Годы не прошли бесследно. Прожитая жизнь, прежде чем скрыться за поворотом, обычно бросает милостыню. Вы, так сказать, удостаиваетесь просветления. Теперь-то я точно знаю, что сработает, а что — нет.
Теперь, умудренный опытом, я бы постарался обратить внимание моей пассии на то, что флагштоки казенных зданий — не самое удачное место для поисков оптимального метода улучшения мироздания, я бы попытался лестью и мольбой вернуть барышню с небес на землю.
Но... Но она была слишком красива для неопытного философа моего калибра. И у меня за спиной еще не было печального опыта с флагштоками муниципальных зданий, к тому же я был здорово пьян и находился в том возрасте, когда большинство представителей сильного пола готовы стоически претерпеть все во имя тех, на кого у них стоит.
Черт с ним, что часы показывали три утра, от мостовой внизу меня отделяло пять метров, а кличку орангутан я заработал от однокашников отнюдь не за ловкость и грациозность! Я изобразил деланый энтузиазм и устремился к цели.
Тому, как я раскачивался, повиснув на этом чертовом флагштоке, позавидовал бы любой обезьян. Так продолжалось секунд шесть.
Флагшток все это выдержал. Не выдержала моя хватка. Девица уже обвила меня ногами, и некое краткое мгновение — воистину, паря между небом и землей — я мог смаковать теплоту и благоухание ее кожи. Но, увы, я оказался не способен пожать плоды сих эротических трудов, сознание предательски сосредоточилось на ощущениях в кистях рук — напряжение и усталость нарастали там с поистине удивительной скоростью. Я просто не мог с должным жаром ответить на горячечные проявления любви, заложником которых я оказался.
Меня еще хватило на то, чтобы, скользя вниз, какое-то мгновение испытывать трепетное восхищение перед мускулатурой моей красотки, и еще более короткое мгновение осознать, что это — последнее видение, которое я унесу с собой в вечность. У меня еще даже остался миг-другой, чтобы усмехнуться мысли о том, в какую же обезьяну (в моем случае дважды карикатурную) могут превратить человека необузданные желания, и ужаснуться тому, что вся моя жизнь прошла в таком вот обезьянопоклонничестве.
Участвуй в этом низвержении во тьму внешнюю моя свободная воля или пытайся я оттянуть момент грядущего грехопадения, я бы точно преизрядно покалечился — если не сломал себе шею. Однако воля моя в падении не участвовала — и единение с перстью земною обернулось для меня едва ли не чудом. Гирей оторвавшись от красотки, я приземлился с кошачьей грацией (если вы способны представить разжиревшего, пьяного, неуклюжего кота с головой гладкой, как взлетно-посадочная полоса).
Подумав, моя воздушная пассия подачей опытной теннисистки отправила вслед за мной мои брюки. Ковыляя, я вернулся на вечеринку, но момент — момент начала небесного романа — был упущен; остались лишь две воображаемые борозды, пропаханные моими ладонями на ночном черноземе неба.
* * *
Мы предавались хитросплетениям любви, когда на пороге появился Юбер. Жослин с любопытством уставилась на него — словно взору ее вдруг был явлен тайный прием, к которому я прибегаю в постели.
— Прошу прощения, — пробормотал Юбер. — Я только пистолет взять...
Я-то думал, что вижу Юбера в последний раз, но он исчез лишь до утра. Когда он вернулся, я как раз пытался поудобнее устроиться в кровати буквой «зю», Жослин одевалась, собираясь идти на работу. Юбер ввалился без стука — ему явно никогда не рассказывали, что, перед тем как войти, принято стучать. Собственно, чего вы хотите, ночуя в паршивом отеле в конце паршивого тысячелетия.
— Грабить ваш банк было истинным удовольствием, — заметил Юбер, распаковывая принесенный сверток с оружием.
Жослин тем временем как раз упаковывала сумочку.
— Рада, что вам у нас понравилось, — ответила Жослин. От ее голоса веяло загробным холодом (интересно, предназначалась ли холодность Юберу или то была маленькая тренировка перед началом рабочего дня?). — Вы, я вижу, все в делах. В общем, как меня найти, знаете.
Женщина — последнее творение Господа. Его шедевр.
Юбер пребывал в состояние нервического возбуждения. Юбер, не я. Он извлек из свертка круглую обойму с патронами.
— Было полнолуние, — объяснил он. — Ну, я и решил навестить того парня, который оружием занимается. Патроны купить, еще кой-чего... Но пока шел, подумал: а зачем покупать? Просто зашел к нему и взял все, что нужно. Он меня тогда послал куда подальше. Ну, и я его тоже...
— А я думал, этот твой торговец, промышляя тем, что вооружает налетчиков, — он вроде должен бы от таких наездов подстраховаться... Разве нет?
— Ну, в общем, да. Этот Фредерик — тот еще говнюк. Мне просто пришлось дождаться, пока он перестанет пялить на меня зенки, — и всего делов.
— И как тебе удалось его выключить, что ты успел столько прихватить?
— Две бутылки ликера. Обрушил ему их на голову — и делов.
Юбер провальсировал в обнимку с оружейным свертком по комнате.
— Да, еще — я снял квартиру.
Напарник хотел сказать мне, что (как обнаружилось несколько позже) он не счел за труд захапать и использовать по собственному усмотрению остатки моих денег, лежавших в чемоданчике. Когда я встал, бросая вызов мирозданию, я обнаружил, что в кармане у меня — ровно четыре франка (пусть другие четыре франка, а не те, которые лежали там накануне). Итак, навар, который я поимел с ограбления банка, — две приличные трапезы и наличие на ближайшее время крыши над головой.
Что за чертовщина со мною творится?
— Полнолуние, — пояснил Юбер, загоняя барабан с патронами, один вид которых внушал опасение, в столь же внушительный револьвер. — Луна толкает вора на грабеж.
Все еще Монпелье
Я никогда не мог взять в толк, почему Платон так превозносит созерцательную жизнь. Жизнь, которую невозможно созерцать без слез, не стоит того, чтобы жить, — но сейчас я говорю не о том. Однако это верно по отношению к любой жизни. Что вы обнаружите, приглядевшись к той, которая выпала вам? Навозную кучу. Теплую, исходящую паром навозную кучу. Нет ничего легче, чем осознать: вашему существованию — грош цена (а вернее — и того меньше). Вы пробовали вложить персты в глубины своей души? Смрадные, илистые глубины вашего духа? А теперь вложите персты в глотку и предайтесь процессу мелиорации... Превратить любое пиршество в отходы вашей жизнедеятельности — проще простого, однако попробуйте-ка из этих отходов сделать конфетку...
Или взять Дельфийский оракул: познай самого себя. Только что делать, если вы не из тех людей, с которыми хочется познакомиться поближе? Подойти к зеркалу и засветить себе промеж глаз видом собственной рожи? Не лучший способ найти родственную душу. Как бы то ни было, мы обречены вариться в собственном соку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
Теперь, умудренный опытом, я бы постарался обратить внимание моей пассии на то, что флагштоки казенных зданий — не самое удачное место для поисков оптимального метода улучшения мироздания, я бы попытался лестью и мольбой вернуть барышню с небес на землю.
Но... Но она была слишком красива для неопытного философа моего калибра. И у меня за спиной еще не было печального опыта с флагштоками муниципальных зданий, к тому же я был здорово пьян и находился в том возрасте, когда большинство представителей сильного пола готовы стоически претерпеть все во имя тех, на кого у них стоит.
Черт с ним, что часы показывали три утра, от мостовой внизу меня отделяло пять метров, а кличку орангутан я заработал от однокашников отнюдь не за ловкость и грациозность! Я изобразил деланый энтузиазм и устремился к цели.
Тому, как я раскачивался, повиснув на этом чертовом флагштоке, позавидовал бы любой обезьян. Так продолжалось секунд шесть.
Флагшток все это выдержал. Не выдержала моя хватка. Девица уже обвила меня ногами, и некое краткое мгновение — воистину, паря между небом и землей — я мог смаковать теплоту и благоухание ее кожи. Но, увы, я оказался не способен пожать плоды сих эротических трудов, сознание предательски сосредоточилось на ощущениях в кистях рук — напряжение и усталость нарастали там с поистине удивительной скоростью. Я просто не мог с должным жаром ответить на горячечные проявления любви, заложником которых я оказался.
Меня еще хватило на то, чтобы, скользя вниз, какое-то мгновение испытывать трепетное восхищение перед мускулатурой моей красотки, и еще более короткое мгновение осознать, что это — последнее видение, которое я унесу с собой в вечность. У меня еще даже остался миг-другой, чтобы усмехнуться мысли о том, в какую же обезьяну (в моем случае дважды карикатурную) могут превратить человека необузданные желания, и ужаснуться тому, что вся моя жизнь прошла в таком вот обезьянопоклонничестве.
Участвуй в этом низвержении во тьму внешнюю моя свободная воля или пытайся я оттянуть момент грядущего грехопадения, я бы точно преизрядно покалечился — если не сломал себе шею. Однако воля моя в падении не участвовала — и единение с перстью земною обернулось для меня едва ли не чудом. Гирей оторвавшись от красотки, я приземлился с кошачьей грацией (если вы способны представить разжиревшего, пьяного, неуклюжего кота с головой гладкой, как взлетно-посадочная полоса).
Подумав, моя воздушная пассия подачей опытной теннисистки отправила вслед за мной мои брюки. Ковыляя, я вернулся на вечеринку, но момент — момент начала небесного романа — был упущен; остались лишь две воображаемые борозды, пропаханные моими ладонями на ночном черноземе неба.
* * *
Мы предавались хитросплетениям любви, когда на пороге появился Юбер. Жослин с любопытством уставилась на него — словно взору ее вдруг был явлен тайный прием, к которому я прибегаю в постели.
— Прошу прощения, — пробормотал Юбер. — Я только пистолет взять...
Я-то думал, что вижу Юбера в последний раз, но он исчез лишь до утра. Когда он вернулся, я как раз пытался поудобнее устроиться в кровати буквой «зю», Жослин одевалась, собираясь идти на работу. Юбер ввалился без стука — ему явно никогда не рассказывали, что, перед тем как войти, принято стучать. Собственно, чего вы хотите, ночуя в паршивом отеле в конце паршивого тысячелетия.
— Грабить ваш банк было истинным удовольствием, — заметил Юбер, распаковывая принесенный сверток с оружием.
Жослин тем временем как раз упаковывала сумочку.
— Рада, что вам у нас понравилось, — ответила Жослин. От ее голоса веяло загробным холодом (интересно, предназначалась ли холодность Юберу или то была маленькая тренировка перед началом рабочего дня?). — Вы, я вижу, все в делах. В общем, как меня найти, знаете.
Женщина — последнее творение Господа. Его шедевр.
Юбер пребывал в состояние нервического возбуждения. Юбер, не я. Он извлек из свертка круглую обойму с патронами.
— Было полнолуние, — объяснил он. — Ну, я и решил навестить того парня, который оружием занимается. Патроны купить, еще кой-чего... Но пока шел, подумал: а зачем покупать? Просто зашел к нему и взял все, что нужно. Он меня тогда послал куда подальше. Ну, и я его тоже...
— А я думал, этот твой торговец, промышляя тем, что вооружает налетчиков, — он вроде должен бы от таких наездов подстраховаться... Разве нет?
— Ну, в общем, да. Этот Фредерик — тот еще говнюк. Мне просто пришлось дождаться, пока он перестанет пялить на меня зенки, — и всего делов.
— И как тебе удалось его выключить, что ты успел столько прихватить?
— Две бутылки ликера. Обрушил ему их на голову — и делов.
Юбер провальсировал в обнимку с оружейным свертком по комнате.
— Да, еще — я снял квартиру.
Напарник хотел сказать мне, что (как обнаружилось несколько позже) он не счел за труд захапать и использовать по собственному усмотрению остатки моих денег, лежавших в чемоданчике. Когда я встал, бросая вызов мирозданию, я обнаружил, что в кармане у меня — ровно четыре франка (пусть другие четыре франка, а не те, которые лежали там накануне). Итак, навар, который я поимел с ограбления банка, — две приличные трапезы и наличие на ближайшее время крыши над головой.
Что за чертовщина со мною творится?
— Полнолуние, — пояснил Юбер, загоняя барабан с патронами, один вид которых внушал опасение, в столь же внушительный револьвер. — Луна толкает вора на грабеж.
Все еще Монпелье
Я никогда не мог взять в толк, почему Платон так превозносит созерцательную жизнь. Жизнь, которую невозможно созерцать без слез, не стоит того, чтобы жить, — но сейчас я говорю не о том. Однако это верно по отношению к любой жизни. Что вы обнаружите, приглядевшись к той, которая выпала вам? Навозную кучу. Теплую, исходящую паром навозную кучу. Нет ничего легче, чем осознать: вашему существованию — грош цена (а вернее — и того меньше). Вы пробовали вложить персты в глубины своей души? Смрадные, илистые глубины вашего духа? А теперь вложите персты в глотку и предайтесь процессу мелиорации... Превратить любое пиршество в отходы вашей жизнедеятельности — проще простого, однако попробуйте-ка из этих отходов сделать конфетку...
Или взять Дельфийский оракул: познай самого себя. Только что делать, если вы не из тех людей, с которыми хочется познакомиться поближе? Подойти к зеркалу и засветить себе промеж глаз видом собственной рожи? Не лучший способ найти родственную душу. Как бы то ни было, мы обречены вариться в собственном соку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106