Это уже три головы. Не случайно, не
просто так он пришел ко мне, не зря ведь люди говорят, что страшнее
кошки на свете зверя нет.
Вместе с ним мы переживем как-нибудь сегодняшний день, перебьемся,
перезимуем. И свершим мое самое-самое заветное. Но об этом в свое вре-
мя. А сейчас вновь о коте, чтобы понятно было, откуда эта идейка взя-
лась, как созревала.
IV
Но об этом, как зреет идея, я не способен рассказать. Не могу, по-
тому что очень это просто. Зреет, и все. Как яблоко на яблоне среди
лета.
У меня как раз под окном растет яблоня. И я в любую пору года сижу
возле окна, смотрю, вижу. Из зимы яблоня выходит не очень привлека-
тельной, будто мокрый котенок, голая, худая, черная. Но вот наступает
весна. Яблоня взрывается розовым цветом. Цветет, роскошествует. Народ-
ною тропой, беспрерывным потоком идут и пируют на ней пчелы. А потом
прекрасные ее лепестки вянут, их бороздят морщины, цвет опадает. Мне
горько. Я хочу, чтобы яблоня была вечно в цвету. Так, наверное, моя
душа жаждет вечности. Но чего не дано в однообразном и застылом состо-
янии, того не дано. Жухлым желтым мотылем откружила, легла на землю
некогда розовая и запашистая цветень. А там, где она только что была,
проявляется что-то, кажется, совсем уже непотребное. Рыжее, волосатое,
усатое. Из этой непотребщины завязывается плод, яблоко. И больше пус-
тоцвета, нежели завязи. За счет того палого, отмершего пустоцвета
быстро набирает соки завязь.
Время идет, яблоко наливается. Оно еще не радует глаз, потому что
зеленое до оскомины и слито с зеленью листвы. Стала опадать та листва,
яблоко, будто кремень, разглаживается, розово и красно наливается,
дерзко сияет на просветленной солнцем яблоне. Словно кто-то специально
проделал огромнейшую работу, чтобы показать его всему белому свету,
показать именно мне и порадовать меня.
Но какая же во всем этом идея? Да никакой. Яблоко просто выспело,
созрело. Яблоко просто можно и надо есть. Обо всем просто говорить
очень сложно. Не знаю человека, который смог бы ответить на бесконеч-
ное и наивное детское "почему". Мне никто не ответил, и я не сумел от-
ветить своему ребенку. В самом деле: ну почему солнце светит?
Так что за ответом, как созревают идеи, обращайтесь к кому-нибудь
другому, к президенту, может, а может, к парламенту. К тому же Исааку
Ньютону. Исаак должен знать, на то он и Исаак, а еще его ударило ябло-
ко по голове. Меня тоже били и яблоком, и даже камнем. Но, кроме шиш-
ки, ни на голове, ни в голове у меня ничего не созрело.
Хотя вру, вру. Однажды мне врезали кирпичом по башке. Я где-то око-
ло часа тосковал, отдыхая, набирался мыслей. И вот не тогда ли приб-
резжилась мне идейка: разбогатеть бы как-то сразу - и много других,
самых разных и очень интересных идей.
Хвала, великая хвала кирпичу. Умный человек придумал его. На мой
вкус, на вкус человека, которого отметили уже кирпичом, особенная хва-
ла красному кирпичу, он же одного цвета со знаменем нашим бывшим и
цветом нашей крови. Пустячок, но приятно. Девизом человечества должно
стать: каждому по кирпичу. Дело окирпичивания населения ни в коем слу-
чае нельзя пускать на самотек, обезличивать. Окирпичить всех с разма-
хом и на государственной основе.
Хвала, хвала тебе, кирпич. Напрасно я только наговаривал на себя:
безыдейный, безыдейный. Как видите, еще какой идейный. Воспитали, мо-
литься на пень и с пня брехать научили. Думай, думай, голова, не боли,
придет суббота - поправлю. Вперед, за рудым котом.
А рудой, рыжий мой, дорогой кот, Боже милый, летит. Кто там мяучит,
будто коты не летают? Еще как летают. Правда, не по собственной воле и
желанию. Как случается это и с людьми, и не во сне, а наяву. В свое
время я тоже летал.
Наше предназначение, может, больше в том, чтобы летать, а не ходить
по земле. И я часто ловил себя на небе. Кажется, иду себе, как нор-
мальный человек, улицей или лесом, время от времени спотыкаюсь даже,
думаю, что сегодня буду есть и пить. И вдруг гляжу - я уже на небе,
плыву под облаками. Глазам своим не верю. Я же ведь только что расса-
дил о крученый-верченый сосновый корень большой палец на правой ноге.
Палец еще щемит и сочится кровью. А я уже лечу. Далеко внизу, окутан-
ные летней дымкой, покачиваются в призрачном мареве, проплывают подо
мной город и лес. Так не только палец раскровенить можно, но и голову
свернуть. И я ссаживаю себя с неба на землю. Ссаживаю, хотя и жалко
прощаться с небом. Беру в руки топор или лопату, а то и просто палку,
иду по своим делам.
И, вспоминая сегодня то далекое время, я уверен: врут ученые люди,
утверждая, что обезьяна стала человеком, когда взяла в руки палку.
Взяла и быстро двинулась в своем развитии вперед. Нет, не вперед,
обезьяна пошла к себе по обратной дороге. Совсем недаром нам видится
во сне и наяву, будто мы летаем. Наши полеты - это тоска по тому, что
умели раньше, а потом разучились. Тоска по тому, что не состоялось, с
чем мы разминулись. Тоска по невозвратному. И сколько в нашей душе та-
кой тоски и печали! И все больше и больше невозвратного, чем обещанно-
го впереди, у проходящего по земле человека. У прохожего.
Наблюдая за тем, как летит по небу рыжий лобастый коток, я вспоми-
наю, как однажды попробовал бросить себя в небо и полететь к солнцу.
Сбежал из школы с какого-то нудного урока, на котором как раз и прохо-
дили, почему птицы могут летать, а мы - нет. Пошел в чистое поле. Сто-
яло бабье лето. По небу летела паутина с напуганными и молчаливыми па-
учками на ней. Паучки проклюнулись с восходом солнца на убранном уже
ржаном поле. Среди поля на бугре стояла старая ветряная мельница, све-
тясь пустыми проемами истлевших уже по бокам досок. Я был очень богат
в детстве, в то время по деревням еще сохранились ветряные мельницы,
млыны-ветряки.
Внутри мельницы я нашел табак. Он вялился, подвешенный за толстые
длинные балки вниз головой, и исходил желтой дурманной влагой и немно-
го горьким запахом осени. Я отломал два или три сухих листа, размял их
в ладони. Вырвал из дневника ненавистный мне лист, на котором жирной
жабой, почему-то красной, разлеглась толстая двойка. Свернул цигарку,
закурил. Спички были, я носил их всегда при себе даже в школу, как но-
сит их всегда при себе каждый мужик в деревне, даже если не курит.
Ученик начальной школы, курить я тоже только учился.
Прижег свою самокрутку, дал доброго дыму. Вышел на воздух. Осмотрел
все хозяйственным прижмуренным глазом. Всюду на моей земле был поря-
док. Все убрано, скошено, свезено с поля. Беспокоиться не о чем. И я
прилег на ржище, где просыпана полова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
просто так он пришел ко мне, не зря ведь люди говорят, что страшнее
кошки на свете зверя нет.
Вместе с ним мы переживем как-нибудь сегодняшний день, перебьемся,
перезимуем. И свершим мое самое-самое заветное. Но об этом в свое вре-
мя. А сейчас вновь о коте, чтобы понятно было, откуда эта идейка взя-
лась, как созревала.
IV
Но об этом, как зреет идея, я не способен рассказать. Не могу, по-
тому что очень это просто. Зреет, и все. Как яблоко на яблоне среди
лета.
У меня как раз под окном растет яблоня. И я в любую пору года сижу
возле окна, смотрю, вижу. Из зимы яблоня выходит не очень привлека-
тельной, будто мокрый котенок, голая, худая, черная. Но вот наступает
весна. Яблоня взрывается розовым цветом. Цветет, роскошествует. Народ-
ною тропой, беспрерывным потоком идут и пируют на ней пчелы. А потом
прекрасные ее лепестки вянут, их бороздят морщины, цвет опадает. Мне
горько. Я хочу, чтобы яблоня была вечно в цвету. Так, наверное, моя
душа жаждет вечности. Но чего не дано в однообразном и застылом состо-
янии, того не дано. Жухлым желтым мотылем откружила, легла на землю
некогда розовая и запашистая цветень. А там, где она только что была,
проявляется что-то, кажется, совсем уже непотребное. Рыжее, волосатое,
усатое. Из этой непотребщины завязывается плод, яблоко. И больше пус-
тоцвета, нежели завязи. За счет того палого, отмершего пустоцвета
быстро набирает соки завязь.
Время идет, яблоко наливается. Оно еще не радует глаз, потому что
зеленое до оскомины и слито с зеленью листвы. Стала опадать та листва,
яблоко, будто кремень, разглаживается, розово и красно наливается,
дерзко сияет на просветленной солнцем яблоне. Словно кто-то специально
проделал огромнейшую работу, чтобы показать его всему белому свету,
показать именно мне и порадовать меня.
Но какая же во всем этом идея? Да никакой. Яблоко просто выспело,
созрело. Яблоко просто можно и надо есть. Обо всем просто говорить
очень сложно. Не знаю человека, который смог бы ответить на бесконеч-
ное и наивное детское "почему". Мне никто не ответил, и я не сумел от-
ветить своему ребенку. В самом деле: ну почему солнце светит?
Так что за ответом, как созревают идеи, обращайтесь к кому-нибудь
другому, к президенту, может, а может, к парламенту. К тому же Исааку
Ньютону. Исаак должен знать, на то он и Исаак, а еще его ударило ябло-
ко по голове. Меня тоже били и яблоком, и даже камнем. Но, кроме шиш-
ки, ни на голове, ни в голове у меня ничего не созрело.
Хотя вру, вру. Однажды мне врезали кирпичом по башке. Я где-то око-
ло часа тосковал, отдыхая, набирался мыслей. И вот не тогда ли приб-
резжилась мне идейка: разбогатеть бы как-то сразу - и много других,
самых разных и очень интересных идей.
Хвала, великая хвала кирпичу. Умный человек придумал его. На мой
вкус, на вкус человека, которого отметили уже кирпичом, особенная хва-
ла красному кирпичу, он же одного цвета со знаменем нашим бывшим и
цветом нашей крови. Пустячок, но приятно. Девизом человечества должно
стать: каждому по кирпичу. Дело окирпичивания населения ни в коем слу-
чае нельзя пускать на самотек, обезличивать. Окирпичить всех с разма-
хом и на государственной основе.
Хвала, хвала тебе, кирпич. Напрасно я только наговаривал на себя:
безыдейный, безыдейный. Как видите, еще какой идейный. Воспитали, мо-
литься на пень и с пня брехать научили. Думай, думай, голова, не боли,
придет суббота - поправлю. Вперед, за рудым котом.
А рудой, рыжий мой, дорогой кот, Боже милый, летит. Кто там мяучит,
будто коты не летают? Еще как летают. Правда, не по собственной воле и
желанию. Как случается это и с людьми, и не во сне, а наяву. В свое
время я тоже летал.
Наше предназначение, может, больше в том, чтобы летать, а не ходить
по земле. И я часто ловил себя на небе. Кажется, иду себе, как нор-
мальный человек, улицей или лесом, время от времени спотыкаюсь даже,
думаю, что сегодня буду есть и пить. И вдруг гляжу - я уже на небе,
плыву под облаками. Глазам своим не верю. Я же ведь только что расса-
дил о крученый-верченый сосновый корень большой палец на правой ноге.
Палец еще щемит и сочится кровью. А я уже лечу. Далеко внизу, окутан-
ные летней дымкой, покачиваются в призрачном мареве, проплывают подо
мной город и лес. Так не только палец раскровенить можно, но и голову
свернуть. И я ссаживаю себя с неба на землю. Ссаживаю, хотя и жалко
прощаться с небом. Беру в руки топор или лопату, а то и просто палку,
иду по своим делам.
И, вспоминая сегодня то далекое время, я уверен: врут ученые люди,
утверждая, что обезьяна стала человеком, когда взяла в руки палку.
Взяла и быстро двинулась в своем развитии вперед. Нет, не вперед,
обезьяна пошла к себе по обратной дороге. Совсем недаром нам видится
во сне и наяву, будто мы летаем. Наши полеты - это тоска по тому, что
умели раньше, а потом разучились. Тоска по тому, что не состоялось, с
чем мы разминулись. Тоска по невозвратному. И сколько в нашей душе та-
кой тоски и печали! И все больше и больше невозвратного, чем обещанно-
го впереди, у проходящего по земле человека. У прохожего.
Наблюдая за тем, как летит по небу рыжий лобастый коток, я вспоми-
наю, как однажды попробовал бросить себя в небо и полететь к солнцу.
Сбежал из школы с какого-то нудного урока, на котором как раз и прохо-
дили, почему птицы могут летать, а мы - нет. Пошел в чистое поле. Сто-
яло бабье лето. По небу летела паутина с напуганными и молчаливыми па-
учками на ней. Паучки проклюнулись с восходом солнца на убранном уже
ржаном поле. Среди поля на бугре стояла старая ветряная мельница, све-
тясь пустыми проемами истлевших уже по бокам досок. Я был очень богат
в детстве, в то время по деревням еще сохранились ветряные мельницы,
млыны-ветряки.
Внутри мельницы я нашел табак. Он вялился, подвешенный за толстые
длинные балки вниз головой, и исходил желтой дурманной влагой и немно-
го горьким запахом осени. Я отломал два или три сухих листа, размял их
в ладони. Вырвал из дневника ненавистный мне лист, на котором жирной
жабой, почему-то красной, разлеглась толстая двойка. Свернул цигарку,
закурил. Спички были, я носил их всегда при себе даже в школу, как но-
сит их всегда при себе каждый мужик в деревне, даже если не курит.
Ученик начальной школы, курить я тоже только учился.
Прижег свою самокрутку, дал доброго дыму. Вышел на воздух. Осмотрел
все хозяйственным прижмуренным глазом. Всюду на моей земле был поря-
док. Все убрано, скошено, свезено с поля. Беспокоиться не о чем. И я
прилег на ржище, где просыпана полова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23