Короткоствольное ружье системы «Магнум» лежало неподалеку от его правой руки. От задней части головы ничего не осталось. Корешки книг в шкафу за его спиной заляпаны мозгами.
— Господи Иисусе! — вот и все, что мог сказать Эйлбемарл. Затем повернулся к Шизей: — Не двигайтесь и ни в коем случае не прикасайтесь ни к чему руками.
Он подошел к телефону и поднял трубку, обернув ее предварительно носовым платком. Набрал номер, пользуясь концом своей ручки, чтобы нажимать кнопки.
— Бобби? Это Фил, — сказал он в трубку. — Пришли сюда машину, группу экспертов-криминалистов и кого-нибудь из медэкспертов. — Затем он назвал адрес. — Да, сам сенатор Хау. Бороться за переизбрание уже не будет, но, ради Бога, постарайтесь, чтобы пресса об этом не пронюхала как можно дольше и не начала наступать нам на пятки. Хорошо? Кого ты мог бы допустить из ихнего брата к этому делу? Годится. Да. Да. И я бы хотел, чтобы ты сам сюда прибыл.
Эйлбемарл положил трубку, внимательно посмотрел на Шизей, чтобы убедиться, что она серьезно отнеслась к его инструкциям. Затем он подошел к Джонсону, который все еще разглядывал Хау, и опустился на колени, внимательно осмотрел «Магнум», затем правую руку Хау.
— Что вас заинтересовало? — спросила Шизей.
— Обычно эти ружья, из которых стреляют с руки, очень редко используются, но за ними требуется уход, чтобы поддерживать их в рабочем состоянии, — изрек детектив.
— На пальцах сенатора явно заметны следы ружейного масла, — заметил Джонсон.
Эйлбемарл поднялся на ноги, взглянул на Шизей:
— Это очень важный момент, потому что если нажал на курок Хау, то это самоубийство, а если кто-нибудь другой, то убийство. Большая разница, особенно для меня.
— Но не для Хау, — сказала Шизей. Джонсон не сдержал усмешки.
— А вам, однако, и здесь не изменяет чувство юмора, — заметил Эйлбемарл.
— Это не юмор, — ответила Шизей. — Просто констатация факта.
Пять минут спустя они услыхали вой сирены и шаги многих людей внизу. Детективы, полицейские, патологоанатом из центра судебно-медицинской экспертизы — все они ввалились в комнату. Работали быстро, профессионально: делали снимки, замеры, проверяли все в комнате на предмет отпечатков пальцев, брали показания Эйлбемарла, Джонсона и Шизей. Сразу же наткнулись на разрешение Хау на хранение «Магнума». Ассистент главного медэксперта сказал Эйлбемарлу:
— Это, конечно, предварительное заключение, Фил, но если это не самоубийство, назови меня дядюшкой макаки.
Шизей наблюдала за всем происходящим с явным удовлетворением. Она знала, что и окончательное заключение не будет ничем существенным отличаться от предварительного, потому что ровно ничего не будет обнаружено такого, что указывало бы на убийство.
Но дело заключалось в том, что несколько часов назад она была в доме Хау. Достала ружье из ящика стола, вложила его в руку Хау, сунула ствол ему в рот и плавно нажимала его пальцем до тех пор, пока громкий выстрел не расколол тишину ночи. Об этом никто никогда не узнает. Это дело останется сугубо на ее совести.
Она стояла в сторонке, чтобы не мешать полицейским, терпеливо ожидая, когда детектив Эйлбемарл доставит ее обратно в участок. Она бы хотела присутствовать при освобождении Брэндинга. Ее работа здесь была почти завершена, но вопрос с Брэндингом все еще не был решен. Как, мысленно обращалась она к нему, веришь ли ты мне по-прежнему? Любишь ли меня?
Ей не терпелось поскорее узнать ответы на эти вопросы.
* * *
Сендзин наблюдал, как Николас и Жюстина занимаются любовью, с завистью, которую порой чувствуешь к ровеснику, чья коммуникабельность делает его душой компании. И именно эта зависть быстро перешла в желание убить Николаса прямо сейчас, позабыв свое первоначальное намерение организовать полномасштабное возмездие, которое могло бы полностью удовлетворить его растущий аппетит к разрушению.
Жажду немедленного убийства остановили не логические рассуждения, а некий новый элемент, который он почувствовал в Николасе. Выставив щупальца своего сознания, как он это делал в кабинете д-ра Ханами, Сендзин почувствовал не замкнувшееся в себе, неуверенное существо, как тогда. К его величайшему удивлению, его щупальца наткнулись на черную, безликую стену, за которой ничего не разобрать. Психика Николаса оказалась непроницаемой для дара Сендзина. Что бы это все значило? Сендзин был уверен, что единственный путь к спасению, который еще оставался у Николаса, он уничтожил, совершив ритуальное убийство Киоки — тандзяна, жившего в замке на Асамских горах. Куда потом пошел Николас? Он ведь не вернулся в Токио, поджав хвост, как можно было ожидать, а направился вглубь гор. Зачем? Но в конце концов эти вопросы имели лишь теоретическое значение. Он сосредоточил внимание на практическом аспекте: Николас, очевидно, тоже тандзян. Эта безликая стена, окружившая его психику от вторжения, — это же фирменный знак тандзяна.
Как же так случилось, что он об этом не знал раньше? Но, с другой стороны, и это не важно. Сендзин достаточно подготовлен для того, чтобы пробить и эту стену. Надо только заново оценить ситуацию и выработать новую тактику. Кшира, светозвуковой континуум, учит: янь, мужское начало, порождает энергию, которая дает свет и мысль, а свет порождает огонь; гром порождает звук, а гнев порождает гром. Инь, женское начало, текучее, уступчивое; земля, являющаяся восприемницей мысли и энергии, плавильный тигель мысли. Одно не существует без другого. Но Сендзин знал, что инь дает яню не только силу, но и слабость, а слабость — это конец. Поэтому Сендзин потратил столько времени, освобождая себя от инь — уступчивой, преданной, нежной.
Он поставил себе целью остановить вечный поток двух форм жизни, когда инь вливается в янь. Поэтому он стал дорокудзаем, бичом тандзянства.
Со своего наблюдательного пункта Сендзин, как сова, примостившаяся на сучке, смотрел на спящих Николаса и Жюстину. Он устроился поудобнее, позволив себе слегка расслабиться, подумал о себе словами Жюстины как об облаке, парящем над землей, где негде дышать от скученности, — об облаке, отрешенном от радостей, забот и желаний тех, за кем он наблюдал. Кшира позволила ему видеть все это, его собственная философия — сделать это.
Он глубоко втянул в себя воздух. В воздухе не было запаха смерти. Во всяком случае пока. Есть состояния похуже смерти, и Сендзин позаботится о том, чтобы Николас насладился ими, прежде чем он, Сендзин, позволит ему вкусить смерть.
А пока в воздухе пахнет другой целью, от которой ноздри Сендзина затрепетали. Он пришел за изумрудами тандзянов. Он надеялся, что Жюстина будет в состоянии сказать ему, где они. Но появился Николас. Теперь можно будет одновременно нанести мощный удар и узнать наверняка, не спрятаны ли изумруды внутри дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164
— Господи Иисусе! — вот и все, что мог сказать Эйлбемарл. Затем повернулся к Шизей: — Не двигайтесь и ни в коем случае не прикасайтесь ни к чему руками.
Он подошел к телефону и поднял трубку, обернув ее предварительно носовым платком. Набрал номер, пользуясь концом своей ручки, чтобы нажимать кнопки.
— Бобби? Это Фил, — сказал он в трубку. — Пришли сюда машину, группу экспертов-криминалистов и кого-нибудь из медэкспертов. — Затем он назвал адрес. — Да, сам сенатор Хау. Бороться за переизбрание уже не будет, но, ради Бога, постарайтесь, чтобы пресса об этом не пронюхала как можно дольше и не начала наступать нам на пятки. Хорошо? Кого ты мог бы допустить из ихнего брата к этому делу? Годится. Да. Да. И я бы хотел, чтобы ты сам сюда прибыл.
Эйлбемарл положил трубку, внимательно посмотрел на Шизей, чтобы убедиться, что она серьезно отнеслась к его инструкциям. Затем он подошел к Джонсону, который все еще разглядывал Хау, и опустился на колени, внимательно осмотрел «Магнум», затем правую руку Хау.
— Что вас заинтересовало? — спросила Шизей.
— Обычно эти ружья, из которых стреляют с руки, очень редко используются, но за ними требуется уход, чтобы поддерживать их в рабочем состоянии, — изрек детектив.
— На пальцах сенатора явно заметны следы ружейного масла, — заметил Джонсон.
Эйлбемарл поднялся на ноги, взглянул на Шизей:
— Это очень важный момент, потому что если нажал на курок Хау, то это самоубийство, а если кто-нибудь другой, то убийство. Большая разница, особенно для меня.
— Но не для Хау, — сказала Шизей. Джонсон не сдержал усмешки.
— А вам, однако, и здесь не изменяет чувство юмора, — заметил Эйлбемарл.
— Это не юмор, — ответила Шизей. — Просто констатация факта.
Пять минут спустя они услыхали вой сирены и шаги многих людей внизу. Детективы, полицейские, патологоанатом из центра судебно-медицинской экспертизы — все они ввалились в комнату. Работали быстро, профессионально: делали снимки, замеры, проверяли все в комнате на предмет отпечатков пальцев, брали показания Эйлбемарла, Джонсона и Шизей. Сразу же наткнулись на разрешение Хау на хранение «Магнума». Ассистент главного медэксперта сказал Эйлбемарлу:
— Это, конечно, предварительное заключение, Фил, но если это не самоубийство, назови меня дядюшкой макаки.
Шизей наблюдала за всем происходящим с явным удовлетворением. Она знала, что и окончательное заключение не будет ничем существенным отличаться от предварительного, потому что ровно ничего не будет обнаружено такого, что указывало бы на убийство.
Но дело заключалось в том, что несколько часов назад она была в доме Хау. Достала ружье из ящика стола, вложила его в руку Хау, сунула ствол ему в рот и плавно нажимала его пальцем до тех пор, пока громкий выстрел не расколол тишину ночи. Об этом никто никогда не узнает. Это дело останется сугубо на ее совести.
Она стояла в сторонке, чтобы не мешать полицейским, терпеливо ожидая, когда детектив Эйлбемарл доставит ее обратно в участок. Она бы хотела присутствовать при освобождении Брэндинга. Ее работа здесь была почти завершена, но вопрос с Брэндингом все еще не был решен. Как, мысленно обращалась она к нему, веришь ли ты мне по-прежнему? Любишь ли меня?
Ей не терпелось поскорее узнать ответы на эти вопросы.
* * *
Сендзин наблюдал, как Николас и Жюстина занимаются любовью, с завистью, которую порой чувствуешь к ровеснику, чья коммуникабельность делает его душой компании. И именно эта зависть быстро перешла в желание убить Николаса прямо сейчас, позабыв свое первоначальное намерение организовать полномасштабное возмездие, которое могло бы полностью удовлетворить его растущий аппетит к разрушению.
Жажду немедленного убийства остановили не логические рассуждения, а некий новый элемент, который он почувствовал в Николасе. Выставив щупальца своего сознания, как он это делал в кабинете д-ра Ханами, Сендзин почувствовал не замкнувшееся в себе, неуверенное существо, как тогда. К его величайшему удивлению, его щупальца наткнулись на черную, безликую стену, за которой ничего не разобрать. Психика Николаса оказалась непроницаемой для дара Сендзина. Что бы это все значило? Сендзин был уверен, что единственный путь к спасению, который еще оставался у Николаса, он уничтожил, совершив ритуальное убийство Киоки — тандзяна, жившего в замке на Асамских горах. Куда потом пошел Николас? Он ведь не вернулся в Токио, поджав хвост, как можно было ожидать, а направился вглубь гор. Зачем? Но в конце концов эти вопросы имели лишь теоретическое значение. Он сосредоточил внимание на практическом аспекте: Николас, очевидно, тоже тандзян. Эта безликая стена, окружившая его психику от вторжения, — это же фирменный знак тандзяна.
Как же так случилось, что он об этом не знал раньше? Но, с другой стороны, и это не важно. Сендзин достаточно подготовлен для того, чтобы пробить и эту стену. Надо только заново оценить ситуацию и выработать новую тактику. Кшира, светозвуковой континуум, учит: янь, мужское начало, порождает энергию, которая дает свет и мысль, а свет порождает огонь; гром порождает звук, а гнев порождает гром. Инь, женское начало, текучее, уступчивое; земля, являющаяся восприемницей мысли и энергии, плавильный тигель мысли. Одно не существует без другого. Но Сендзин знал, что инь дает яню не только силу, но и слабость, а слабость — это конец. Поэтому Сендзин потратил столько времени, освобождая себя от инь — уступчивой, преданной, нежной.
Он поставил себе целью остановить вечный поток двух форм жизни, когда инь вливается в янь. Поэтому он стал дорокудзаем, бичом тандзянства.
Со своего наблюдательного пункта Сендзин, как сова, примостившаяся на сучке, смотрел на спящих Николаса и Жюстину. Он устроился поудобнее, позволив себе слегка расслабиться, подумал о себе словами Жюстины как об облаке, парящем над землей, где негде дышать от скученности, — об облаке, отрешенном от радостей, забот и желаний тех, за кем он наблюдал. Кшира позволила ему видеть все это, его собственная философия — сделать это.
Он глубоко втянул в себя воздух. В воздухе не было запаха смерти. Во всяком случае пока. Есть состояния похуже смерти, и Сендзин позаботится о том, чтобы Николас насладился ими, прежде чем он, Сендзин, позволит ему вкусить смерть.
А пока в воздухе пахнет другой целью, от которой ноздри Сендзина затрепетали. Он пришел за изумрудами тандзянов. Он надеялся, что Жюстина будет в состоянии сказать ему, где они. Но появился Николас. Теперь можно будет одновременно нанести мощный удар и узнать наверняка, не спрятаны ли изумруды внутри дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164