Ты почти чувствуешь, что травы радостны, почти веселы, огурцы и кабачки изо всех сил торопятся расти…
Девочки проснулись одновременно, поздравили друг друга с чудесным, прямо-таки волшебным утром и, не сговариваясь, взяли полотенца и побежали на реку. Вода после ночного дождя и сейчас была нехолодной, и подруги (а не подружки, ибо их дружба была уже взрослой) плавали до тех пор, пока Голгофа громко не чихнула три раза подряд.
– Прекратить купание! – скомандовала эта милая Людмила, и, когда они вылезли на берег и стали растираться полотенцами, она долго и внимательно разглядывала Голгофу и спросила: – А для чего ты волосы красишь, да ещё в такой дикий цвет?
– Я!! Крашу!!! – возмутилась Голгофа. – Мама!!!!! Понимаешь, у меня какой-то бесцветный цвет волос. Вот мама и делает меня то рыжей, то белой, то чёрной, то и не поймёшь, какой. Хотела вот сделать меня перламутровой, а я получилась голубой.
– А почему ты носишь длинные волосы? Тебе не идёт.
– Я!!! Ношу длинные волосы!!!! – опять возмутилась Голгофа. – Мама!!!!!!!! Она очень-очень-очень переживает, что я некрасивая. Даже плачет иногда.
– Чего в тебе такого уж очень некрасивого? – искренне удивилась эта милая Людмила. – Ну… тощая. Ну… длиннющая. Ну и что? Ты вполне ещё можешь стать раскрасавицей. С девочками так часто бывает.
– Как? С чего вдруг?
– С чего – неизвестно. Но вот именно – вдруг. Растёт замухрышечка какая-нибудь, на неё внимания никто уже и не обращает, а она вдруг – раз! – и расцветет. А бывает и наоборот. Живёт красоточка. От зеркала не отходит. Собой любуется. И – вдруг! – потихонечку-потихонечку, полегонечку-полегонечку, а потом всё быстрее начинает дурнеть!
– Мама говорит, что я непростительно тощая!
– Тощие могут потолстеть. А вот если бы ты была непростительно, извини, жирная, это было бы непоправимо. Толстые, как правило, не худеют, а тощие часто толстеют. Давай я тебе волосы сделаю покороче? Тебе пойдет.
– А мама?
– Я же не маму остригу, а тебя. Ты же сейчас считаешься свободным человеком. Значит, имеешь полное право хотя бы укоротить волосы. Я займусь твоими родителями, когда буду приезжать к тебе. У меня с моими никаких конфликтов. А вот у некоторых подружек – драмы, комедии, а чаще всего – цирк! То дети изводят родителей, то родители детям нормально жить не дают.
– Почему же так бывает? – горестно и недоуменно спросила Голгофа.
– Никто толком не знает! – авторитетным тоном заявила эта милая Людмила, но чуть сконфуженно замолчала и, снизив голос до шёпота и даже оглянувшись по сторонам, проговорила: – По-моему, во всём виноваты всё-таки взрослые. Ведь они же были когда-то детьми и обязаны в нас понимать всё до мельчайших подробностей!
– Слушай… – Голгофа наклонилась к её уху. – А может быть так, что тех взрослых, которые не умеют правильно обращаться с детьми, самих неправильно воспитывали и они были плохими детьми?
– Вообще-то подобные рассуждения – не нашего ума дело, – задумчиво призналась эта милая Людмила, – вот подрастем, у нас самих будут дети, и посмотрим тогда, что из этого получится. Взрослым ведь тоже нелегко. Их тоже понять надо… И пошли-ка завтракать, нам надо набираться сил. День сегодня будет выдающийся по трудностям. Наиболее интересно то, какой же сюрпризик преподнесёт нам Герман.
– Он тебя у-у-у-ужасно ревнует к Панте, – стыдливо сообщила Голгофа. – Он вчера у костра на тебя та-а-а-а-ак смотрел…
– Ка-а-а-а-ак? – рассмеялась эта милая Людмила.
– Ну как в балете. Раз там ни петь, ни говорить нельзя, иногда там та-а-а-а-ак таращат глаза… Вот как Герман вчера.
– Я в нём разочаровалась. Собственно, я и очарована-то, конечно, не была… Перевоспитательную работу я с ним не брошу, но… Избалованная девочка – противна, избалованный мальчик – просто, извини, мерзость. Представляешь, каким он будет мужем?
– Нам рано об этом думать…
– Мой папа влюбился в мою маму в пятом классе, а она в него в седьмом, во второй четверти. Так что…
– Они тебе сами рассказывали?!
– Мама, конечно, – с уважением и нежностью ответила эта милая Людмила. – Бывает, устанем мы с ней, когда, например, большая стирка, присядем на кухне отдохнуть, чайку попить, и мама начинает вспоминать детство, всю жизнь, а я ей про наши девчоночные дела рассказываю… И мне интересно, и ей.
Голгофа глубоко и тяжко вздохнула.
– Какие вы свеженькие! – восторженно встретила их тётя Ариадна Аркадьевна. – Неужели уже искупались?
И, словно отвечая на вопрос, Голгофа чихнула четыре раза подряд, но сказала:
– Ничего со мной не будет. Я здесь уже подзакалилась.
– Я угощу вас жареными окунями! Пальчики оближете!
Голгофа сердито запыхтела и зло, вернее, очень сердито проговорила:
– Я пальчики не оближу. Я рыбу не ем. Мне не разрешают. В рыбе кости, можно подавиться! – кого-то передразнила она. – На лыжах нельзя кататься, можно вывихнуть ногу, сломать позвоночник, а палками выколоть глаза! Мне нельзя… Мне всё, всё, всё нельзя! Не бойтесь, плакать не буду. А буду учиться есть рыбу.
И представьте себе, уважаемые читатели, она не подавилась, а пальчики действительно облизала.
– Всё пока складывается вроде бы прекрасно, – сказала тётя Ариадна Аркадьевна. – Кошмарчик уже несколько раз залезал в корзину, которую я для него приготовила. Но меня не оставляет какое-то неясное ощущение чего-то. И не из-за котика.
Раздался стук в дверь – осторожный и виноватый – и вошёл дед Игнатий Савельевич. Он скорбно поздоровался, сел на табуреточку у порога и мрачно молчал.
– Что случилось? – спросила эта милая Людмила.
– Пока ничего не случилось, – очень тяжко вздохнув, отозвался дед Игнатий Савельевич. – Но случиться может.
– Да что же?
– Внучек мой раскапризничался так, что далее некуда. Вчера наотрез отказался в поход идти. Вы его, видите ли, одного бросили, он под дождем пытался пневмонию схватить… Уросливый у меня внучек, ох уросливый. Это похуже, чем избалованный и капризный… Так что, боюсь я его будить. Ночь-то он почти не спал. Переживал. Страдал.
– Но, может быть, он всё-таки передумает? – Голгофа растерялась, решив, что многодневный поход окончательно сорвался. – Неужели Герман способен испортить нам всем такое удовольствие? Или не понимает, что делает?
– А вы его оставить не можете, – полуутвердительным тоном произнесла эта милая Людмила. – А нам без вас в походе будет трудновато.
– Без меня вам там вообще делать нечего! – вырвалось у деда Игнатия Савельевича. – В походной жизни нужны опытные рабочие руки. Конечное дело…
– Поход состоится вне зависимости от поведения Германа, – решительно, но всё-таки осторожно перебила эта милая Людмила. – Пусть себе капризничает, пусть себе уросит сколько хочет и как хочет.
Тётя Ариадна Аркадьевна с явным осуждением взглянула на племянницу и предложила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
Девочки проснулись одновременно, поздравили друг друга с чудесным, прямо-таки волшебным утром и, не сговариваясь, взяли полотенца и побежали на реку. Вода после ночного дождя и сейчас была нехолодной, и подруги (а не подружки, ибо их дружба была уже взрослой) плавали до тех пор, пока Голгофа громко не чихнула три раза подряд.
– Прекратить купание! – скомандовала эта милая Людмила, и, когда они вылезли на берег и стали растираться полотенцами, она долго и внимательно разглядывала Голгофу и спросила: – А для чего ты волосы красишь, да ещё в такой дикий цвет?
– Я!! Крашу!!! – возмутилась Голгофа. – Мама!!!!! Понимаешь, у меня какой-то бесцветный цвет волос. Вот мама и делает меня то рыжей, то белой, то чёрной, то и не поймёшь, какой. Хотела вот сделать меня перламутровой, а я получилась голубой.
– А почему ты носишь длинные волосы? Тебе не идёт.
– Я!!! Ношу длинные волосы!!!! – опять возмутилась Голгофа. – Мама!!!!!!!! Она очень-очень-очень переживает, что я некрасивая. Даже плачет иногда.
– Чего в тебе такого уж очень некрасивого? – искренне удивилась эта милая Людмила. – Ну… тощая. Ну… длиннющая. Ну и что? Ты вполне ещё можешь стать раскрасавицей. С девочками так часто бывает.
– Как? С чего вдруг?
– С чего – неизвестно. Но вот именно – вдруг. Растёт замухрышечка какая-нибудь, на неё внимания никто уже и не обращает, а она вдруг – раз! – и расцветет. А бывает и наоборот. Живёт красоточка. От зеркала не отходит. Собой любуется. И – вдруг! – потихонечку-потихонечку, полегонечку-полегонечку, а потом всё быстрее начинает дурнеть!
– Мама говорит, что я непростительно тощая!
– Тощие могут потолстеть. А вот если бы ты была непростительно, извини, жирная, это было бы непоправимо. Толстые, как правило, не худеют, а тощие часто толстеют. Давай я тебе волосы сделаю покороче? Тебе пойдет.
– А мама?
– Я же не маму остригу, а тебя. Ты же сейчас считаешься свободным человеком. Значит, имеешь полное право хотя бы укоротить волосы. Я займусь твоими родителями, когда буду приезжать к тебе. У меня с моими никаких конфликтов. А вот у некоторых подружек – драмы, комедии, а чаще всего – цирк! То дети изводят родителей, то родители детям нормально жить не дают.
– Почему же так бывает? – горестно и недоуменно спросила Голгофа.
– Никто толком не знает! – авторитетным тоном заявила эта милая Людмила, но чуть сконфуженно замолчала и, снизив голос до шёпота и даже оглянувшись по сторонам, проговорила: – По-моему, во всём виноваты всё-таки взрослые. Ведь они же были когда-то детьми и обязаны в нас понимать всё до мельчайших подробностей!
– Слушай… – Голгофа наклонилась к её уху. – А может быть так, что тех взрослых, которые не умеют правильно обращаться с детьми, самих неправильно воспитывали и они были плохими детьми?
– Вообще-то подобные рассуждения – не нашего ума дело, – задумчиво призналась эта милая Людмила, – вот подрастем, у нас самих будут дети, и посмотрим тогда, что из этого получится. Взрослым ведь тоже нелегко. Их тоже понять надо… И пошли-ка завтракать, нам надо набираться сил. День сегодня будет выдающийся по трудностям. Наиболее интересно то, какой же сюрпризик преподнесёт нам Герман.
– Он тебя у-у-у-ужасно ревнует к Панте, – стыдливо сообщила Голгофа. – Он вчера у костра на тебя та-а-а-а-ак смотрел…
– Ка-а-а-а-ак? – рассмеялась эта милая Людмила.
– Ну как в балете. Раз там ни петь, ни говорить нельзя, иногда там та-а-а-а-ак таращат глаза… Вот как Герман вчера.
– Я в нём разочаровалась. Собственно, я и очарована-то, конечно, не была… Перевоспитательную работу я с ним не брошу, но… Избалованная девочка – противна, избалованный мальчик – просто, извини, мерзость. Представляешь, каким он будет мужем?
– Нам рано об этом думать…
– Мой папа влюбился в мою маму в пятом классе, а она в него в седьмом, во второй четверти. Так что…
– Они тебе сами рассказывали?!
– Мама, конечно, – с уважением и нежностью ответила эта милая Людмила. – Бывает, устанем мы с ней, когда, например, большая стирка, присядем на кухне отдохнуть, чайку попить, и мама начинает вспоминать детство, всю жизнь, а я ей про наши девчоночные дела рассказываю… И мне интересно, и ей.
Голгофа глубоко и тяжко вздохнула.
– Какие вы свеженькие! – восторженно встретила их тётя Ариадна Аркадьевна. – Неужели уже искупались?
И, словно отвечая на вопрос, Голгофа чихнула четыре раза подряд, но сказала:
– Ничего со мной не будет. Я здесь уже подзакалилась.
– Я угощу вас жареными окунями! Пальчики оближете!
Голгофа сердито запыхтела и зло, вернее, очень сердито проговорила:
– Я пальчики не оближу. Я рыбу не ем. Мне не разрешают. В рыбе кости, можно подавиться! – кого-то передразнила она. – На лыжах нельзя кататься, можно вывихнуть ногу, сломать позвоночник, а палками выколоть глаза! Мне нельзя… Мне всё, всё, всё нельзя! Не бойтесь, плакать не буду. А буду учиться есть рыбу.
И представьте себе, уважаемые читатели, она не подавилась, а пальчики действительно облизала.
– Всё пока складывается вроде бы прекрасно, – сказала тётя Ариадна Аркадьевна. – Кошмарчик уже несколько раз залезал в корзину, которую я для него приготовила. Но меня не оставляет какое-то неясное ощущение чего-то. И не из-за котика.
Раздался стук в дверь – осторожный и виноватый – и вошёл дед Игнатий Савельевич. Он скорбно поздоровался, сел на табуреточку у порога и мрачно молчал.
– Что случилось? – спросила эта милая Людмила.
– Пока ничего не случилось, – очень тяжко вздохнув, отозвался дед Игнатий Савельевич. – Но случиться может.
– Да что же?
– Внучек мой раскапризничался так, что далее некуда. Вчера наотрез отказался в поход идти. Вы его, видите ли, одного бросили, он под дождем пытался пневмонию схватить… Уросливый у меня внучек, ох уросливый. Это похуже, чем избалованный и капризный… Так что, боюсь я его будить. Ночь-то он почти не спал. Переживал. Страдал.
– Но, может быть, он всё-таки передумает? – Голгофа растерялась, решив, что многодневный поход окончательно сорвался. – Неужели Герман способен испортить нам всем такое удовольствие? Или не понимает, что делает?
– А вы его оставить не можете, – полуутвердительным тоном произнесла эта милая Людмила. – А нам без вас в походе будет трудновато.
– Без меня вам там вообще делать нечего! – вырвалось у деда Игнатия Савельевича. – В походной жизни нужны опытные рабочие руки. Конечное дело…
– Поход состоится вне зависимости от поведения Германа, – решительно, но всё-таки осторожно перебила эта милая Людмила. – Пусть себе капризничает, пусть себе уросит сколько хочет и как хочет.
Тётя Ариадна Аркадьевна с явным осуждением взглянула на племянницу и предложила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90