Вот что таится в бездонном тунеле, образованном всеми нашими жизнями.
— Кутаясь в шкуру, ты стоишь во тьме доисторической пещеры во Франции и рисуешь мелком на стене, — на этих словах Жерар вылил в рот остатки «Зубровицы», — и тут кто-то размазывает по стенке твои мозги. Так ты катапультирован в Сан-Франциско, в шкуру одного из программистов, населяющих Силиконовую долину; потом, хотя ты всю жизнь был рьяным вегетарианцем, ты отдаешь концы и становишься охотником в Новой Гвинее, живущим в середине тринадцатого столетия от Рождества Христова. Потом свежуешь китов в небольшой деревушке на побережье Норвегии, на дворе — девятнадцатый век. А после сучишь дратву где-нибудь в Древнем Китае, прежде чем вернуться в ту же полуосвещенную пещеру и расплющить череп этому рисовальщику с мелком. Зло, которое ты причиняешь кому-то, ты причиняешь себе.
Тебе суждено повидать все, рассмотреть со всех возможных точек зрения. Ты почти перестаешь переживать по какому бы то ни было поводу, ибо, увидев голодающего ребенка, стучащего зубами от холода пенсионера, искалеченного войной солдата, ты знаешь, что с тобой все это уже было или еще будет. Такого рода откровение начисто отбивает охоту удивляться: тебе суждено изведать все в таких подробностях, что сама мысль об этом способна нагнать тоску на любого зануду бухгалтера. Ну, Эдди, брат мой — мой дантист, мой цветовод, — не тяни, выкладывай карты на стол. Что тебя сюда привело, а?
Всякий раз в подобных ситуациях я ловил себя на мысли: поди разберись, с кем ты имеешь дело — с неординарным мыслителем или же с человеком, судорожно цепляющимся за последние крупицы разума...
— Ну, — начал я, укрывшись за фразой, которая по праву могла бы войти в «Десятку излюбленных фраз Эдди Гроббса». — Я думаю написать книгу о конце нашего тысячелетия. — И тут я позволил себе раскрыться. Такое бывает, только когда мы говорим с самыми близкими людьми: — Я не знаю, что мне сказать!
— Эдди! Сказать можно столько... — вскинулся Жерар. Попробуйте-ка, коли ты француз и всю жизнь охотился за новинками философии, как диджей — за новым диском, не пуститься тут во все тяжкие. Кроме того (феномен поистине удивительный!), написание книги, над которой бьетесь не вы, а другой, кажется элементарной вещью.
— Наговорить можно с три короба, Эдди, — всегда! Возьми любую цивилизацию — и ты обнаружишь, в самой ее сердцевине, здоровенный сундук с надписью «об этом говорить не принято». Тебе же было плевать на общество, Эдди, так возьми и напиши о том, что в глубине души известно каждому, но только никто не решается произнести это вслух! Глава первая: Зачистка Греции. Мы видим упадок и вырождение — вырождение величайшей из культур в нацию третьеразрядных официантов и отвратительнейших бюрократов, оккупировавших столицу отвратного бюрократизма, Брюссель. В мире, где знания и культура имели бы хоть какую-нибудь ценность, мы бы стерли Грецию с лица земли и взялись бы за действительно важное дело — раскопки того, что погребено под ее руинами: следы Гомера, его утраченные рукописи!
Или вот взять Сандрин. — И Жерар кивком указал на все еще мозолившую нам глаза проститутку. — Четыре, пять, шесть детей, все — от разных отцов. Почему их столько? Да потому, что она и сама не знает, сколько ее отпрысков находится на обеспечении у государства. Работы у нее нет — согласно официальным данным; все дело в этом новейшем поветрии: готовности платить людям за то, что они ничего не делают; замечу только, что ее неофициальных заработков вполне хватает на наркотики и выпивку — она же все время под кайфом! — (Это описание неприятно меня задело — я увидел собственный портрет.) — Своих детей она созерцает разве что в зале суда: Сандрин, понимаешь ли, очень беспокоится, когда над ними устанавливают опеку. В этом отношении она — образцовая мать.
Сандрин в это время кокетничала с каким-то детиной, покусывающим ей шею. Детину, поведал мне Жерар, зовут Давид, это ее нынешний сожитель. Парочка, хихикая, обжималась в углу, словно слюнявые тинейджеры — кто бы подумал, что это шлюха и сутенер! Не хотел бы я быть на месте последнего.
— Им, видишь ли, нечасто доводится побыть вместе — только когда они выходят на промысел. Это ведь еще и брифинг перед работой. И поверь, надолго он не затянется. Но, согласись, смотрится это забавно: сплошные телячьи нежности и воркование. — Жерар вовсе не считал нужным понижать голос, делясь со мной своими нелестными наблюдениями, — так разговаривают посетители зоопарка, стоя у вольера с животными. Непринужденность Жерара показалась мне не совсем уместной — глядя на Давида, я бы сказал, что основным стилем его общения с ближними был удар ножом под ребра. — Никогда не задумывался, до чего непросто выдавить из себя последнюю каплю человечности? Пристрелить последнюю иллюзию, как шелудивую суку! Эта их «лубов» — кончится она большой гадостью. А может, смертоубийством. Вопрос только — скоро ли это произойдет и где...
— Может, потому-то они так ей и радуются, — пожал я плечами.
— И что прикажешь делать с этими ни на что не годными дармоедами? А нынешние дармоеды воистину ни на что не годны. Ты посмотри на Африку: мы их кормим — они плодятся. Все, что мы видим в нашем столетии, — небывалый доселе расцвет глупости. Она уже повсюду — и расползается дальше. Поверь, я вполне отдаю себе отчет в том, сколько в этом мире страдания, я не хотел бы оказаться в какой-нибудь африканской стране во время засухи. Мне, знаешь ли, не очень бы там понравилось...
Тут мысль его свернула в сторону, во взгляде появилась безуминка, и он забормотал:
— Нам уже не долго осталось. Никак не возьму в толк, почему они называют это существование жизнью; всего лишь мгновение, озаренное воспоминаниями... А, Эдди? Что скажешь? Никогда не задумывался о Великой Завесе?
Возвращение моджахеда
В Афганистане мы все время были под прицелом советских вертолетов. Думаю, то был самый мой яркий опыт созерцания Великой Завесы (не путать с Железным занавесом).
Мы ехали на грузовике — старой развалине, намеренно сконструированной так, чтобы причинять максимум мук моей к тому времени уже совсем усохшей, ободранной и ушибленной оболочке. Нас с Заком разлучили, я не имел ни малейшего представления о том, где я, не ведал, куда мы направляемся. Страшно отощал. Рядом со мной не было никого, кто бы говорил хотя бы на одном знакомом мне языке. Мы просто куда-то ехали — и этого мне хватало.
Моджахеды развлекались, перекидывая друг другу банку с арахисовым маслом. Маслом моджахедов, судя по всему, снабжали «спонсоры»; при этом никто из моих спутников не проявил даже тени гастрономического интереса к данному продукту, хотя я множество раз видел, как они поедают то, что в Европе немедленно сожгли бы на свалке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
— Кутаясь в шкуру, ты стоишь во тьме доисторической пещеры во Франции и рисуешь мелком на стене, — на этих словах Жерар вылил в рот остатки «Зубровицы», — и тут кто-то размазывает по стенке твои мозги. Так ты катапультирован в Сан-Франциско, в шкуру одного из программистов, населяющих Силиконовую долину; потом, хотя ты всю жизнь был рьяным вегетарианцем, ты отдаешь концы и становишься охотником в Новой Гвинее, живущим в середине тринадцатого столетия от Рождества Христова. Потом свежуешь китов в небольшой деревушке на побережье Норвегии, на дворе — девятнадцатый век. А после сучишь дратву где-нибудь в Древнем Китае, прежде чем вернуться в ту же полуосвещенную пещеру и расплющить череп этому рисовальщику с мелком. Зло, которое ты причиняешь кому-то, ты причиняешь себе.
Тебе суждено повидать все, рассмотреть со всех возможных точек зрения. Ты почти перестаешь переживать по какому бы то ни было поводу, ибо, увидев голодающего ребенка, стучащего зубами от холода пенсионера, искалеченного войной солдата, ты знаешь, что с тобой все это уже было или еще будет. Такого рода откровение начисто отбивает охоту удивляться: тебе суждено изведать все в таких подробностях, что сама мысль об этом способна нагнать тоску на любого зануду бухгалтера. Ну, Эдди, брат мой — мой дантист, мой цветовод, — не тяни, выкладывай карты на стол. Что тебя сюда привело, а?
Всякий раз в подобных ситуациях я ловил себя на мысли: поди разберись, с кем ты имеешь дело — с неординарным мыслителем или же с человеком, судорожно цепляющимся за последние крупицы разума...
— Ну, — начал я, укрывшись за фразой, которая по праву могла бы войти в «Десятку излюбленных фраз Эдди Гроббса». — Я думаю написать книгу о конце нашего тысячелетия. — И тут я позволил себе раскрыться. Такое бывает, только когда мы говорим с самыми близкими людьми: — Я не знаю, что мне сказать!
— Эдди! Сказать можно столько... — вскинулся Жерар. Попробуйте-ка, коли ты француз и всю жизнь охотился за новинками философии, как диджей — за новым диском, не пуститься тут во все тяжкие. Кроме того (феномен поистине удивительный!), написание книги, над которой бьетесь не вы, а другой, кажется элементарной вещью.
— Наговорить можно с три короба, Эдди, — всегда! Возьми любую цивилизацию — и ты обнаружишь, в самой ее сердцевине, здоровенный сундук с надписью «об этом говорить не принято». Тебе же было плевать на общество, Эдди, так возьми и напиши о том, что в глубине души известно каждому, но только никто не решается произнести это вслух! Глава первая: Зачистка Греции. Мы видим упадок и вырождение — вырождение величайшей из культур в нацию третьеразрядных официантов и отвратительнейших бюрократов, оккупировавших столицу отвратного бюрократизма, Брюссель. В мире, где знания и культура имели бы хоть какую-нибудь ценность, мы бы стерли Грецию с лица земли и взялись бы за действительно важное дело — раскопки того, что погребено под ее руинами: следы Гомера, его утраченные рукописи!
Или вот взять Сандрин. — И Жерар кивком указал на все еще мозолившую нам глаза проститутку. — Четыре, пять, шесть детей, все — от разных отцов. Почему их столько? Да потому, что она и сама не знает, сколько ее отпрысков находится на обеспечении у государства. Работы у нее нет — согласно официальным данным; все дело в этом новейшем поветрии: готовности платить людям за то, что они ничего не делают; замечу только, что ее неофициальных заработков вполне хватает на наркотики и выпивку — она же все время под кайфом! — (Это описание неприятно меня задело — я увидел собственный портрет.) — Своих детей она созерцает разве что в зале суда: Сандрин, понимаешь ли, очень беспокоится, когда над ними устанавливают опеку. В этом отношении она — образцовая мать.
Сандрин в это время кокетничала с каким-то детиной, покусывающим ей шею. Детину, поведал мне Жерар, зовут Давид, это ее нынешний сожитель. Парочка, хихикая, обжималась в углу, словно слюнявые тинейджеры — кто бы подумал, что это шлюха и сутенер! Не хотел бы я быть на месте последнего.
— Им, видишь ли, нечасто доводится побыть вместе — только когда они выходят на промысел. Это ведь еще и брифинг перед работой. И поверь, надолго он не затянется. Но, согласись, смотрится это забавно: сплошные телячьи нежности и воркование. — Жерар вовсе не считал нужным понижать голос, делясь со мной своими нелестными наблюдениями, — так разговаривают посетители зоопарка, стоя у вольера с животными. Непринужденность Жерара показалась мне не совсем уместной — глядя на Давида, я бы сказал, что основным стилем его общения с ближними был удар ножом под ребра. — Никогда не задумывался, до чего непросто выдавить из себя последнюю каплю человечности? Пристрелить последнюю иллюзию, как шелудивую суку! Эта их «лубов» — кончится она большой гадостью. А может, смертоубийством. Вопрос только — скоро ли это произойдет и где...
— Может, потому-то они так ей и радуются, — пожал я плечами.
— И что прикажешь делать с этими ни на что не годными дармоедами? А нынешние дармоеды воистину ни на что не годны. Ты посмотри на Африку: мы их кормим — они плодятся. Все, что мы видим в нашем столетии, — небывалый доселе расцвет глупости. Она уже повсюду — и расползается дальше. Поверь, я вполне отдаю себе отчет в том, сколько в этом мире страдания, я не хотел бы оказаться в какой-нибудь африканской стране во время засухи. Мне, знаешь ли, не очень бы там понравилось...
Тут мысль его свернула в сторону, во взгляде появилась безуминка, и он забормотал:
— Нам уже не долго осталось. Никак не возьму в толк, почему они называют это существование жизнью; всего лишь мгновение, озаренное воспоминаниями... А, Эдди? Что скажешь? Никогда не задумывался о Великой Завесе?
Возвращение моджахеда
В Афганистане мы все время были под прицелом советских вертолетов. Думаю, то был самый мой яркий опыт созерцания Великой Завесы (не путать с Железным занавесом).
Мы ехали на грузовике — старой развалине, намеренно сконструированной так, чтобы причинять максимум мук моей к тому времени уже совсем усохшей, ободранной и ушибленной оболочке. Нас с Заком разлучили, я не имел ни малейшего представления о том, где я, не ведал, куда мы направляемся. Страшно отощал. Рядом со мной не было никого, кто бы говорил хотя бы на одном знакомом мне языке. Мы просто куда-то ехали — и этого мне хватало.
Моджахеды развлекались, перекидывая друг другу банку с арахисовым маслом. Маслом моджахедов, судя по всему, снабжали «спонсоры»; при этом никто из моих спутников не проявил даже тени гастрономического интереса к данному продукту, хотя я множество раз видел, как они поедают то, что в Европе немедленно сожгли бы на свалке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106