Девятнадцатое и двадцатое столетия не тронули его своими измазанными мазутом лапами.
Появление Сендзина не прошло здесь незамеченным. Тандзянские старейшины сразу уловили его ауру, стоило ему только приблизиться к грубым каменным ступеням храма. Его приветствовали на языке, который Сендзин знал от Аха-сан, как блудного сына, наконец-таки вернувшегося домой, и именно так он себя и чувствовал. На следующее же утро началось его формальное образование.
Наставником, который должен был направлять обучение Сендзина искусству Тао-Тао, был сэнсэй по имени Мубао. Это был высокий, худой человек, лицо которого выдавало в нем выходца из северных, степных районов Китая. Своими быстрыми движениями и взглядом раскосых глаз он напоминал Сендзину ястреба.
Сендзина привели к нему в келью — крохотную комнатку с каменными стенами и закопченным потолком. В грубо сложенном камине горел огонь, поскольку в это время года на Тянь-Шане холодно. Через крохотное оконце можно было видеть плывущие в небе облака, уже слегка порозовевшие от восходящего солнца.
Мубао не сказал ни слова и даже не поднял глаз. Он сидел за сколоченным из бамбука столом, изучая свои бумаги, будто в комнате никого не было.
Через, некоторое время Сендзин зашевелился. И прежде чем он успел сообразить, что происходит, сэнсэй был уже рядом. Первым импульсом Сендзина было прибегнуть к своему дару, и он послал вперед себя темную, блестящую ауру, чтобы остановить сэнсэя, но, к величайшему своему удавлению, почувствовал себя окруженным непроницаемой стеной, непоколебимой, как вечность или смерть. Схватив Сендзина мощной рукой за воротник, Мубао протащил его через комнату и сунул головой в камин.
Пламя плясало у самого лица Сендзина, жар и дым грозили задушить его. Он почувствовал запах паленого: то горели его брови и ресницы.
Наконец Мубао вытащил юношу из камина, но не ослабил мертвой хватки.
— Ты пришел сюда невежественным и высокомерным, — сказал он низким, раскатистым голосом, — готовым разбрасываться своим божественным даром направо и налево. Ты эгоистичный, тщеславный и самоуверенный болван. Ты представляешь опасность не только для себя, но и для всех нас. Что ты можешь сказать в свое оправдание?
В первый момент, когда Мубао его освободил, Сендзин был готов закусить удила. Гнев бушевал в нем, как кипящее молоко на жарком огне. Первым его побуждением было сдавить этого мерзавца стальными обручами своей ауры, используя прием, которому его научил Речник специально для случаев, когда грозит унижение.
Но затем инстинкт самосохранения, продравшийся к нему, как зверь сквозь джунгли, возобладал. Что-то ему подсказывало, что попытайся он сейчас пустить свою ауру в ход таким образом, она будет остановлена как будто каменной стеной, а потом причинит урон ему же, отскочив от нее.
И все переменилось. Агрессивность Сендзина куда-то испарилась. Он опустил глаза:
— Мне нечего сказать в свое оправдание. — Но не раскаяние было у него в душе, а алчность. «Вот бы мне обладать такой силой, как Мубао», — промелькнула мысль. И он поклялся перед самим собой, что овладеет этим мастерством, что бы это ему ни стоило.
— Так-то лучше, — произнес Мубао. — И вот тебе мой приговор. Ты обреешь себе голову, причем публично, чтобы все знали, как недостойно ты себя повел; Ты будешь жить и заниматься на кухне, помогая всем подмастерьям, выполняя их приказания безоговорочно. Ты будешь выполнять любое задание, возложенное на тебя, как бы трудно оно ни было, — как на кухне, так и вне неё.
— А как же обучение меня основам Тао-Тао? — спросил Сендзин.
— Оно уже началось, — ответил Мубао.
* * *
Я не сдамся и вытерплю все унижения, думал Сендзин:
А терпеть приходилось многое. Подмастерья ненавидели его — тем более, что он был японцем. Они высмеивали его, эти тупые мальчишки с тусклой аурой и дебильным складом ума. Сендзин презирал их, но тем не менее должен был выполнять все их бесконечные требования. Они заставляли его выносить за пределы монастыря гниющие отбросы, вносить навоз в почву прямо руками в обширных монастырских садах и огородах. Однажды заставкой рыть новое отхожее место и, когда он был внизу, сделали вид, что не заметили его, — и помочились ему прямо наголову. Другой раз подложили ему колючек в кровать. Постоянно в его супе плавали мухи и тараканы. Он ел, демонстративно чмокая губами, будто ест деликатес.
Цель этих унижений состояла в том, чтобы сделать Сендзина лучшим человеком, чем он был. Однако наказания этой цели не достигали. Мубао намеревался заставить его смотреть в зеркало и видеть там свое неприглядное отражение. Сендзин ничего не видел там, словно был мифическим вампиром, у которого не бывает отражения в зеркале.
Да и тени у него, кажется, тоже не было. Содержание жизни в Дзудзи не затрагивало его. Тюрьма или рай — ему все равно. Только его вечные вопросы, тикающие в мозгу, как бомба с часовым механизмом, имели для него значение. Ко всему остальному Сендзин был равнодушен, выполняя все точно и аккуратно, как автомат или высококлассный артист, создающий на сцене роль заурядного человека.
И так высоко было его искусство, что Мубао был введен им в заблуждение. Он подумал, что унижение подействовало на заносчивого отрока и выбило из него дурь. Так же думали и другие старейшины Дзудзи.
Но "ни глубоко заблуждались и в своем заблуждении были так же заносчивы, как и «отрок», которого пытались перевоспитать. Они пользовались в отношении Сендзина проверенными дедовскими методами, не замечая, что он не такой, как большинство послушников в Дзудзи. Они свято верили в непогрешимость их методов, с помощью которых они смогли навешать лапшу на уши даже «Великому Кормчему» — самому Мао. Как они могли подумать, что какой-то мальчишка сможет пройти сквозь их методику, как — сквозь воздух? Они пригрели змею у себя на груди, в упор не видя блестящих чешуек на боках и очковой метки на капюшоне.
Сендзин редко спал больше часа или двух в сутки. Днем он вкалывал, как покорный раб, на кухне под наблюдением подмастерьев, которые его ненавидели. Вечером он шел на урок к Мубао или другому сэнсэю осваивать премудрости Тао-Тао.
Здесь его обучали не Кшире, разновидности Тао-Тао, которой он занимался под руководством Речника, хотя общего было много. Сендзин поражался, как любая дисциплина, несмотря на все старания, все-таки деградирует со временем, когда ее приспосабливают к нуждам другой культуры — в данном случае к японской.
Кроме некоторых теоретических вопросив, ответы на которые он надеялся найти здесь, потому что ни Аха-сан, ни Речник их не знали, его волновали и некоторые общефилософские вопросы, например, такие, как: почему я здесь на земле, куда я иду и что со мной будет потом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164
Появление Сендзина не прошло здесь незамеченным. Тандзянские старейшины сразу уловили его ауру, стоило ему только приблизиться к грубым каменным ступеням храма. Его приветствовали на языке, который Сендзин знал от Аха-сан, как блудного сына, наконец-таки вернувшегося домой, и именно так он себя и чувствовал. На следующее же утро началось его формальное образование.
Наставником, который должен был направлять обучение Сендзина искусству Тао-Тао, был сэнсэй по имени Мубао. Это был высокий, худой человек, лицо которого выдавало в нем выходца из северных, степных районов Китая. Своими быстрыми движениями и взглядом раскосых глаз он напоминал Сендзину ястреба.
Сендзина привели к нему в келью — крохотную комнатку с каменными стенами и закопченным потолком. В грубо сложенном камине горел огонь, поскольку в это время года на Тянь-Шане холодно. Через крохотное оконце можно было видеть плывущие в небе облака, уже слегка порозовевшие от восходящего солнца.
Мубао не сказал ни слова и даже не поднял глаз. Он сидел за сколоченным из бамбука столом, изучая свои бумаги, будто в комнате никого не было.
Через, некоторое время Сендзин зашевелился. И прежде чем он успел сообразить, что происходит, сэнсэй был уже рядом. Первым импульсом Сендзина было прибегнуть к своему дару, и он послал вперед себя темную, блестящую ауру, чтобы остановить сэнсэя, но, к величайшему своему удавлению, почувствовал себя окруженным непроницаемой стеной, непоколебимой, как вечность или смерть. Схватив Сендзина мощной рукой за воротник, Мубао протащил его через комнату и сунул головой в камин.
Пламя плясало у самого лица Сендзина, жар и дым грозили задушить его. Он почувствовал запах паленого: то горели его брови и ресницы.
Наконец Мубао вытащил юношу из камина, но не ослабил мертвой хватки.
— Ты пришел сюда невежественным и высокомерным, — сказал он низким, раскатистым голосом, — готовым разбрасываться своим божественным даром направо и налево. Ты эгоистичный, тщеславный и самоуверенный болван. Ты представляешь опасность не только для себя, но и для всех нас. Что ты можешь сказать в свое оправдание?
В первый момент, когда Мубао его освободил, Сендзин был готов закусить удила. Гнев бушевал в нем, как кипящее молоко на жарком огне. Первым его побуждением было сдавить этого мерзавца стальными обручами своей ауры, используя прием, которому его научил Речник специально для случаев, когда грозит унижение.
Но затем инстинкт самосохранения, продравшийся к нему, как зверь сквозь джунгли, возобладал. Что-то ему подсказывало, что попытайся он сейчас пустить свою ауру в ход таким образом, она будет остановлена как будто каменной стеной, а потом причинит урон ему же, отскочив от нее.
И все переменилось. Агрессивность Сендзина куда-то испарилась. Он опустил глаза:
— Мне нечего сказать в свое оправдание. — Но не раскаяние было у него в душе, а алчность. «Вот бы мне обладать такой силой, как Мубао», — промелькнула мысль. И он поклялся перед самим собой, что овладеет этим мастерством, что бы это ему ни стоило.
— Так-то лучше, — произнес Мубао. — И вот тебе мой приговор. Ты обреешь себе голову, причем публично, чтобы все знали, как недостойно ты себя повел; Ты будешь жить и заниматься на кухне, помогая всем подмастерьям, выполняя их приказания безоговорочно. Ты будешь выполнять любое задание, возложенное на тебя, как бы трудно оно ни было, — как на кухне, так и вне неё.
— А как же обучение меня основам Тао-Тао? — спросил Сендзин.
— Оно уже началось, — ответил Мубао.
* * *
Я не сдамся и вытерплю все унижения, думал Сендзин:
А терпеть приходилось многое. Подмастерья ненавидели его — тем более, что он был японцем. Они высмеивали его, эти тупые мальчишки с тусклой аурой и дебильным складом ума. Сендзин презирал их, но тем не менее должен был выполнять все их бесконечные требования. Они заставляли его выносить за пределы монастыря гниющие отбросы, вносить навоз в почву прямо руками в обширных монастырских садах и огородах. Однажды заставкой рыть новое отхожее место и, когда он был внизу, сделали вид, что не заметили его, — и помочились ему прямо наголову. Другой раз подложили ему колючек в кровать. Постоянно в его супе плавали мухи и тараканы. Он ел, демонстративно чмокая губами, будто ест деликатес.
Цель этих унижений состояла в том, чтобы сделать Сендзина лучшим человеком, чем он был. Однако наказания этой цели не достигали. Мубао намеревался заставить его смотреть в зеркало и видеть там свое неприглядное отражение. Сендзин ничего не видел там, словно был мифическим вампиром, у которого не бывает отражения в зеркале.
Да и тени у него, кажется, тоже не было. Содержание жизни в Дзудзи не затрагивало его. Тюрьма или рай — ему все равно. Только его вечные вопросы, тикающие в мозгу, как бомба с часовым механизмом, имели для него значение. Ко всему остальному Сендзин был равнодушен, выполняя все точно и аккуратно, как автомат или высококлассный артист, создающий на сцене роль заурядного человека.
И так высоко было его искусство, что Мубао был введен им в заблуждение. Он подумал, что унижение подействовало на заносчивого отрока и выбило из него дурь. Так же думали и другие старейшины Дзудзи.
Но "ни глубоко заблуждались и в своем заблуждении были так же заносчивы, как и «отрок», которого пытались перевоспитать. Они пользовались в отношении Сендзина проверенными дедовскими методами, не замечая, что он не такой, как большинство послушников в Дзудзи. Они свято верили в непогрешимость их методов, с помощью которых они смогли навешать лапшу на уши даже «Великому Кормчему» — самому Мао. Как они могли подумать, что какой-то мальчишка сможет пройти сквозь их методику, как — сквозь воздух? Они пригрели змею у себя на груди, в упор не видя блестящих чешуек на боках и очковой метки на капюшоне.
Сендзин редко спал больше часа или двух в сутки. Днем он вкалывал, как покорный раб, на кухне под наблюдением подмастерьев, которые его ненавидели. Вечером он шел на урок к Мубао или другому сэнсэю осваивать премудрости Тао-Тао.
Здесь его обучали не Кшире, разновидности Тао-Тао, которой он занимался под руководством Речника, хотя общего было много. Сендзин поражался, как любая дисциплина, несмотря на все старания, все-таки деградирует со временем, когда ее приспосабливают к нуждам другой культуры — в данном случае к японской.
Кроме некоторых теоретических вопросив, ответы на которые он надеялся найти здесь, потому что ни Аха-сан, ни Речник их не знали, его волновали и некоторые общефилософские вопросы, например, такие, как: почему я здесь на земле, куда я иду и что со мной будет потом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164