тебе, лейтенант, не быть капитаном, — пошутил я, переврав песенную строчку, и поинтересовался: — А кто у вас самый-самый? А, услышав ответ, искренне рассмеялся: как-как, не может быть?
— Правду говорю, — обиделся «оберфюрер» Рюриков. — У него папа шведский подданный, а мама урожденная фрейлина фон…
Я отмахнулся: мне бы ваши проблемы, господа. А в чем дело, занервничал мой спутник. Я объяснился. «Наци» почернел, как униформа движения, к которому он принадлежал.
— Я же помогал, — заныл, — от всего сердца.
Он был плохим психологом и не понимал, что убивают без предупреждения. О чем я ему и сказал. И пока «оберфюрер» приходил в себя от счастья я нанес по его бритому темени удар рукояткой пистолета — в целях профилактических…
Я уже позабыл, когда натягивал военизированный китель и поэтому чувствовал себя, точно в панцире. Благопристойно пройдя по сумеречному дворику, зашел в подъезд. Поднимаясь по старой мраморной лестнице на третий этаж, навинтил на пистолет глушитель.
На лестничной клетке пахло кошками, жареным луком, свечами и жирной ваксой. Я остановился перед единственной дверью в металле с мутным глазком и принял позу непобедимого арийца: ноги на ширине плеч, левая рука за спиной, правая — готова вскинуться для приветствия. Я рассчитывал на свой внешний эффект и на разгильдяйство наших доморощенных националистов.
И не ошибся: сначала мою выдрессированную фигуру изучили через глазок, потом голосом поинтересовались причиной моего появления здесь и после моего ответа раздался хруст замочных запоров. Какие же были произнесены волшебные слова? Я гаркнул, выкинув правую руку в приветствии:
— Слава России! Фельдъегерь Штольц. С секретным предписанием от штандартенфюрера Бергмана, — именно это имя сообщил мне руководитель молодых неофашистов, битый по нежным коленным чашечкам.
Тогда я посмеялся, но затем решил воспользоваться этим «ключиком», чтобы проникнуть в святую святых национал-социалистической партии проникнуть в кассу и там намотать кишки кассиру Шпееру.
Итак, тяжелая дверь начала приоткрываться, из щели наполовину проявился охранник — у него был крупный лоб, удобный, как мишень в тире летнего парка для культурного отдыха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105