На что же вы живете? Арсений изначально раздражился на мужа Лены за то хотя бы одно, что тот - муж, а столь увлеченный рассказ о нем Лены довел Арсениево раздражение до предела. У него небольшая пенсия по инвалидности, а я зарабатываю не очень плохо. Кто же вы, такая богатая? Театральная художница. Из какого театра? Так. По провинции. На договорах. Другими словами, муж у вас на содержании? Лена грустно качнула головою: ничего-то вы не понимаете. Он гений, и быть подле него, помогать ему чем возможно - это и счастье, и, не исключено, - единственное оправдание безалаберного моего существования.
Они стояли в дверях Лениного подъезда, и совершенно очевидно было, что пытаться ухватить Лену за грудь нелепо и бессмысленно, а пытаться осмеять всемирную историю искусств, нанесенную на ось времени, - едва ли и не опасно. Арсений смирился с поражением и только, чтобы при плохой игре сохранить хорошую мину, спросил телефончик, записав его на случайном клочке и даже не перенеся потом в книжку.
202.
203. 2.04 - 2.11
Я не испугался вашего мужа, но вы так жарко говорили о нем, что я подумал... Об этом подонке? Похотливый калека! Маразматик! Альфонс! Но история искусств... Ах, что он понимает в искусстве! Искусство возможно только в Боге, искусство должно быть добрым и смиренным. Все эти доморощенные гении! Я не отрицаю: во многих из них действительно присутствует талант, но они циничны и, стало быть, бесплодны. Вы верующая? Меня окрестили два месяца назад. Отец Алексей, знаете? Из ивановской церкви. Хотя откуда вам знать! Вы ведь тоже, наверное, атеист?! Видите ли, Лена, я стараюсь жить, беря в конечном итоге за точку отсчета Дух, однако любая церковь, на мой взгляд, - учреждение идеологическое: со своими чиновниками, со своею программою, с ощущением единственно собственной правоты и знания Истины в последней инстанции, а потому и с непременной нетерпимостью, с ненавистью к инакомыслящим, к мыслящим вообще... Атеист! горько пожалела Арсения Лена и тут же посуровела. Следует верить, а не рассуждать, не мудрствовать лукаво. Мудрствование - грех, а спасемся мы только верою. От чего спасемся? Лена снова гневно сверкнула глазами: ни одно достойное дело не свершается без молитвы! Я позавчера вернулась из провинции: мы выпускали с молоденьким мальчиком, с дипломником ГИТИСа, спектакль - суровость сменилась на заволакивающую очи нежность, мальчик, безусловно, талантлив, а спектакль не склеивался никак, хоть плачь. Бедняжка, по-моему, даже и плакал. И вот я лежу как-то ночью у себя в номере, и мне словно бы голос, чтобы я мальчику помогла, чтобы открыла Истину. Я встала, халатик накинула и постучалась к нему... (?Шестикрылый Серафим?, с улыбкой подумал Арсений. Пародия на ?Шестикрылого Серафима?!) Захожу и говорю: давай, говорю, молиться. Без молитвы, говорю, не свершается ни одно достойное дело. Мы стали рядышком на колени и молились до самого утра...
Арсений выслушивал чушь Вильгельмовой, украдкой поглядывая на часы. Когда времени стало слишком много, решился-таки вклиниться в ее монолог, простите, Лена. Одиннадцать минут третьего. Мы опоздаем на перекличку.
204.
205. 2.12 - 2.23
Одноглазый вильгельмовский ?запорожец?, коро-тышкина двадцать первая ?волга? и зеленая ?победа? собрались в островок, вокруг которого колыхалась черная масса, похожая в полутьме и издалека на нечто хотя и органическое, но значительно менее, чем сообщество людей, сложное: червей, муравьев, тараканов... Коротышка, приблизя тетрадочку к самой переноске, темброво не окрашенным, белым - и от этого тихим голосом выкрикивал номера. Длинный, в черной куртке с погончиками, стоял сзади и громко дублировал. Из толпы отзывались фамилиями те, до кого очередь доходила, и тогда коротышка ставил в списке крест. Когда на номер не откликались, длинный, торопливо повторив цифру, бросал в толпу, вычеркиваем! Коротышка соответственно проводил долгую линию в тетрадке. Сейчас шел номер двести восемьдесят третий... четвертый... пятый...
Неизвестно когда, незаметно как успела собраться вокруг Арсения с Вильгельмовой толпа, тесно прижала их друг к другу. Тут только Арсений осознал, что значит номер тысяча триста четырнадцать, как долго ждать до него, как мало шансов получить автомобиль. Открытку на автомобиль. Арсений бы, пожалуй, будь предмет не столь вожделенен: мебель какая-нибудь, даже машинка пишущая, - плюнул бы и поехал домой спать, плюнул бы, несмотря и на Лену, с которой, кажется, что-то намечалось. Голова, впрочем, уже не болела, но все представлялось как во сне: реальность расползалась, расплывалась, текла вокруг, целиком в свой поток не принимая. Арсений, подумав о себе, вспомнил из детства, с урока физики, иголку, смазанную маслом и оттого плавающую в стакане с водой: вода продавливалась, но не сильно: держала иглу. Так реальность сейчас продавливалась под Арсением, держала его на поверхности, на границе с нереальностью.
Нам еще долго, выйдем отсюда! И зачем вы меня так рано притащили? сказала Лена. Если б мы подошли позже-мы б номеров не услышали. Чувствуете, как далеко периметр толпы... Периметр! Вы, я вижу, крупный геометр! К тому времени отметившиеся разойдутся. Человек сто всего и останется. Мы ведь в самом хвосте записывались. Выбраться, однако, оказалось непросто: сильно давили со всех сторон. Ладно, сменила Лена гнев на милость. Постоим - послушаем. Интересно. Может, для работы для какой пригодится.
Двести девяносто шесть! Клювиков! Двести девяносто семь! Хаймзон! Двести девяносто восемь.' Сзади что-то зашевелилось, задвигалось, Арсения совсем уж прижало к Лене. Ну, денечек! подумал он. Сплошные сексуальные раздражители. И никак не кончить. Триста четырнадцать! Еев! Триста пятнадцать!
К заднему шевелению прибавился женский голосок: товарищи! Разрешите, пожалуйста. Разрешите. Товарищи, разрешите. Я номер свой пропустила. Разрешите мне вперед... Судя по тому, как медленно двигался за Арсениевой спиною голос, разрешали его владелице не очень. Двигался, однако, и вот владелица коснулась Арсения рукою, попробовала втиснуться между ним и Леною. Не надо! сказал Арсений твердо. Не надо меня пихать. Я ведь все равно вас сильнее. Ну, разрешите пройти, пожалуйста! Человек вы или нет? Я номер свой пропустила! Это ваше личное дело, буркнул Арсений, так к женщине и не обернувшись, не увидав, какова она, - напрягся только сильнее, чтобы никак ей между ним и Леною не пролезть. Женщина почувствовала стену и пошла в обход. Человек я, в самом деле, или нет? подумал Арсений и вспомнил свой утренний, про бесконечный поезд, сон.
Триста шестьдесят первый! Пауза. Триста шестьдесят первый! Вычеркиваем! Триста шестьдесят второй! Уразаев! Триста шестьдесят третий! Какой вы, однако, жестокий, неодобрительно произнесла Лена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150
Они стояли в дверях Лениного подъезда, и совершенно очевидно было, что пытаться ухватить Лену за грудь нелепо и бессмысленно, а пытаться осмеять всемирную историю искусств, нанесенную на ось времени, - едва ли и не опасно. Арсений смирился с поражением и только, чтобы при плохой игре сохранить хорошую мину, спросил телефончик, записав его на случайном клочке и даже не перенеся потом в книжку.
202.
203. 2.04 - 2.11
Я не испугался вашего мужа, но вы так жарко говорили о нем, что я подумал... Об этом подонке? Похотливый калека! Маразматик! Альфонс! Но история искусств... Ах, что он понимает в искусстве! Искусство возможно только в Боге, искусство должно быть добрым и смиренным. Все эти доморощенные гении! Я не отрицаю: во многих из них действительно присутствует талант, но они циничны и, стало быть, бесплодны. Вы верующая? Меня окрестили два месяца назад. Отец Алексей, знаете? Из ивановской церкви. Хотя откуда вам знать! Вы ведь тоже, наверное, атеист?! Видите ли, Лена, я стараюсь жить, беря в конечном итоге за точку отсчета Дух, однако любая церковь, на мой взгляд, - учреждение идеологическое: со своими чиновниками, со своею программою, с ощущением единственно собственной правоты и знания Истины в последней инстанции, а потому и с непременной нетерпимостью, с ненавистью к инакомыслящим, к мыслящим вообще... Атеист! горько пожалела Арсения Лена и тут же посуровела. Следует верить, а не рассуждать, не мудрствовать лукаво. Мудрствование - грех, а спасемся мы только верою. От чего спасемся? Лена снова гневно сверкнула глазами: ни одно достойное дело не свершается без молитвы! Я позавчера вернулась из провинции: мы выпускали с молоденьким мальчиком, с дипломником ГИТИСа, спектакль - суровость сменилась на заволакивающую очи нежность, мальчик, безусловно, талантлив, а спектакль не склеивался никак, хоть плачь. Бедняжка, по-моему, даже и плакал. И вот я лежу как-то ночью у себя в номере, и мне словно бы голос, чтобы я мальчику помогла, чтобы открыла Истину. Я встала, халатик накинула и постучалась к нему... (?Шестикрылый Серафим?, с улыбкой подумал Арсений. Пародия на ?Шестикрылого Серафима?!) Захожу и говорю: давай, говорю, молиться. Без молитвы, говорю, не свершается ни одно достойное дело. Мы стали рядышком на колени и молились до самого утра...
Арсений выслушивал чушь Вильгельмовой, украдкой поглядывая на часы. Когда времени стало слишком много, решился-таки вклиниться в ее монолог, простите, Лена. Одиннадцать минут третьего. Мы опоздаем на перекличку.
204.
205. 2.12 - 2.23
Одноглазый вильгельмовский ?запорожец?, коро-тышкина двадцать первая ?волга? и зеленая ?победа? собрались в островок, вокруг которого колыхалась черная масса, похожая в полутьме и издалека на нечто хотя и органическое, но значительно менее, чем сообщество людей, сложное: червей, муравьев, тараканов... Коротышка, приблизя тетрадочку к самой переноске, темброво не окрашенным, белым - и от этого тихим голосом выкрикивал номера. Длинный, в черной куртке с погончиками, стоял сзади и громко дублировал. Из толпы отзывались фамилиями те, до кого очередь доходила, и тогда коротышка ставил в списке крест. Когда на номер не откликались, длинный, торопливо повторив цифру, бросал в толпу, вычеркиваем! Коротышка соответственно проводил долгую линию в тетрадке. Сейчас шел номер двести восемьдесят третий... четвертый... пятый...
Неизвестно когда, незаметно как успела собраться вокруг Арсения с Вильгельмовой толпа, тесно прижала их друг к другу. Тут только Арсений осознал, что значит номер тысяча триста четырнадцать, как долго ждать до него, как мало шансов получить автомобиль. Открытку на автомобиль. Арсений бы, пожалуй, будь предмет не столь вожделенен: мебель какая-нибудь, даже машинка пишущая, - плюнул бы и поехал домой спать, плюнул бы, несмотря и на Лену, с которой, кажется, что-то намечалось. Голова, впрочем, уже не болела, но все представлялось как во сне: реальность расползалась, расплывалась, текла вокруг, целиком в свой поток не принимая. Арсений, подумав о себе, вспомнил из детства, с урока физики, иголку, смазанную маслом и оттого плавающую в стакане с водой: вода продавливалась, но не сильно: держала иглу. Так реальность сейчас продавливалась под Арсением, держала его на поверхности, на границе с нереальностью.
Нам еще долго, выйдем отсюда! И зачем вы меня так рано притащили? сказала Лена. Если б мы подошли позже-мы б номеров не услышали. Чувствуете, как далеко периметр толпы... Периметр! Вы, я вижу, крупный геометр! К тому времени отметившиеся разойдутся. Человек сто всего и останется. Мы ведь в самом хвосте записывались. Выбраться, однако, оказалось непросто: сильно давили со всех сторон. Ладно, сменила Лена гнев на милость. Постоим - послушаем. Интересно. Может, для работы для какой пригодится.
Двести девяносто шесть! Клювиков! Двести девяносто семь! Хаймзон! Двести девяносто восемь.' Сзади что-то зашевелилось, задвигалось, Арсения совсем уж прижало к Лене. Ну, денечек! подумал он. Сплошные сексуальные раздражители. И никак не кончить. Триста четырнадцать! Еев! Триста пятнадцать!
К заднему шевелению прибавился женский голосок: товарищи! Разрешите, пожалуйста. Разрешите. Товарищи, разрешите. Я номер свой пропустила. Разрешите мне вперед... Судя по тому, как медленно двигался за Арсениевой спиною голос, разрешали его владелице не очень. Двигался, однако, и вот владелица коснулась Арсения рукою, попробовала втиснуться между ним и Леною. Не надо! сказал Арсений твердо. Не надо меня пихать. Я ведь все равно вас сильнее. Ну, разрешите пройти, пожалуйста! Человек вы или нет? Я номер свой пропустила! Это ваше личное дело, буркнул Арсений, так к женщине и не обернувшись, не увидав, какова она, - напрягся только сильнее, чтобы никак ей между ним и Леною не пролезть. Женщина почувствовала стену и пошла в обход. Человек я, в самом деле, или нет? подумал Арсений и вспомнил свой утренний, про бесконечный поезд, сон.
Триста шестьдесят первый! Пауза. Триста шестьдесят первый! Вычеркиваем! Триста шестьдесят второй! Уразаев! Триста шестьдесят третий! Какой вы, однако, жестокий, неодобрительно произнесла Лена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150