Мадам зажала один из сосков большим и указательным пальцами, словно то было маленькое дохлое и весьма малосимпатичное живое создание (например, земляной тушканчик).
— Мертв которую тысячу лет и могу сказать: какая же это дрянь! — вещал голос.
Стриптиз при этом продолжался будто в летаргическом сне — из тряпок высвобождалась желтоватая, неприлично жирная плоть, что придавало происходящему вид совсем уж нереальный. Взгляд пришельца из иных миров выражал не больше энтузиазма по поводу открывающегося нам зрелища, чем мой.
— И вот я вернулся. Вернулся — в это тело! Надо же, чтобы так не повезло!
Мохнатка мадам стыдливо забилась между необъятными ляжками — точнее, ляжищами — хозяйки; рука начала наяривать между этими горами жира.
— Ничего! Всегда одно и то же! Мертва, как я! Откуда у толстяков эта жадность?! Вы только посмотрите, сколько места в пространстве вы занимаете! Позвали — и не позаботились ни о выпивке, ни о еде! Лучше бы о выпивке! — Мадам Лесеркл уставилась на коллекционные бутылочки. — Выпивка?
Я кивнул, приглашая угощаться. Мадам схватила пару склянок, свинтила пробки, вставила по бутылочке в каждую ноздрю и резко запрокинула голову. Какое-то время она стояла так, замерев, потом голос послышался вновь:
— Пустая трата времени.
Судя по всему, душам тех, кто при жизни любил от души выпить, приходится нелегко — вкусовых ощущений они лишены.
— Ну почему твою вонь я ощущаю, а вкус выпивки — нет?!
Об этом следовало спрашивать не у меня, а у Звордемакера [Хенрик Звордемакер (1857-1930) — голландский филолог, создатель классификации запахов].
Тут мадам Лесеркл пересекла комнату и положила мне на макушку свою ручищу.
— Что, так до сих пор и не придумали, как на месте лысины вырастить волосы? — прошипел голос.
Мадам подошла к холодильнику и принялась освобождать эту продуктовую тюрьму от ввергнутых в нее узников. Голос продолжал говорить — поверх чавканья:
— Знаешь, что я не раз говорил Фалесу, Гераклиту и прочим любомудрам?
Откуда же мне знать.
— Если вы такие умные, то как же вы будете помирать? А мои книги — как они?
— Если честно... Не очень. Большинство ваших творений утрачено.
— Написанное мной неистребимо! На худой конец, мои стихи дошли под чужим именем! Я ведь слышал себя повсюду, на каждом углу! Кто-кто, а я знал, что нужно этим бездельникам...
Останки еды, только-только подвергшиеся воздействию пищеварительных соков, обильно украсили пол и стены комнаты: поэта сблевало.
— Да, только потом эти стихи были запрещены. Император Юлиан счел их совершенно непотребными и...
— Непотребными?! Чтоб ему вша съела яйца! Да мои ямбы на века писались!
Я размышлял, стоит ли упоминать о том, что творения самого Юлиана прекрасно сохранились (в издании Лоэба они занимают целых три тома), но понял, что с тем же успехом я мог бы мочиться против ветра.
— И эти людишки, они что, не соображают, что мой текст под их виршами видно на раз?! Да они ж — дым в сравнении со мой! Они что, не доперли своими умишками, чего ради была изобретена письменность? Да чтобы богохульничать. Крыть в этом мире все и вся! И этого, который в облаках, чтоб ему мало не показалось! Чтобы проклятия, высеченные на камне, дошли до самых последних времен... Н-да, что ни жри, ни в чем вкуса нет, — не умолкая, бубнил голос, покуда ошметки поглощаемой еды, слишком уж возрадовавшиеся, что попали в рот к мадам Лесеркл, с каждым новым звуком вылетали наружу, прочерчивая под действием гравитационных сил грязные дорожки на двойном подбородке и пятипудовом животе мадам.
— А как там... с той стороны? — поинтересовался я.
— А... Вот чего вы захотели... Ну а я хочу знать — я-то что с этого поимею? — Мадам Лесеркл с силой ткнула пальцем себе в ухо. — Даже этого не чувствую! А ведь, поди, здорово расцарапал ухо! Или порвал? Ну-ка... Чтоб этой жирной гусенице... Пусть получит за свои «услуги». Так как насчет меня? Я пою только за наличные.,.
— Что вы имели в виду?
— Ну? Мы ведь говорим о вещах серьезных? Серьезней некуда. Ты, философишко, должен бы был дойти до всего своим умом. Только вот лучшие ваши «мыслители» — они ж ни на что не годны. На их «мысли» — только мухам какать. Ты мне напомнил тут одного чудика — видел я его в свое время. Не помню уж, как звали. Ну, в общем, он выдрессировал свою псину лизать ему яйца.
Я задумался о бренной оболочке этого «изобретателя» — давно ли по ней отслужили отходную или что там...
— И чего же вы хотите?
— Что-то вы не очень позаботились о развлечениях для дорогого гостя. Как насчет какого-нибудь возбуждающего зрелища? Тебя и эту прошмандовку я в виду не имею...
Мадам Лесеркл опустилась обратно в кресло и принялась изо всех сил раздирать свою грудь, покрывая ее столь замысловатыми царапинами, что один их вид лишил бы дара речи самых прославленных каббалистов.
— Я хочу оргию — по полной. И чтоб обязательно были мальчики. Девочки. Мальчики и девочки. Очень юные. Очень много. Блондинки. Очень блондинки... Ты, знаешь ли, здорово напоминаешь одного лысого мудозвона. Имя его забыл, но не суть. Его еще изгнали из Эфеса за то, что непрерывно бздел. Эфесцы, конечно, сами то еще дерьмо, но одного у них не отнимешь — с лысыми мудозвонами они не церемонились.
— Как насчет того, чтобы представить нам образчик предлагаемой мудрости? — вмешалась Жослин.
— Сперва оргия, мудрость после. И чтоб они все были свеженькие и жизнерадостные. Постных морд мне тут не надо. И чтоб грациозные были... — Мадам Лесеркл принялась изо всех сил биться головой о столешницу — на это нельзя было смотреть без содрогания.
— Ну, это можно организовать, только не сразу... Нужен образчик мудрости, а там уж... — гнула свое Жослин.
— Ты мне, лапуля, кое-кого напоминаешь. Нет, нет, имя вспомнить я, конечно, не могу. В общем, он промышлял грабежом могил. Написал какой-то трактат по оптике — ну да кто ж без этого! Я его своими ямбами заклевал до смерти. А к могилам уж как его тянуло! И думаете, из-за денег там или драгоценностей? Вовсе нет!
— На что похожа смерть?
— Ну как бы это сказать... Это я поведаю вам просто так, на дармовщинку... В общем — могло бы быть и хуже. Я мог бы оказаться в шкуре лысого, жирного, мерзкого философа, у которого к тому ж мачта не стоит. От этого я упасся хотя бы...
— Скажи это мадам Лесеркл, — резко бросила Жослин.
— А ты думала как? Нет денег — нет и песен. Вот мальчики и девочки будут...
— Сперва докажи, на что ты способен. Деньги на бочку! — сказал я, внутренне волнуясь. — А то что-то у нас возникают сомнения в твоей платежеспособности...
— Ты, истончающий время! Лишенный образа! Тот, кому не воздвигнут треножник. Единый и многий! Поцелуй меня в смердящую задницу!
Мадам Лесеркл подошла к окну и слегка раздвинула занавески, впустив в комнату предвечерний свет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
— Мертв которую тысячу лет и могу сказать: какая же это дрянь! — вещал голос.
Стриптиз при этом продолжался будто в летаргическом сне — из тряпок высвобождалась желтоватая, неприлично жирная плоть, что придавало происходящему вид совсем уж нереальный. Взгляд пришельца из иных миров выражал не больше энтузиазма по поводу открывающегося нам зрелища, чем мой.
— И вот я вернулся. Вернулся — в это тело! Надо же, чтобы так не повезло!
Мохнатка мадам стыдливо забилась между необъятными ляжками — точнее, ляжищами — хозяйки; рука начала наяривать между этими горами жира.
— Ничего! Всегда одно и то же! Мертва, как я! Откуда у толстяков эта жадность?! Вы только посмотрите, сколько места в пространстве вы занимаете! Позвали — и не позаботились ни о выпивке, ни о еде! Лучше бы о выпивке! — Мадам Лесеркл уставилась на коллекционные бутылочки. — Выпивка?
Я кивнул, приглашая угощаться. Мадам схватила пару склянок, свинтила пробки, вставила по бутылочке в каждую ноздрю и резко запрокинула голову. Какое-то время она стояла так, замерев, потом голос послышался вновь:
— Пустая трата времени.
Судя по всему, душам тех, кто при жизни любил от души выпить, приходится нелегко — вкусовых ощущений они лишены.
— Ну почему твою вонь я ощущаю, а вкус выпивки — нет?!
Об этом следовало спрашивать не у меня, а у Звордемакера [Хенрик Звордемакер (1857-1930) — голландский филолог, создатель классификации запахов].
Тут мадам Лесеркл пересекла комнату и положила мне на макушку свою ручищу.
— Что, так до сих пор и не придумали, как на месте лысины вырастить волосы? — прошипел голос.
Мадам подошла к холодильнику и принялась освобождать эту продуктовую тюрьму от ввергнутых в нее узников. Голос продолжал говорить — поверх чавканья:
— Знаешь, что я не раз говорил Фалесу, Гераклиту и прочим любомудрам?
Откуда же мне знать.
— Если вы такие умные, то как же вы будете помирать? А мои книги — как они?
— Если честно... Не очень. Большинство ваших творений утрачено.
— Написанное мной неистребимо! На худой конец, мои стихи дошли под чужим именем! Я ведь слышал себя повсюду, на каждом углу! Кто-кто, а я знал, что нужно этим бездельникам...
Останки еды, только-только подвергшиеся воздействию пищеварительных соков, обильно украсили пол и стены комнаты: поэта сблевало.
— Да, только потом эти стихи были запрещены. Император Юлиан счел их совершенно непотребными и...
— Непотребными?! Чтоб ему вша съела яйца! Да мои ямбы на века писались!
Я размышлял, стоит ли упоминать о том, что творения самого Юлиана прекрасно сохранились (в издании Лоэба они занимают целых три тома), но понял, что с тем же успехом я мог бы мочиться против ветра.
— И эти людишки, они что, не соображают, что мой текст под их виршами видно на раз?! Да они ж — дым в сравнении со мой! Они что, не доперли своими умишками, чего ради была изобретена письменность? Да чтобы богохульничать. Крыть в этом мире все и вся! И этого, который в облаках, чтоб ему мало не показалось! Чтобы проклятия, высеченные на камне, дошли до самых последних времен... Н-да, что ни жри, ни в чем вкуса нет, — не умолкая, бубнил голос, покуда ошметки поглощаемой еды, слишком уж возрадовавшиеся, что попали в рот к мадам Лесеркл, с каждым новым звуком вылетали наружу, прочерчивая под действием гравитационных сил грязные дорожки на двойном подбородке и пятипудовом животе мадам.
— А как там... с той стороны? — поинтересовался я.
— А... Вот чего вы захотели... Ну а я хочу знать — я-то что с этого поимею? — Мадам Лесеркл с силой ткнула пальцем себе в ухо. — Даже этого не чувствую! А ведь, поди, здорово расцарапал ухо! Или порвал? Ну-ка... Чтоб этой жирной гусенице... Пусть получит за свои «услуги». Так как насчет меня? Я пою только за наличные.,.
— Что вы имели в виду?
— Ну? Мы ведь говорим о вещах серьезных? Серьезней некуда. Ты, философишко, должен бы был дойти до всего своим умом. Только вот лучшие ваши «мыслители» — они ж ни на что не годны. На их «мысли» — только мухам какать. Ты мне напомнил тут одного чудика — видел я его в свое время. Не помню уж, как звали. Ну, в общем, он выдрессировал свою псину лизать ему яйца.
Я задумался о бренной оболочке этого «изобретателя» — давно ли по ней отслужили отходную или что там...
— И чего же вы хотите?
— Что-то вы не очень позаботились о развлечениях для дорогого гостя. Как насчет какого-нибудь возбуждающего зрелища? Тебя и эту прошмандовку я в виду не имею...
Мадам Лесеркл опустилась обратно в кресло и принялась изо всех сил раздирать свою грудь, покрывая ее столь замысловатыми царапинами, что один их вид лишил бы дара речи самых прославленных каббалистов.
— Я хочу оргию — по полной. И чтоб обязательно были мальчики. Девочки. Мальчики и девочки. Очень юные. Очень много. Блондинки. Очень блондинки... Ты, знаешь ли, здорово напоминаешь одного лысого мудозвона. Имя его забыл, но не суть. Его еще изгнали из Эфеса за то, что непрерывно бздел. Эфесцы, конечно, сами то еще дерьмо, но одного у них не отнимешь — с лысыми мудозвонами они не церемонились.
— Как насчет того, чтобы представить нам образчик предлагаемой мудрости? — вмешалась Жослин.
— Сперва оргия, мудрость после. И чтоб они все были свеженькие и жизнерадостные. Постных морд мне тут не надо. И чтоб грациозные были... — Мадам Лесеркл принялась изо всех сил биться головой о столешницу — на это нельзя было смотреть без содрогания.
— Ну, это можно организовать, только не сразу... Нужен образчик мудрости, а там уж... — гнула свое Жослин.
— Ты мне, лапуля, кое-кого напоминаешь. Нет, нет, имя вспомнить я, конечно, не могу. В общем, он промышлял грабежом могил. Написал какой-то трактат по оптике — ну да кто ж без этого! Я его своими ямбами заклевал до смерти. А к могилам уж как его тянуло! И думаете, из-за денег там или драгоценностей? Вовсе нет!
— На что похожа смерть?
— Ну как бы это сказать... Это я поведаю вам просто так, на дармовщинку... В общем — могло бы быть и хуже. Я мог бы оказаться в шкуре лысого, жирного, мерзкого философа, у которого к тому ж мачта не стоит. От этого я упасся хотя бы...
— Скажи это мадам Лесеркл, — резко бросила Жослин.
— А ты думала как? Нет денег — нет и песен. Вот мальчики и девочки будут...
— Сперва докажи, на что ты способен. Деньги на бочку! — сказал я, внутренне волнуясь. — А то что-то у нас возникают сомнения в твоей платежеспособности...
— Ты, истончающий время! Лишенный образа! Тот, кому не воздвигнут треножник. Единый и многий! Поцелуй меня в смердящую задницу!
Мадам Лесеркл подошла к окну и слегка раздвинула занавески, впустив в комнату предвечерний свет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106