Все произошло так быстро, что непонятно было: что? почему? произошло ли вообще. Но Арсений, начавший поэму, не желал отвлекаться, потому и продолжил, загнав тревогу и любопытство на самое дно души. Значит, так. Первая часть называется RECORDARE... Это в переводе с латыни что-то вроде ПОМНИТЕ.
Вс° про войну, про подвиги, про битвы...
А я хочу - чем дальше, тем острей
сложить заупокойную молитву
по не вернувшимся из лагерей...
Да что вы там смотрите? сам прервался Арсений, раздраженный пристальным и суетливым Лениным вниманием к чему-то внизу, под ногами. Мне кажется, мы на том месте... где эта... Трайнина... кричала. Смотрите, как скользко.
Арсений глянул вниз. Конечно, не видно ничего, да и тесно. Шаркнул ногою: вроде, действительно, скользко как-то. Хотел было опуститься на полусогнутых, мазнуть по асфальту пальцем, понюхать, рассмотреть поближе, но к горлу подступила брезгливая тошнота. Обыкновенное масло, Лена. Автомобильное. АС-8. Лужа масла, и ничего более. Вы уверены? Лена! Перестаньте гнать чернуху. Слушайте лучше дальше... Семьсот семьдесят один! Казанцев! Семьсот семьдесят два! На игру в лото похоже, заметила Лена. Кретинское лото. Лото в темноте. Так продолжать? еще раз спросил Арсений. А очередь не пропустим? Длинно там у вас? Успеем, сказал Арсений. И не волнуйтесь. Я вполуха слушаю. Если что - остановлюсь вовремя. Итак:
Вс° про войну, про подвиги, про битвы...
А я хочу - чем дальше, тем острей
сложить заупокойную молитву
по не вернувшимся из лагерей...
Глава двадцатая
РЕКВИЕМ ДЛЯ ТОПОРА
Прощай и помни обо мне.
В. Шекспир
206. RECORDARE
Вс° про войну, про подвиги, про битвы...
А я хочу - чем дальше, тем острей
сложить заупокойную молитву
по не вернувшимся из лагерей...
Ни от кого не принимаю иска
до той поры, как небо над Москвой
не треснет под громадой обелиска:
под черной вышкою сторожевой,
пока над вышкой той сторожевою
не вспыхнет пламя вечного огня.
Тогда о не пришедших с поля боя
найдется что сказать и у меня.
207. РАССКАЗ О СМЕРТИ ОТЦА
А дело было так: нас повели,
чуть рассвело, к назначенной делянке.
Снег был глубок, и мы едва брели,
а у меня от сбившейся портянки
вздувалась на больной ноге мозоль,
но думать о привале было глупо.
Вставало солнце. Снег блестел, как соль.
И даже вертухаевы тулупы
утрачивали признак белизны
на фоне снега. И тогда впервые
я ощутил дыхание весны
и осознал, что мы еще живые
и что на свете март. (А в сентябре
у нас с твоим отцом кончались сроки.)
Но ели были сумрачны и строги,
и солнце застревало в их коре.
Дошли до места. Старший на пеньке
уселся, гладя карабина ложе,
и закурил. А тот, что помоложе,
пошел по кругу со штыком в руке.
Он обходил делянку, аккуратно
концом штыка прочерчивая снег.
Кто за черту заступит! - всем понятно?
стреляю, полагая за побег,
заметил старший. Выругался кто-то.
Лукич наш - Ворошиловский стрелок,
добавил молодой. Начни работу!
Старались сделать норму, кто как мог,
косились на черту. И вдруг громада
сосны нависла над твоим отцом.
Я крикнул. Он увидел. Стал как вата
и прянул прочь. Через черту. Лицом
уткнулся в снег. Над дулом карабина
еще мгновенье веялся дымок.
Предупреждал: не бегать! Метко: в спину
напротив сердца. Даже не намок
бушлат от крови. Не успел. Сверкая
в закатных побагровевших лучах
стал кровью снег.
А звали вертухая,
запомни навсегда: Егор Слипчак.
208. AGNUS DEI
В родной стране СССР,
в Березовых Ключах,
живет седой пенсионер
Егор Лукич Слипчак.
Ах, жизнь привольна и легка:
и домик свой, и сад,
и куры есть у Слипчака.
Румян Лукич, усат.
Он утром раненько встает,
покормит лично кур,
яичко съест, чайку попьет,
устроит перекур
и после важных этих мер
присядет на стульчак
счастливый сей пенсионер
Егор Лукич Слипчак.
Не прячется ни от кого,
сам Бог себе и царь,
а сын в райкоме у него
четверьтый секретарь.
Все есть: не надо ничего,
не жизнь - сплошной восторг,
а дочка в школе у него
историк и парторг.
Ах, верно, вечно будет жить
Егор Лукич Слипчак:
он в меру ест, он бросил пить,
не курит натощак
и, бодр как юный пионер,
растит себе внучат.
Вот так живет в СССР
сей гражданин СССР
Егор Лукич Слипчак.
209. ГАМЛЕТ
Я - Гамлет, не знающий, стоит ли мстить.
И, если бы взял на себя это право,
не знал бы, должно быть, что делать с Варравой:
отправить на крест или прочь отпустить.
А может ли быть, что желанье простить
порой знаменует лишь трусость да леность,
а правдой становится вечная ненависть?
Я Гамлет, не знающий, стоит ли мстить.
210. SANCTUS
Товарищ Сталин, вы большой ученый,
историю вы знаете на ять,
а нам, коль уж попали в список черный,
одна дорога. Ну, да наплевать.
Мы тоже были молоды и крепки,
махали топором до дурноты,
рубили лес по-сталински, на щепки,
и щепки те сломали нам хребты.
Веселого немного в этой доле,
но в нашей смерти не виним мы вас:
нам не по силам оказалась воля
явились вы. И показали класс.
Россия дождалась, чего хотела,
и, вся в слезах, упала вам на грудь,
а вы... вы слишком знали ваше дело,
смотрели в корень. Зрели рабью суть.
Конечно, не безгрешны вы, но так ли
безмерны, непростимы те грехи?
Ведь Немирович ставил вам спектакли,
Ахматова писала вам стихи.
Кто только вам не бил земных поклонов!
И стали вы, товарищ Сталин, Бог:
не в человечьих силах сто мильонов,
сто пятьдесят! скрутить в бараний рог.
Товарищ Сталин, дорогой, родимый!
все наше горе - право, не беда.
Вы были больше нам необходимы,
чем в голод хлеб и чем в жару вода.
Живите ж тыщу лет, товарищ Сталин,
пусть не в Кремле - так в памяти у масс,
а наш народ, он вами не оставлен,
он любит вас. Он в сердце спрятал вас.
211. LACRIMOSA
Письмо это вряд ли найдет адресата:
пишу наугад, отдаю наугад.
Ведь если бы письма ходили из ада,
то что бы тогда это вышел за ад!
Но если не верить, что ты на свободе,
что Витька наш жив, - так уж лучше в петлю
Я очень люблю тебя, милый Володя!
Ты слышишь, Володенька: очень люблю.
В бараке у воздуха вкус керосина.
Твержу по ночам себе: брось, откажись!
Ты тысячу раз поддавалась насилью
и тысячу раз помышляла на жизнь
и все же жива. При таком обороте
имеешь ли право на мужа, семью?
Но я же люблю тебя, милый Володя!
Ты слышишь, Володенька? Очень люблю.
Володя! А может быть - лучше бы сразу?
Секунда решимости - что за беда!
Меня разъедает дурная зараза,
и мне не отмыться теперь никогда.
Семнадцатый месяц уже на исходе.
Скажи мне, за что я все это терплю?
Что делать, Володя? Ответь мне, Володя!
О, как я люблю тебя! Веришь? - люблю...
212. DIES IRAE
День Гнева не наступит никогда.
Со всею убежденностью пророка
я говорю:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150
Вс° про войну, про подвиги, про битвы...
А я хочу - чем дальше, тем острей
сложить заупокойную молитву
по не вернувшимся из лагерей...
Да что вы там смотрите? сам прервался Арсений, раздраженный пристальным и суетливым Лениным вниманием к чему-то внизу, под ногами. Мне кажется, мы на том месте... где эта... Трайнина... кричала. Смотрите, как скользко.
Арсений глянул вниз. Конечно, не видно ничего, да и тесно. Шаркнул ногою: вроде, действительно, скользко как-то. Хотел было опуститься на полусогнутых, мазнуть по асфальту пальцем, понюхать, рассмотреть поближе, но к горлу подступила брезгливая тошнота. Обыкновенное масло, Лена. Автомобильное. АС-8. Лужа масла, и ничего более. Вы уверены? Лена! Перестаньте гнать чернуху. Слушайте лучше дальше... Семьсот семьдесят один! Казанцев! Семьсот семьдесят два! На игру в лото похоже, заметила Лена. Кретинское лото. Лото в темноте. Так продолжать? еще раз спросил Арсений. А очередь не пропустим? Длинно там у вас? Успеем, сказал Арсений. И не волнуйтесь. Я вполуха слушаю. Если что - остановлюсь вовремя. Итак:
Вс° про войну, про подвиги, про битвы...
А я хочу - чем дальше, тем острей
сложить заупокойную молитву
по не вернувшимся из лагерей...
Глава двадцатая
РЕКВИЕМ ДЛЯ ТОПОРА
Прощай и помни обо мне.
В. Шекспир
206. RECORDARE
Вс° про войну, про подвиги, про битвы...
А я хочу - чем дальше, тем острей
сложить заупокойную молитву
по не вернувшимся из лагерей...
Ни от кого не принимаю иска
до той поры, как небо над Москвой
не треснет под громадой обелиска:
под черной вышкою сторожевой,
пока над вышкой той сторожевою
не вспыхнет пламя вечного огня.
Тогда о не пришедших с поля боя
найдется что сказать и у меня.
207. РАССКАЗ О СМЕРТИ ОТЦА
А дело было так: нас повели,
чуть рассвело, к назначенной делянке.
Снег был глубок, и мы едва брели,
а у меня от сбившейся портянки
вздувалась на больной ноге мозоль,
но думать о привале было глупо.
Вставало солнце. Снег блестел, как соль.
И даже вертухаевы тулупы
утрачивали признак белизны
на фоне снега. И тогда впервые
я ощутил дыхание весны
и осознал, что мы еще живые
и что на свете март. (А в сентябре
у нас с твоим отцом кончались сроки.)
Но ели были сумрачны и строги,
и солнце застревало в их коре.
Дошли до места. Старший на пеньке
уселся, гладя карабина ложе,
и закурил. А тот, что помоложе,
пошел по кругу со штыком в руке.
Он обходил делянку, аккуратно
концом штыка прочерчивая снег.
Кто за черту заступит! - всем понятно?
стреляю, полагая за побег,
заметил старший. Выругался кто-то.
Лукич наш - Ворошиловский стрелок,
добавил молодой. Начни работу!
Старались сделать норму, кто как мог,
косились на черту. И вдруг громада
сосны нависла над твоим отцом.
Я крикнул. Он увидел. Стал как вата
и прянул прочь. Через черту. Лицом
уткнулся в снег. Над дулом карабина
еще мгновенье веялся дымок.
Предупреждал: не бегать! Метко: в спину
напротив сердца. Даже не намок
бушлат от крови. Не успел. Сверкая
в закатных побагровевших лучах
стал кровью снег.
А звали вертухая,
запомни навсегда: Егор Слипчак.
208. AGNUS DEI
В родной стране СССР,
в Березовых Ключах,
живет седой пенсионер
Егор Лукич Слипчак.
Ах, жизнь привольна и легка:
и домик свой, и сад,
и куры есть у Слипчака.
Румян Лукич, усат.
Он утром раненько встает,
покормит лично кур,
яичко съест, чайку попьет,
устроит перекур
и после важных этих мер
присядет на стульчак
счастливый сей пенсионер
Егор Лукич Слипчак.
Не прячется ни от кого,
сам Бог себе и царь,
а сын в райкоме у него
четверьтый секретарь.
Все есть: не надо ничего,
не жизнь - сплошной восторг,
а дочка в школе у него
историк и парторг.
Ах, верно, вечно будет жить
Егор Лукич Слипчак:
он в меру ест, он бросил пить,
не курит натощак
и, бодр как юный пионер,
растит себе внучат.
Вот так живет в СССР
сей гражданин СССР
Егор Лукич Слипчак.
209. ГАМЛЕТ
Я - Гамлет, не знающий, стоит ли мстить.
И, если бы взял на себя это право,
не знал бы, должно быть, что делать с Варравой:
отправить на крест или прочь отпустить.
А может ли быть, что желанье простить
порой знаменует лишь трусость да леность,
а правдой становится вечная ненависть?
Я Гамлет, не знающий, стоит ли мстить.
210. SANCTUS
Товарищ Сталин, вы большой ученый,
историю вы знаете на ять,
а нам, коль уж попали в список черный,
одна дорога. Ну, да наплевать.
Мы тоже были молоды и крепки,
махали топором до дурноты,
рубили лес по-сталински, на щепки,
и щепки те сломали нам хребты.
Веселого немного в этой доле,
но в нашей смерти не виним мы вас:
нам не по силам оказалась воля
явились вы. И показали класс.
Россия дождалась, чего хотела,
и, вся в слезах, упала вам на грудь,
а вы... вы слишком знали ваше дело,
смотрели в корень. Зрели рабью суть.
Конечно, не безгрешны вы, но так ли
безмерны, непростимы те грехи?
Ведь Немирович ставил вам спектакли,
Ахматова писала вам стихи.
Кто только вам не бил земных поклонов!
И стали вы, товарищ Сталин, Бог:
не в человечьих силах сто мильонов,
сто пятьдесят! скрутить в бараний рог.
Товарищ Сталин, дорогой, родимый!
все наше горе - право, не беда.
Вы были больше нам необходимы,
чем в голод хлеб и чем в жару вода.
Живите ж тыщу лет, товарищ Сталин,
пусть не в Кремле - так в памяти у масс,
а наш народ, он вами не оставлен,
он любит вас. Он в сердце спрятал вас.
211. LACRIMOSA
Письмо это вряд ли найдет адресата:
пишу наугад, отдаю наугад.
Ведь если бы письма ходили из ада,
то что бы тогда это вышел за ад!
Но если не верить, что ты на свободе,
что Витька наш жив, - так уж лучше в петлю
Я очень люблю тебя, милый Володя!
Ты слышишь, Володенька: очень люблю.
В бараке у воздуха вкус керосина.
Твержу по ночам себе: брось, откажись!
Ты тысячу раз поддавалась насилью
и тысячу раз помышляла на жизнь
и все же жива. При таком обороте
имеешь ли право на мужа, семью?
Но я же люблю тебя, милый Володя!
Ты слышишь, Володенька? Очень люблю.
Володя! А может быть - лучше бы сразу?
Секунда решимости - что за беда!
Меня разъедает дурная зараза,
и мне не отмыться теперь никогда.
Семнадцатый месяц уже на исходе.
Скажи мне, за что я все это терплю?
Что делать, Володя? Ответь мне, Володя!
О, как я люблю тебя! Веришь? - люблю...
212. DIES IRAE
День Гнева не наступит никогда.
Со всею убежденностью пророка
я говорю:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150