Когда до дома оставалось сотни полторы метров, Лика на мгновенье вернулась к реальности и представила собственную квартирку: искусственную елку, наряженную матерью, которая, долюбив мужа до дна, теперь заботою о дочери дочери пыталась отдать Лике невозвратимый долг материнской любви; самое мать, штопающую на диване маленькие колготки и бесконечно воспитывающую внучку выжимками своей цепкой, практичной, от которой Лику всегда тошнило, жизненной философии; Олечку, наконец, - грустно застывшую в вечной позе у окна в ожидании папы, а теперь еще и милой моей мамочки, - и с трезвою ясностью осознав: там ей выпить не дадут, - свернула в первое же попавшееся парадное. Так и не выпуская из рук цветы, Лика уцепилась зубами за желтый жестяной язычок, открыла бутылку и в несколько приемов опорожнила ее. Постояла, прижимаясь спиною к батарее, пока не ощутила проходящее сквозь грязную латаную дубленку тепло, погрелась несколько мгновений и решительно вышла на улицу. Мороз набрал полную силу, но Лике было все равно, и она сосредоточенно зашагала вперед, пока еще не осознавая, куда, собственно, и зачем. И только когда поравнялась с огромной трансформаторной будкою, поняла, что щель между левой стеною последней и беленым железобетонным забором какого-то жутко секретного почтового ящика и есть идеальное убежище от мира, что злобно ощерился со всех сторон. Поняла, забилась туда, прижалась спиною - как давеча к батарее - к забору и снова - уже навсегда - почувствовала светлое, доброе, уводящее в вечность тепло.
97.
Нижеследующая главка, строго говоря, не имеет права на существование в девятиглавой, как Василий Блаженный, девятой главе, ибо житие Лики, явившись из небытия и пройдя положенный ему круг, закономерно завершилось предсказанным вначале успением, однако, коли уж житие попало в суетный мир вполне светского романа, приходится соединять два эти достаточно автономные литературные жанра шатким мостиком эпилога: Ликин сосед по подъезду, человек с настоящим мужским характером и мужскою профессией - не то начальник геологоразведки, не то мостостроитель, не то еще что-то, связанное с Дальним Востоком, Крайним Севером, палатками и тайгою и до оскомины перепетое под гитару, - но, как настоящему мужчине и положено, в некоторых отношениях робкий словно семиклассник, - был давным-давно издалека не ближе вежливого кивка у лифта - влюблен в беззащитную Ликину хрупкость; обнаружив полузамерзшим предмет своего тоскливого поклонения, Женя - так звали мостостроителя - собрался духом и решил, чего бы ему это ни стоило, взять наконец на себя ответственность за дальнейшую судьбу одинокой, начинающей (так ему в последнее время показалось) спиваться актрисы. Женя доставил Лику в больницу, потом к себе, спустя месяцы - уговорил свою уже жену лечь в спецсанаторий, где из Лики безуспешно пытались изгнать изобретательного беса алкоголизма, - и все это время Женя заботился о ней, как о маленькой девочке, той самой, в пятнистой шубке и с удивительно приспособленными к страданию губами, снисходительно относился к ее истерикам и переливам настроений и даже, подняв на ноги всех знакомых, сумел подарить забавную игрушку, должность объявляльщицы в зале Чайковского, а боль по поводу неизлечимого - как сказали врачи, перепробовав все, что можно перепробовать, - бесплодия зажал в свой мозолистый мужской кулак. Уезжая в командировки, Женя волновался за тридцатипятилетнюю жену, словно за ребенка, оставленного на весь день в запертой квартире, но судьба покуда щадила Женю от непоправимых сюрпризов. Что касается Оли, он никогда не пытался стать ее папой, который, как Оля открыла отчиму по секрету, живет в Америке, но ежедневной терпеливой добротою старался завоевать доверие падчерицы.
Уже ступившая одной ногою туда, Лика сильно переменилась: ценности, которыми раньше определялось ее поведение, стали почти безразличны; остаток дней, что требовалось прожить, казался в редкие ночные минуты откровений досадным перерывом в уже начавшемся ее вечном свидании с Богом; добровольное и безоговорочное, хоть и, когда дело касалось выпивки, лукавое подчинение мужу принесло уставшей под грузом совести душе заметное облегчение, освободило от необходимости проверять решения, подталкивать к поступкам; прежние видения и вопросы, воспоминания и мечты еще всплескивали порою в подергивающемся ряскою сознании, но уже не могли повлечь никаких бытийных перемен. Такая Лика - хоть по старой привычке и переживала временами двойственность собственного положения и предательство спасшего ее человека - все же допустила в свою жизнь любовника, не сумела сопротивиться его не слишком-то, в общем, и активному натиску, и - тут-то и перебрасывается, собственно, мостик, - им стал тоже надломленный, тоже прилично побитый молью жизни, но сохранивший где-то в потаенной клеточке памяти (он не жаловал слово душа) образ маленькой Жанны, Арсений. Этот многомесячный тягучий роман, моментальной фотографией которого начинается книга, исподволь, почти помимо желания Арсения привел его к разводу с нелюбой Ириною Фишман, но никаких перспектив, судя по всему, не имел. Правда, он приоткрывал любовникам тайну: в той, навсегда исчезнувшей, молодой жизни Бог предназначил Лику Арсению, а Арсения - Лике. Так что, встреться они раньше... Впрочем, кто его знает! - может, и раньше ничего бы у них не получилось.
Глава десятая
СТРАХ ЗАГРЯЗНЕНИЯ
И мальчики кровавые в глазах.
А. Пушкин
98. 18.26 - 18.42
Арсений нацепил на крюк тяжелую трубку висящего в вестибюле, у окна, автомата. Уже стемнело, зажглись фонари. За дверью толпилось десятка два человек, подпитой швейцар вел с ними через стекло мимические переговоры. У гардероба лысеющий блондин снимал бежевый макси-плащ с совершенно определенного вида дамы, лак на маленьких цепких коготках которой порядком пооблупился. Арсений постоял минутку в оцепенении и пошел в зал. С порога махнул Юре рукою. Тот поднялся, положил деньги на скатерть, двинулся, лавируя между столиков. Оркестр, уже порядочно подогретый, наяривал: ах, Одесса, жемчужина у моря... и, пока Юра добирался до выхода, Арсений еще раз взглянул на невозмутимую и прекрасную ударницу. Все в порядке, старик. Там сегодня редкая программа: сороковая симфония Моцарта, знаешь: та-ра-ра, та-ра-ра, та-та-та-ра... и ?Прощальная? Гайдна.
Гардеробщик подавал Юре пальто, и тот с непривычки смущенно торопился надеть его - потому никак не попадал в рукава. Сколько ему дать? шепнул Арсению на ухо. Гривенника - за глаза, ответил Арсений громко. Лика ждет тебя четверть восьмого у служебного. Пятый подъезд, со стороны Горького. Знаешь, где зал Чайковского? На ту сторону - и минут десять ходу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150