Есть подозрение…
— … что скупают товар по низким оптовым ценам? — предположил в шутку.
— Может скупают, может поставляют, — пожал плечами Старков. — В этом тоже разберись.
С коллегой по охоте на крупную дичь Старковым мы были знакомы с достопамятных времен и поэтому доверяли друг другу. Мужиковатый полковник был сметлив, крепок телом и духом; был сторонником решительных операбельных мер по истреблению злокачественных опухолей. И поэтому наша встреча на картофельном родном поле была далеко неслучайной.
— Алекс, — сказал он, — работать будешь по легенде. Делай что хочешь, но найди этого Папу-духа и можешь даже выбить из него дух.
— Хорошо, — сказал. — Постараюсь, — пообещал. — Посмотрим по обстоятельствам.
Я не мог дать никаких твердых гарантий. Местоположение «клиента» было неточным, а моя легенда вызывала массу вопросов. По ней выходило, что я, некто капитан Вячеслав Синельников, практически изгнан из рядов столичного СБ в областное управление службы безопасности. За превышение служебных полномочий, пьянство и аморальное поведение.
— Аморальное поведение, это как? — помнится, насторожился.
— Алекс, — посмеялся Старков. — Будь проще. Подлец Синельников бросил семью и детей ради молоденькой шлюшки.
— Ааа, — сказал я. — Тогда вопросов нет.
Освоив легенду, я убедился, что место аморальщика и пьяницы именно в приморской дыре, где нет никаких перспектив служебного роста. И ехал туда с легкой, сознаться, душой, чтобы не только найти и выбить дух из Папы-духа, но и поправить морским бризом пошатнувшееся в развратном угаре здоровье.
Если говорить серьезно, работа предстояла трудоемкая и ответственная. Любая Система себя защищает, а та, которая основана на продаже белой, как выражаются журналисты, смерти, и подавно. Мое воздушное отношение к данному делу объясняется лишь профессионализмом и тем, что даже приговоренный к повешению свыкается с этой некоммуникабельной мыслью. И в ожидание верного узла на нежной своей вые любуется на зарешеченный небесный лоскуток.
Пронзительный женский вопль выводит меня из столь оптимистических рассуждений:
— Уб-б-били!
Человек я любопытный — прыгаю с полки. Пассажиры выглядывают из купе, точно моллюски из раковин. Стучат колеса на стыках: убили, убили, убили! У двери в лязгающий тамбур перепуганная проводница, у неё мятое, будто подушка, лицо, на котором помечена малосчастливая жизнь на колесах.
— Тама, — сказала она.
В грязном тамбуре лежал человек. Его голова болталась в углу, черном от донбасского антрацита. Колеса били на стыках: убили, убили, убили! Я наклонился — человек икнул и открыл глаза, залитые недоброкачественным свекольным самогоном. Я выругался, как горняк в забое. Поднял невменяемого на ноги, прислонил к стене, позвал проводницу:
— Наряд бы вызвать?
— Ба! Свинья свиньей, — закричала та. — Ты что ж, скот недочеловеческий, людей пугаешь. — И мне. — Я уж сама, вот не углядела гада ползучего, — и поволокла пассажира.
Я хотел помочь, мне сказали, что помогать не надо. Я пожал плечами и вернулся в купе, где три потные малороссийские тетки раздирали вареные куриные трупики для последующего их внутреннего употребления.
Вот так всегда: рождаешься в надежде, что тебя востребуют, как героя, а вынужден влачить незначительное существование в инфекционных испарениях будней.
Тем временем скорый закатился в нечистый пригород Дивноморска. Море я пропустил. Оно пропало за городскими постройками, покрытыми желудочно-ржавыми подтеками неба.
Потом поезд, дрогнув, прекращает свой работящий бег. Галдящие пассажиры толкаются в узком пенале коридора, их можно понять: они торопятся к заслуженному отдыху на янтарном бережку или на белом пароходе, или на шипучей волне с медузами, напоминающим термоядерные взрывы на полигоне Семипалатинска в 1954 году.
Мне спешить некуда: я приехал в этот милый городок работать. Как можно работать, когда вокруг тебя, Стахов, он же Синельников, все мужское население отдыхает, а по вечерам обжигается жгучими, как медузы, телами местных мессалин.
Выбравшись последним из вагона, попадаю в горячую круговерть перрона. Весь мир превратился в беспокойное племя приезжающих и встречающих улыбки, радостные крики, цветочная южная ветошь в лицо.
Меня никто не встречает. По легенде я затурканный жизнью капитан службы безопасности, который должен самостоятельно прибыть в Управление.
Жаль, что моя дочь уехала в страну, где так любят сниматься на фотопленку под пыльными кипарисами. Если бы она осталась, то, полагаю, смогли бы вместе приехать в такой приморский городок. Мы бы днями бултыхались в теплом ртутном море, а по вечерам бродили по улочкам, похожим на изгибающие спины кисок. Жаль, что Мария уехала, она так любила кошек, а мне ничего не остается другого, как делать вид, что я живу, и мне интересно это делать.
* * *
В Управлении меня никто не ждал, кроме утренней тишины и запаха мокрых половиц. Старенькая техничка глянула на меня, как на врага народа, и я понял, что жизнь продолжается. Задирая ноги, проследовал по казенному коридору. Все подобные учреждения похожи: стенами, стульями, перестуком печатной машинки, сотрудниками, которые, впрочем, отсутствовали по причине раннего часа.
Чтобы убить время, я нашел потаенный уголок на лестнице, пропахший никотином. Упал в продавленное кресло и, нечаянно пнув металлическую пепельницу, задремал, как притомленный плетью негр на табачных плантациях Алабамы.
Что-что — время мы научились убивать. Иногда день, будто век, а после оглядываешься в недоумении: годы мелькнули, точно придорожные вешки. Остался лишь легкий романтический флер и сожаление, что проживал так пусто. Время пожирает все: наши судьбы, великие идеи, нетленные надежды, вечные города, документы…
Я не оправдал чаяний Нача: материалы, которые мне были переданы, оказались невостребованными, словно скоропортящийся продукт. События в государстве развивались так стремительно, что те, кто годами полз на брюхе к сияющим отрогам власти, был низвергнут в ущелья бесславия и позора. А я слишком уважал свою профессию, чтобы путаться с политическими трупами.
Потом, повторю, наступили иные времена, когда тотальное предательство, покрытое словесной позолоченной мишурой, вошло в моду. Нас предавали, будто мы были стойкими оловянными солдатиками. И большинство из нас держало удар, однако когда на Лубянке объявился бывший обкомовский урядник из вятского города и в служебном угаре принялся сдавать кадры…
Когда так откровенно предают, то возникает угроза, что ты сам себя продашь за тридцать сребреников — лучше уйти. И зарабатывать на прокорм самостоятельно. Что я и сделал. И не сожалею: живу в согласии с самим собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
— … что скупают товар по низким оптовым ценам? — предположил в шутку.
— Может скупают, может поставляют, — пожал плечами Старков. — В этом тоже разберись.
С коллегой по охоте на крупную дичь Старковым мы были знакомы с достопамятных времен и поэтому доверяли друг другу. Мужиковатый полковник был сметлив, крепок телом и духом; был сторонником решительных операбельных мер по истреблению злокачественных опухолей. И поэтому наша встреча на картофельном родном поле была далеко неслучайной.
— Алекс, — сказал он, — работать будешь по легенде. Делай что хочешь, но найди этого Папу-духа и можешь даже выбить из него дух.
— Хорошо, — сказал. — Постараюсь, — пообещал. — Посмотрим по обстоятельствам.
Я не мог дать никаких твердых гарантий. Местоположение «клиента» было неточным, а моя легенда вызывала массу вопросов. По ней выходило, что я, некто капитан Вячеслав Синельников, практически изгнан из рядов столичного СБ в областное управление службы безопасности. За превышение служебных полномочий, пьянство и аморальное поведение.
— Аморальное поведение, это как? — помнится, насторожился.
— Алекс, — посмеялся Старков. — Будь проще. Подлец Синельников бросил семью и детей ради молоденькой шлюшки.
— Ааа, — сказал я. — Тогда вопросов нет.
Освоив легенду, я убедился, что место аморальщика и пьяницы именно в приморской дыре, где нет никаких перспектив служебного роста. И ехал туда с легкой, сознаться, душой, чтобы не только найти и выбить дух из Папы-духа, но и поправить морским бризом пошатнувшееся в развратном угаре здоровье.
Если говорить серьезно, работа предстояла трудоемкая и ответственная. Любая Система себя защищает, а та, которая основана на продаже белой, как выражаются журналисты, смерти, и подавно. Мое воздушное отношение к данному делу объясняется лишь профессионализмом и тем, что даже приговоренный к повешению свыкается с этой некоммуникабельной мыслью. И в ожидание верного узла на нежной своей вые любуется на зарешеченный небесный лоскуток.
Пронзительный женский вопль выводит меня из столь оптимистических рассуждений:
— Уб-б-били!
Человек я любопытный — прыгаю с полки. Пассажиры выглядывают из купе, точно моллюски из раковин. Стучат колеса на стыках: убили, убили, убили! У двери в лязгающий тамбур перепуганная проводница, у неё мятое, будто подушка, лицо, на котором помечена малосчастливая жизнь на колесах.
— Тама, — сказала она.
В грязном тамбуре лежал человек. Его голова болталась в углу, черном от донбасского антрацита. Колеса били на стыках: убили, убили, убили! Я наклонился — человек икнул и открыл глаза, залитые недоброкачественным свекольным самогоном. Я выругался, как горняк в забое. Поднял невменяемого на ноги, прислонил к стене, позвал проводницу:
— Наряд бы вызвать?
— Ба! Свинья свиньей, — закричала та. — Ты что ж, скот недочеловеческий, людей пугаешь. — И мне. — Я уж сама, вот не углядела гада ползучего, — и поволокла пассажира.
Я хотел помочь, мне сказали, что помогать не надо. Я пожал плечами и вернулся в купе, где три потные малороссийские тетки раздирали вареные куриные трупики для последующего их внутреннего употребления.
Вот так всегда: рождаешься в надежде, что тебя востребуют, как героя, а вынужден влачить незначительное существование в инфекционных испарениях будней.
Тем временем скорый закатился в нечистый пригород Дивноморска. Море я пропустил. Оно пропало за городскими постройками, покрытыми желудочно-ржавыми подтеками неба.
Потом поезд, дрогнув, прекращает свой работящий бег. Галдящие пассажиры толкаются в узком пенале коридора, их можно понять: они торопятся к заслуженному отдыху на янтарном бережку или на белом пароходе, или на шипучей волне с медузами, напоминающим термоядерные взрывы на полигоне Семипалатинска в 1954 году.
Мне спешить некуда: я приехал в этот милый городок работать. Как можно работать, когда вокруг тебя, Стахов, он же Синельников, все мужское население отдыхает, а по вечерам обжигается жгучими, как медузы, телами местных мессалин.
Выбравшись последним из вагона, попадаю в горячую круговерть перрона. Весь мир превратился в беспокойное племя приезжающих и встречающих улыбки, радостные крики, цветочная южная ветошь в лицо.
Меня никто не встречает. По легенде я затурканный жизнью капитан службы безопасности, который должен самостоятельно прибыть в Управление.
Жаль, что моя дочь уехала в страну, где так любят сниматься на фотопленку под пыльными кипарисами. Если бы она осталась, то, полагаю, смогли бы вместе приехать в такой приморский городок. Мы бы днями бултыхались в теплом ртутном море, а по вечерам бродили по улочкам, похожим на изгибающие спины кисок. Жаль, что Мария уехала, она так любила кошек, а мне ничего не остается другого, как делать вид, что я живу, и мне интересно это делать.
* * *
В Управлении меня никто не ждал, кроме утренней тишины и запаха мокрых половиц. Старенькая техничка глянула на меня, как на врага народа, и я понял, что жизнь продолжается. Задирая ноги, проследовал по казенному коридору. Все подобные учреждения похожи: стенами, стульями, перестуком печатной машинки, сотрудниками, которые, впрочем, отсутствовали по причине раннего часа.
Чтобы убить время, я нашел потаенный уголок на лестнице, пропахший никотином. Упал в продавленное кресло и, нечаянно пнув металлическую пепельницу, задремал, как притомленный плетью негр на табачных плантациях Алабамы.
Что-что — время мы научились убивать. Иногда день, будто век, а после оглядываешься в недоумении: годы мелькнули, точно придорожные вешки. Остался лишь легкий романтический флер и сожаление, что проживал так пусто. Время пожирает все: наши судьбы, великие идеи, нетленные надежды, вечные города, документы…
Я не оправдал чаяний Нача: материалы, которые мне были переданы, оказались невостребованными, словно скоропортящийся продукт. События в государстве развивались так стремительно, что те, кто годами полз на брюхе к сияющим отрогам власти, был низвергнут в ущелья бесславия и позора. А я слишком уважал свою профессию, чтобы путаться с политическими трупами.
Потом, повторю, наступили иные времена, когда тотальное предательство, покрытое словесной позолоченной мишурой, вошло в моду. Нас предавали, будто мы были стойкими оловянными солдатиками. И большинство из нас держало удар, однако когда на Лубянке объявился бывший обкомовский урядник из вятского города и в служебном угаре принялся сдавать кадры…
Когда так откровенно предают, то возникает угроза, что ты сам себя продашь за тридцать сребреников — лучше уйти. И зарабатывать на прокорм самостоятельно. Что я и сделал. И не сожалею: живу в согласии с самим собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105