Кассета была отснята частными детективами, которых Юпп нанял через Жозефа-Артура. Исполнители явно собаку съели на делах, связанных с неотомщенной любовью. Однако кассета была лишь частью их «улова». По мнению Юппа, сыщики подошли к делу основательно: им удалось сорвать всякие покровы с жизни «объекта», включая одежду. Они отследили всю корреспонденцию, поставили на прослушивание телефон, расспросили соседей, подняли медицинскую документацию, заглянули в банковский счет дамы, покопались в помойке (баночки из-под увлажняющих кремов, очистки кабачков-цуккини и пр.) и в печатном виде изложили это все Юппу, который пытался разгрести доставшуюся ему кучу документов, одним глазом поглядывая на экран.
До ограбления оставалось три недели, а Юпп так ни разу и не поинтересовался у меня, как мы провернем это дело.
— Эти парни берут дорого, но дело знают. У меня все утро ушло на то, чтобы прочесть их писанину — чего там только нет. Кое-что, накопанное ими, доставляет удовольствие, — он махнул рукой в сторону экрана, — а кое-что заставляет поморщиться.
— А в итоге?
— Она живет в Париже. Квартира ее. Или она уже полгода, не меньше, у кого-то на содержании. Незадача только в одном — отгадай, чем она занялась, оставив карьеру модели? Ты будешь смеяться! Такое и представить-то невозможно. Отгадай!
— Ну не философией же?
Перед моим мысленным взором предстал ее стремительный путь к славе — вид анфас, в полный рост, — одного этого достаточно, чтобы войти в плеяду лучших философов современности.
— О нет, — ответил Юпп с ухмылкой, хотя я на его месте не стал бы так этим забавляться. — Нет! Она пошла работать в полицию!
Он поднялся на ноги:
— Пойду узнаю, как там дела с бассейном.
Вторник
Время назначено.
В голове клубилось множество мыслей — неминуемое следствие утреннего пробуждения, но ни одна из них не имела отношения к ограблению банков. Все эти годы я жил как у Христа за пазухой — и толку?
Я почти ничего не сделал на избранном поприще. Само занятие философией вызывало и вызывает у меня лишь ядовитую иронию, замечу в свое оправдание, что история нашей науки — просто-напросто ряд скандалов в благородном семействе, гротескная эстафета: очередной умник, взгромоздившись на плечи предшественников, норовит покусать коллег, разорвать их в клочья, представьте стаю пираний, где каждая рыбка обгладывает плывущую впереди. Чуть что, коллеги-философы тут же хватаются за ножи.
У студентов я вызывал лишь стремление поскорее от меня избавиться. Мало кто проходил на мои занятия больше триместра. Мало кто горел желанием совершить долгую прогулку в сумерках до Теннисон-роуд, дабы удостоиться беседы с научным руководителем в обществе двух допившихся до потери сознания австралийских грузчиков, прикорнувших на полу. Одна юная леди заявилась ко мне, желая получить порцию откровений о Брентано, бросила взгляд на чучело сычуаньского землеройкокрота (не имевшее ни малейшего отношения к вашему покорному слуге — то был единственный предмет, доставшийся мне по наследству от бывшего владельца дома), пробормотала «простите», хлопнула дверью и, добежав до конца улицы, повернула налево, к вокзалу, где села на поезд, идущий в Лондон, чтобы навсегда покончить с университетской карьерой и философией — для этого ей хватило сорока минут общения со мной. То был величайший провал, который мне довелось испытать в этой жизни.
И все же на смену одним возникали другие. Похоже, студентов, изучающих философию, университет плодил быстрее, чем я успевал с ними расправляться. Хотя в какой-то момент я стал подозревать, что деканат просто решает за мой счет свои проблемы: как избавиться от этого бездельника? этого шута горохового? этого тупицы? Да отправьте вы его к Гроббсу! Нечто удивительное происходило всякий раз, как очередной студент спускался по Теннисон-роуд к моему дому, после чего, не без моего участия, его жизнь делала резкий зигзаг и текла уже в ином направлении.
Лучшим способом от них отделаться было засадить их учить греческий. Может, отчаяние по поводу интеллектуального уровня студентов — неотъемлемая черта всякого преподавателя? Как бы там ни было, ничто не отпугивает нынешних молодых людей так, как список неправильных глаголов (хотя следует смотреть правде в лицо: большинство из них не способны опознать и правильные глаголы). Похоже, у восьмилетней афганки больше способностей к грамматике, чем у выпускников, с которыми мне доводилось иметь дело. Они не знают ни-че-го; они могут говорить, говорить, говорить — но знания их равны нулю.
Уилбур мог бы вспомнить, как в школе учитель заставлял учеников заучивать наизусть огромные куски греческих текстов: стихов или прозы, а потом, во тьме бомбоубежища, они разбирали их, покуда представители нации, давшей миру лучших профессоров греческой литературы, кружили снаружи на самолетах, стремясь сбросить на голову этим ученикам полуторатонные чушки, начиненные взрывчаткой. «Теперь стало немодно учить хоть что-нибудь, — проговорился как-то Уилбур. — Если бы я сидел и бормотал какую-нибудь мантру типа Гон-Конг-Донг, дабы какой-нибудь восточный божок ниспослал мне новую газонокосилку или просветил и очистил мой разум, никто бы и бровью не повел. Но если я процитирую на память строк пятьдесят из Эсхила, меня сочтут человеком крайне эксцентричным. А ведь способность мыслить — величайшая привилегия. И величайшая привилегия — учить греческий, язык богов и Господа. Очень важно, чтобы в сознании присутствовало представление о чем-то действительно великом».
Я и впрямь относился с почтением к выпавшим на мою долю привилегиям. Я, например, чувствовал неловкость, впаривая студентам наркотики, поэтому всегда задавал им огромные домашние задания, чтобы отдалить время следующей покупки.
Среда
Никакого тебе решения. Никакой тебе задумки.
Я размышляю о битве при Затфене [Получила известность из-за того, что в этой битве был смертельно ранен английский поэт и один из ближайших советников королевы Елизаветы I сэр Филлип Сидни] (1586). Размышляю обо всех этих ребятах — они проходят передо мной, шеренга за шеренгой. Философия всегда была мужским занятием, что несколько странно: со времен, когда забил Ионийский ключ, из которого отхлебнули мы все, философы редко бывали вхожи во власть — этого трудно не заметить. Они отираются вокруг власть имущих, пытаются повлиять на тех, кто на вершине, подлизываясь к правителям, лебезя перед ними. Платон, Плотин, Буридан, Лейбниц, Дидро, Хайдеггер, Декарт, Аристотель — все они, в свой черед, причастились власти: в качестве пассажиров на заднем сиденье машины... Причастились настолько, что задницу любого монарха впору назвать местом, на котором отдыхает язык философа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
До ограбления оставалось три недели, а Юпп так ни разу и не поинтересовался у меня, как мы провернем это дело.
— Эти парни берут дорого, но дело знают. У меня все утро ушло на то, чтобы прочесть их писанину — чего там только нет. Кое-что, накопанное ими, доставляет удовольствие, — он махнул рукой в сторону экрана, — а кое-что заставляет поморщиться.
— А в итоге?
— Она живет в Париже. Квартира ее. Или она уже полгода, не меньше, у кого-то на содержании. Незадача только в одном — отгадай, чем она занялась, оставив карьеру модели? Ты будешь смеяться! Такое и представить-то невозможно. Отгадай!
— Ну не философией же?
Перед моим мысленным взором предстал ее стремительный путь к славе — вид анфас, в полный рост, — одного этого достаточно, чтобы войти в плеяду лучших философов современности.
— О нет, — ответил Юпп с ухмылкой, хотя я на его месте не стал бы так этим забавляться. — Нет! Она пошла работать в полицию!
Он поднялся на ноги:
— Пойду узнаю, как там дела с бассейном.
Вторник
Время назначено.
В голове клубилось множество мыслей — неминуемое следствие утреннего пробуждения, но ни одна из них не имела отношения к ограблению банков. Все эти годы я жил как у Христа за пазухой — и толку?
Я почти ничего не сделал на избранном поприще. Само занятие философией вызывало и вызывает у меня лишь ядовитую иронию, замечу в свое оправдание, что история нашей науки — просто-напросто ряд скандалов в благородном семействе, гротескная эстафета: очередной умник, взгромоздившись на плечи предшественников, норовит покусать коллег, разорвать их в клочья, представьте стаю пираний, где каждая рыбка обгладывает плывущую впереди. Чуть что, коллеги-философы тут же хватаются за ножи.
У студентов я вызывал лишь стремление поскорее от меня избавиться. Мало кто проходил на мои занятия больше триместра. Мало кто горел желанием совершить долгую прогулку в сумерках до Теннисон-роуд, дабы удостоиться беседы с научным руководителем в обществе двух допившихся до потери сознания австралийских грузчиков, прикорнувших на полу. Одна юная леди заявилась ко мне, желая получить порцию откровений о Брентано, бросила взгляд на чучело сычуаньского землеройкокрота (не имевшее ни малейшего отношения к вашему покорному слуге — то был единственный предмет, доставшийся мне по наследству от бывшего владельца дома), пробормотала «простите», хлопнула дверью и, добежав до конца улицы, повернула налево, к вокзалу, где села на поезд, идущий в Лондон, чтобы навсегда покончить с университетской карьерой и философией — для этого ей хватило сорока минут общения со мной. То был величайший провал, который мне довелось испытать в этой жизни.
И все же на смену одним возникали другие. Похоже, студентов, изучающих философию, университет плодил быстрее, чем я успевал с ними расправляться. Хотя в какой-то момент я стал подозревать, что деканат просто решает за мой счет свои проблемы: как избавиться от этого бездельника? этого шута горохового? этого тупицы? Да отправьте вы его к Гроббсу! Нечто удивительное происходило всякий раз, как очередной студент спускался по Теннисон-роуд к моему дому, после чего, не без моего участия, его жизнь делала резкий зигзаг и текла уже в ином направлении.
Лучшим способом от них отделаться было засадить их учить греческий. Может, отчаяние по поводу интеллектуального уровня студентов — неотъемлемая черта всякого преподавателя? Как бы там ни было, ничто не отпугивает нынешних молодых людей так, как список неправильных глаголов (хотя следует смотреть правде в лицо: большинство из них не способны опознать и правильные глаголы). Похоже, у восьмилетней афганки больше способностей к грамматике, чем у выпускников, с которыми мне доводилось иметь дело. Они не знают ни-че-го; они могут говорить, говорить, говорить — но знания их равны нулю.
Уилбур мог бы вспомнить, как в школе учитель заставлял учеников заучивать наизусть огромные куски греческих текстов: стихов или прозы, а потом, во тьме бомбоубежища, они разбирали их, покуда представители нации, давшей миру лучших профессоров греческой литературы, кружили снаружи на самолетах, стремясь сбросить на голову этим ученикам полуторатонные чушки, начиненные взрывчаткой. «Теперь стало немодно учить хоть что-нибудь, — проговорился как-то Уилбур. — Если бы я сидел и бормотал какую-нибудь мантру типа Гон-Конг-Донг, дабы какой-нибудь восточный божок ниспослал мне новую газонокосилку или просветил и очистил мой разум, никто бы и бровью не повел. Но если я процитирую на память строк пятьдесят из Эсхила, меня сочтут человеком крайне эксцентричным. А ведь способность мыслить — величайшая привилегия. И величайшая привилегия — учить греческий, язык богов и Господа. Очень важно, чтобы в сознании присутствовало представление о чем-то действительно великом».
Я и впрямь относился с почтением к выпавшим на мою долю привилегиям. Я, например, чувствовал неловкость, впаривая студентам наркотики, поэтому всегда задавал им огромные домашние задания, чтобы отдалить время следующей покупки.
Среда
Никакого тебе решения. Никакой тебе задумки.
Я размышляю о битве при Затфене [Получила известность из-за того, что в этой битве был смертельно ранен английский поэт и один из ближайших советников королевы Елизаветы I сэр Филлип Сидни] (1586). Размышляю обо всех этих ребятах — они проходят передо мной, шеренга за шеренгой. Философия всегда была мужским занятием, что несколько странно: со времен, когда забил Ионийский ключ, из которого отхлебнули мы все, философы редко бывали вхожи во власть — этого трудно не заметить. Они отираются вокруг власть имущих, пытаются повлиять на тех, кто на вершине, подлизываясь к правителям, лебезя перед ними. Платон, Плотин, Буридан, Лейбниц, Дидро, Хайдеггер, Декарт, Аристотель — все они, в свой черед, причастились власти: в качестве пассажиров на заднем сиденье машины... Причастились настолько, что задницу любого монарха впору назвать местом, на котором отдыхает язык философа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106