Клава не смотрела на него, плотно сжала губы. И разговаривать по душам стало невозможно. Они ухватились за то, что было спасением для обоих.
– Что-то надо сделать, – заговорил Андрей. – Ребята гибнут от скуки. Видишь, и тебе от них проходу нет. И этот Пак притон завел, черт знает что устраивает!.. Разлагаются ребята…
– Мы с Катей уже говорили, – оживляясь, откликнулась Клава. – Катя с Валькой что-то затевают, джаз какой-то… Если бы нам клуб устроить – по-настоящему… Ты позови их, обсудим.
– А где их взять?
Клава вышла из шалаша, приставила ладони ко рту и звонко крикнула:
– Катя! Валька!
Тишина ожила. Из темноты откликались десятки голосов. Круглов слышал, как кто-то заговорил с Клавой и Клава сказала умоляюще:
– Да отстань ты, Тимоша, ну, прошу тебя, ну что ты лезешь, ведь сказала я…
Андрей, высунулся в дверь и со смехом втянул за воротник Тимку Гребня, своего веселого земляка. Тимка шутливо отбивался. Вслед за ним в шалаш вернулась Клава, и почти сразу за нею прибежали Катя с Валькой.
– Этот субъект пристает к Клаве, – сказал Андрей, держа Тимку за воротник. – Отвечай немедленно – чего пристаешь? Не оправдаешься – убьем на месте!
Тимка, нисколько не смущаясь, изображал глубокое смущение.
– Жалко!
– Чего жалко?
– Жалко, говорю, пропадает такая девушка!
Клава принужденно засмеялась. Круглов покраснел – он понял намек товарища. Их выручил Бессонов.
– А мне тебя жалко, – сказал он Тимке.
– А меня чего? Жених пропадает?
– Нет, – вздохнул Валька, – бить придется, а жалко – еще карточку испортишь.
Катя хохотала, обняв за плечи Бессонова. Ей одной было всегда весело. Они с Валькой занимались акробатикой, атлетикой, плаванием на дистанцию. Они проводили время вместе, как два товарища, которые могли бы быть и более близкими, но еще не торопятся кончать веселую и сложную игру. Катя не хотела связывать себя. Она совсем не вспоминала мужа – она жила настоящим, и в этом настоящем больше всего ценила напряжение борьбы, веселость и свободу. И все ей нравилось – даже борьба с комарами не раздражала, а смешила ее; они с Валькой зажигали сосновые ветки и носились с ними, как с факелами.
– Ну ладно, с Тимкой вопрос отложим, – сказал Андрей. – Есть дело. Срочное заседание инициативной группы по борьбе со скукой и разложением объявляю открытым. Докладчик я. Все знают – народ пропадает от скуки. Вечерами некуда деваться. Картеж развели. А песни – вы слыхали, какие поют песни? От них и на веселого тоска нападает. Водка из-под полы появилась. Сарай Пака. Ну и все. Доклад окончен. Прошу говорить. Что сделать, чтобы ребята не раскисли совсем? Имейте в виду, мысли о дезертирстве возникают не на работе. Они возникают тогда, когда парень лежит грязный в темноте и поет кабацкие песни. А от Пака к дезертирству – прямая дорожка.
– Антискуколин! – с удовольствием провозгласил Валька.
– Что?
– Антискуколин, – повторил Валька. – Это название для нашей группы. А теперь – слово имеет Катя. У нее всегда пропасть предложений.
Катя, не ломаясь, начала говорить.
32
Чтобы заглушить тоску по Дине, Андрей всячески загружал себя работой, производственной и комсомольской. Он монтировал электростанцию, проводил электрическую сеть в шалаши и на участки, принимал горячее участие во всех затеях Катиной группы, за которой утвердилось шутливое название «Антискуколин».
И получилось так, что тоска исчезла. Все чаще он чувствовал себя счастливым и свою жизнь – полнокровной и богатой.
На электростанции шли последние испытания. Механические мастерские уже высились серыми оштукатуренными стенами, и Коля Платт кончал установку станков.
Лесозавод готовился к пуску. Залезая в воду, чтобы выкатить на берег намокшие бревна, бригады Калюжного и Тимки Гребня волоком тащили бревна вверх по крутому скату, на лесную «биржу», откуда в ближайшие дни они поползут на вагонетках в завод, под ножи лесопильных рам.
Результаты общих усилий с каждым новым днем становились нагляднее. И веселее, счастливее, удовлетвореннее становились люди.
В бригадах шло соревнование на веселость. Валька Бессонов повесил над шалашом девиз: «Бригада Бессонова никогда не скучает». Вечерами в шалаше шли сыгровки джаз-оркестра. Все инструменты, кроме свистулек, были выкрадены из столовой. Валька еще страдал куриной слепотой, но это его не смущало – он уверял, что от слепоты обостряется слух.
В ответ на девиз Бессонова бригада Исакова повесила стихотворный лозунг:
Можете объехать целый свет – Веселей комсомольцев народа нет.
Ждали электричества. Вот когда заработает клуб! Уже организовался драмкружок. Все грамотеи, пыхтя, сочиняли пьесы, обозрения, фельетоны для «живой газеты». Пьесы писались «из нашего быта», и не только по агитационным соображениям, но и потому, что ни для какого другого быта имевшиеся костюмы не годились. У Сергея Голицына оказались в запасе новые ботинки, и ввиду такого преимущества он получил в первой постановке роль инженера.
Круглов читал пьесы и чувствовал себя счастливым. Он читал их Морозову, и всегда угрюмое лицо Морозова светлело. Пьесы были отчаянно плохи, нередко безграмотны, но зато насквозь пронизаны жизнеутверждающим оптимизмом. Их главной темой был труд, труд как радость, как воспитатель, как высшее призвание человека.
– Да ты посмотри в жизнь, – говорил Морозов, – пройдись по участкам, приглядись. Это же так и есть.
И Круглов научился видеть в жизни радость труда, часто замаскированную для невнимательных глаз воркотней, усталостью, внешним равнодушием. Он видел, что никто из бригадиров не хочет уступать первенство. Он слышал, как измученные тяжелой работой парни, возвращаясь домой, без конца хвастались процентами выполнения плана, рекордами, организованностью своей бригады. Вечерами все сбегались к столовой, к щиту соревнования, и ревниво изучали цифры дневной выработки.
Круглов видел отчаяние Геньки Калюжного, когда бригада Тимки Гребня обогнала его бригаду.
– Наклепали вам? – ехидно сказал Тимка. – И еще наклепаем! Первого места вам больше не видать!
Таким распаленным Калюжного видели только раз – во время злосчастной драки из-за девушек. Круглов испугался, что Геннадий и сейчас пустит в ход кулаки.
Но Калюжный побежал к Семке и закричал, вырывая из его рук неотесанную фигурку шахматного коня:
– Брось игрушки, Сема! Сиди и думай, и придумай что хочешь – рационализацию, механизацию, любую «ацию», но мы должны, как угодно, обогнать Гребня!
Сема делал шахматы для будущего клуба. Но он отложил шахматы и стал думать: если для друга надо пошевелить мозгами – пожалуйста, за ним дело не станет! Он думал, морщился, вздыхал, наконец сообщил притихшему Геньке:
– Ручная лебедка и крюк – это уже кое-что!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189
– Что-то надо сделать, – заговорил Андрей. – Ребята гибнут от скуки. Видишь, и тебе от них проходу нет. И этот Пак притон завел, черт знает что устраивает!.. Разлагаются ребята…
– Мы с Катей уже говорили, – оживляясь, откликнулась Клава. – Катя с Валькой что-то затевают, джаз какой-то… Если бы нам клуб устроить – по-настоящему… Ты позови их, обсудим.
– А где их взять?
Клава вышла из шалаша, приставила ладони ко рту и звонко крикнула:
– Катя! Валька!
Тишина ожила. Из темноты откликались десятки голосов. Круглов слышал, как кто-то заговорил с Клавой и Клава сказала умоляюще:
– Да отстань ты, Тимоша, ну, прошу тебя, ну что ты лезешь, ведь сказала я…
Андрей, высунулся в дверь и со смехом втянул за воротник Тимку Гребня, своего веселого земляка. Тимка шутливо отбивался. Вслед за ним в шалаш вернулась Клава, и почти сразу за нею прибежали Катя с Валькой.
– Этот субъект пристает к Клаве, – сказал Андрей, держа Тимку за воротник. – Отвечай немедленно – чего пристаешь? Не оправдаешься – убьем на месте!
Тимка, нисколько не смущаясь, изображал глубокое смущение.
– Жалко!
– Чего жалко?
– Жалко, говорю, пропадает такая девушка!
Клава принужденно засмеялась. Круглов покраснел – он понял намек товарища. Их выручил Бессонов.
– А мне тебя жалко, – сказал он Тимке.
– А меня чего? Жених пропадает?
– Нет, – вздохнул Валька, – бить придется, а жалко – еще карточку испортишь.
Катя хохотала, обняв за плечи Бессонова. Ей одной было всегда весело. Они с Валькой занимались акробатикой, атлетикой, плаванием на дистанцию. Они проводили время вместе, как два товарища, которые могли бы быть и более близкими, но еще не торопятся кончать веселую и сложную игру. Катя не хотела связывать себя. Она совсем не вспоминала мужа – она жила настоящим, и в этом настоящем больше всего ценила напряжение борьбы, веселость и свободу. И все ей нравилось – даже борьба с комарами не раздражала, а смешила ее; они с Валькой зажигали сосновые ветки и носились с ними, как с факелами.
– Ну ладно, с Тимкой вопрос отложим, – сказал Андрей. – Есть дело. Срочное заседание инициативной группы по борьбе со скукой и разложением объявляю открытым. Докладчик я. Все знают – народ пропадает от скуки. Вечерами некуда деваться. Картеж развели. А песни – вы слыхали, какие поют песни? От них и на веселого тоска нападает. Водка из-под полы появилась. Сарай Пака. Ну и все. Доклад окончен. Прошу говорить. Что сделать, чтобы ребята не раскисли совсем? Имейте в виду, мысли о дезертирстве возникают не на работе. Они возникают тогда, когда парень лежит грязный в темноте и поет кабацкие песни. А от Пака к дезертирству – прямая дорожка.
– Антискуколин! – с удовольствием провозгласил Валька.
– Что?
– Антискуколин, – повторил Валька. – Это название для нашей группы. А теперь – слово имеет Катя. У нее всегда пропасть предложений.
Катя, не ломаясь, начала говорить.
32
Чтобы заглушить тоску по Дине, Андрей всячески загружал себя работой, производственной и комсомольской. Он монтировал электростанцию, проводил электрическую сеть в шалаши и на участки, принимал горячее участие во всех затеях Катиной группы, за которой утвердилось шутливое название «Антискуколин».
И получилось так, что тоска исчезла. Все чаще он чувствовал себя счастливым и свою жизнь – полнокровной и богатой.
На электростанции шли последние испытания. Механические мастерские уже высились серыми оштукатуренными стенами, и Коля Платт кончал установку станков.
Лесозавод готовился к пуску. Залезая в воду, чтобы выкатить на берег намокшие бревна, бригады Калюжного и Тимки Гребня волоком тащили бревна вверх по крутому скату, на лесную «биржу», откуда в ближайшие дни они поползут на вагонетках в завод, под ножи лесопильных рам.
Результаты общих усилий с каждым новым днем становились нагляднее. И веселее, счастливее, удовлетвореннее становились люди.
В бригадах шло соревнование на веселость. Валька Бессонов повесил над шалашом девиз: «Бригада Бессонова никогда не скучает». Вечерами в шалаше шли сыгровки джаз-оркестра. Все инструменты, кроме свистулек, были выкрадены из столовой. Валька еще страдал куриной слепотой, но это его не смущало – он уверял, что от слепоты обостряется слух.
В ответ на девиз Бессонова бригада Исакова повесила стихотворный лозунг:
Можете объехать целый свет – Веселей комсомольцев народа нет.
Ждали электричества. Вот когда заработает клуб! Уже организовался драмкружок. Все грамотеи, пыхтя, сочиняли пьесы, обозрения, фельетоны для «живой газеты». Пьесы писались «из нашего быта», и не только по агитационным соображениям, но и потому, что ни для какого другого быта имевшиеся костюмы не годились. У Сергея Голицына оказались в запасе новые ботинки, и ввиду такого преимущества он получил в первой постановке роль инженера.
Круглов читал пьесы и чувствовал себя счастливым. Он читал их Морозову, и всегда угрюмое лицо Морозова светлело. Пьесы были отчаянно плохи, нередко безграмотны, но зато насквозь пронизаны жизнеутверждающим оптимизмом. Их главной темой был труд, труд как радость, как воспитатель, как высшее призвание человека.
– Да ты посмотри в жизнь, – говорил Морозов, – пройдись по участкам, приглядись. Это же так и есть.
И Круглов научился видеть в жизни радость труда, часто замаскированную для невнимательных глаз воркотней, усталостью, внешним равнодушием. Он видел, что никто из бригадиров не хочет уступать первенство. Он слышал, как измученные тяжелой работой парни, возвращаясь домой, без конца хвастались процентами выполнения плана, рекордами, организованностью своей бригады. Вечерами все сбегались к столовой, к щиту соревнования, и ревниво изучали цифры дневной выработки.
Круглов видел отчаяние Геньки Калюжного, когда бригада Тимки Гребня обогнала его бригаду.
– Наклепали вам? – ехидно сказал Тимка. – И еще наклепаем! Первого места вам больше не видать!
Таким распаленным Калюжного видели только раз – во время злосчастной драки из-за девушек. Круглов испугался, что Геннадий и сейчас пустит в ход кулаки.
Но Калюжный побежал к Семке и закричал, вырывая из его рук неотесанную фигурку шахматного коня:
– Брось игрушки, Сема! Сиди и думай, и придумай что хочешь – рационализацию, механизацию, любую «ацию», но мы должны, как угодно, обогнать Гребня!
Сема делал шахматы для будущего клуба. Но он отложил шахматы и стал думать: если для друга надо пошевелить мозгами – пожалуйста, за ним дело не станет! Он думал, морщился, вздыхал, наконец сообщил притихшему Геньке:
– Ручная лебедка и крюк – это уже кое-что!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189