Но стоило Серьге выпить термоядерного деревенского самогону, которым его исправно снабжали родственники с исторической родины, как он становился невменяемым и сдержать его было не под силу не то что Алене, но и специально приглашенным для укрощения строптивого дюжим операторам. Так, в порыве ярости, он выкинул в окно одиннадцатого этажа Аленин телевизор “Панасоник” и кресло-качалку, купленную в Измайлове за бешеные деньги.
Протрезвев, Серьга был кротким, как агнец, сам вызывался сходить за хлебом и слесарем, который должен был починить вырванный в пьяном угаре замок от комнаты Алены. Алена относилась ко всем приливам и отливам каныгинского чувства со здоровой иронией, она же обучила простого марийского парня жутким провоцирующим словам “минет” и “промискуитет” и рассказала о прелестях однополой любви. Но Серьга так и не смог понять этого, хотя и старался быть на высоте. Он часами просиживал за стеной в Алениной комнате, рисуя портреты своей обожаемой лесбиянки, что не мешало ему в скотском состоянии опьянения крыть Алену последними словами, самыми деликатными из которых были “проституирующая сука” и “двустволка долбаная”. А потом он снова трезвел, и все становилось на свои места. Кроме пьяной драчливости, Серьга, как и все люди невысокого роста, отличался крайней амбициозностью: после каникул он привозил кипы заметок о себе, любимом, в прессе райцентра Весылурга; именно к Весьшурге прилепилась родная деревенька Каныгина, где он был национальным героем, не менее популярным, чем мать Тереза в Калькутте. На Алену все эти заметки, написанные дремучим, с потугами на лирику, языком, не производили никакого впечатления. И в то же время Серьга оставался самым преданным ее другом и утешителем в минуту очередного любовного крушения.
Я до сих пор помнила самый яркий эпизод четвертого курса – тогда, в разгар летней сессии, к Серьге приехали родственники из деревни – дядька и два его сына. Все они, как на подбор, были низкого роста (“метр десять в холке”, охарактеризовала их Алена), в кримпленовых с затяжками костюмах и ярких коротких галстуках. Городская красота Алены, которая была представлена подвыпившим Серьгой как невеста, ее высокий рост произвели на родственников гипнотическое впечатление. Они посматривали на нее с боязливым восхищением и опаской, как смотрят на статую Свободы вновь прибывшие в Америку иммигранты. Клюкнувшие самогону двоюродные братья только крякали и одобрительно пощелкивали языками, но заговорить с Аленой не решались. Дядька же повел обстоятельный разговор о прелестях деревенского климата и баньки по-черному, Алена с удовольствием ему подыгрывала. Вечер закончился веселой семейной дракой, пострадавшей стороной в которой оказался дядька: оба сына и племянник выбили ему передний зуб.
Апофеозом же пребывания марийских родственников стал культпоход в ГУМ, куда они отправились в сопровождении Серьги, Алены и меня. В ГУМе недавно открылся магазин “Карштадт”, где бойко торговали одеждой на немецкие марки. Отстояв дикую вспотевшую очередь, семья Каныгиных ворвалась в магазин, прижимая к груди заскорузлые узелки и капроновые сетки с покупками. Мы с Аленой держались поблизости, Серьга вообще ушел в другой конец магазина – ему была невыносима дядькина провинциальность. А с дядькой и каныгинскими братанами происходило что-то из ряда вон выходящее: они цокали языками, приговаривая “как дешево-то”, и набирали в корзинки все новые и новые вещи. Наконец сомлевший дядька оказался перед кассой, ему обсчитали покупки, и он, радостно улыбаясь, выложил свои трудовые российские рубли. На секунду возникла паника: при чем здесь рубли, когда речь идет о дойчмарках. Но марок у дядьки не было, и, я думаю, он даже не подозревал об их существовании, равно как и о существовании филиппинского песо, греческой драхмы и острова Рапануи. Под ехидное улюлюканье толпы и презрительные взгляды кассирш дядька Каныгин был о позором изгнан из магазина, так до конца и не поняв, что же от него хотели. На ценнике с пиджаком было ясно написано: “Пятьдесят” – так он же и предлагал пятьдесят рублей!..
Серьга малодушно скрылся с места публичной порки родного дяди, так что сопровождать семейку пришлось нам с Аленой. Алена восприняла это как еще одно забавное приключение, а по приезде в общагу мы нашли упившегося Серьгу, который в очередной раз раскроил несчастную Аленину дверь и благополучно заснул на коврике перед блоком.
С отъезжающим в родную Марий-Эл дядькой Серьга так и не попрощался – и этого прекраснодушная Алена ему не простила: она изгнала Серьгу из рядов почитателей, и только спустя месяц покаявшийся Каныгин был допущен к телу. Это событие было немедленно отмечено грандиозной пьянкой.
Мы с Иваном наблюдали эти безумные отношения на протяжении нескольких лет, и неисправимый оптимист Иван предсказывал им кровавую развязку в духе “Бесприданницы” – “Так не доставайся же ты никому!”.
Но все оказалось гораздо банальнее – Серьга защитил диплом серией работ на тему финно-угорского эпоса “Калевала” и неожиданно получил приглашение в Финляндию. Там он и затерялся – я подозревала, только потому, чтобы избавиться от своей пагубной, безнадежной, как герпес, страсти к Алене.
…И вот теперь он был всего лишь в нескольких метрах от меня, ничуть не изменившийся – те же расчесанные на прямой пробор длинные волосы а-ля Горький периода “Челкаша”; те же узковатые, поднятые к вискам, глаза. Тот же чуть заостренный нос и куцая китайская растительность на подбородке. И со спины Серьга по-прежнему выглядел подростком.
Я шла за ним как привязанная, наши шаги дублировали друг друга в гулком пустом коридоре. Наконец Серьга не выдержал и обернулся. Я машинально улыбнулась ему, забыв о своем новом лице: улыбка получилась приятельской, так улыбаются давно потерянному и случайно обретенному другу. Именно эта улыбка привела Серьгу в замешательство.
– Вы ко мне? – почесывая переносицу, спросил он. Отступать было поздно, тем более что мне ужасно хотелось прикоснуться к Серьге – он был частью моего прошлого. А все остальные части моего прошлого были мертвы.
– Похоже, да, – жадно рассматривая Серьгу, сказала я.
– Слушаю. – Серьга буквально впился в меня глазами: новое, но хорошо запоминающееся лицо, художник не может этого не оценить.
– Вы случайно не Сергей Каныгин? – брякнула я.
– Случайно да, – ответил заинтригованный Серьга, а я чуть не задохнулась от радости; это был его неистребимый марийский акцент, такая же предательская деталь, как и мое южное мягкое “г” из прошлой жизни. Серьга же всегда смягчал “ч”, у него она звучала как “щ” – ничего не изменилось…
– А я – подруга Алены Гончаровой, – ляпнула я первое, что пришло мне на ум, совершенно не задумываясь о последствиях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131
Протрезвев, Серьга был кротким, как агнец, сам вызывался сходить за хлебом и слесарем, который должен был починить вырванный в пьяном угаре замок от комнаты Алены. Алена относилась ко всем приливам и отливам каныгинского чувства со здоровой иронией, она же обучила простого марийского парня жутким провоцирующим словам “минет” и “промискуитет” и рассказала о прелестях однополой любви. Но Серьга так и не смог понять этого, хотя и старался быть на высоте. Он часами просиживал за стеной в Алениной комнате, рисуя портреты своей обожаемой лесбиянки, что не мешало ему в скотском состоянии опьянения крыть Алену последними словами, самыми деликатными из которых были “проституирующая сука” и “двустволка долбаная”. А потом он снова трезвел, и все становилось на свои места. Кроме пьяной драчливости, Серьга, как и все люди невысокого роста, отличался крайней амбициозностью: после каникул он привозил кипы заметок о себе, любимом, в прессе райцентра Весылурга; именно к Весьшурге прилепилась родная деревенька Каныгина, где он был национальным героем, не менее популярным, чем мать Тереза в Калькутте. На Алену все эти заметки, написанные дремучим, с потугами на лирику, языком, не производили никакого впечатления. И в то же время Серьга оставался самым преданным ее другом и утешителем в минуту очередного любовного крушения.
Я до сих пор помнила самый яркий эпизод четвертого курса – тогда, в разгар летней сессии, к Серьге приехали родственники из деревни – дядька и два его сына. Все они, как на подбор, были низкого роста (“метр десять в холке”, охарактеризовала их Алена), в кримпленовых с затяжками костюмах и ярких коротких галстуках. Городская красота Алены, которая была представлена подвыпившим Серьгой как невеста, ее высокий рост произвели на родственников гипнотическое впечатление. Они посматривали на нее с боязливым восхищением и опаской, как смотрят на статую Свободы вновь прибывшие в Америку иммигранты. Клюкнувшие самогону двоюродные братья только крякали и одобрительно пощелкивали языками, но заговорить с Аленой не решались. Дядька же повел обстоятельный разговор о прелестях деревенского климата и баньки по-черному, Алена с удовольствием ему подыгрывала. Вечер закончился веселой семейной дракой, пострадавшей стороной в которой оказался дядька: оба сына и племянник выбили ему передний зуб.
Апофеозом же пребывания марийских родственников стал культпоход в ГУМ, куда они отправились в сопровождении Серьги, Алены и меня. В ГУМе недавно открылся магазин “Карштадт”, где бойко торговали одеждой на немецкие марки. Отстояв дикую вспотевшую очередь, семья Каныгиных ворвалась в магазин, прижимая к груди заскорузлые узелки и капроновые сетки с покупками. Мы с Аленой держались поблизости, Серьга вообще ушел в другой конец магазина – ему была невыносима дядькина провинциальность. А с дядькой и каныгинскими братанами происходило что-то из ряда вон выходящее: они цокали языками, приговаривая “как дешево-то”, и набирали в корзинки все новые и новые вещи. Наконец сомлевший дядька оказался перед кассой, ему обсчитали покупки, и он, радостно улыбаясь, выложил свои трудовые российские рубли. На секунду возникла паника: при чем здесь рубли, когда речь идет о дойчмарках. Но марок у дядьки не было, и, я думаю, он даже не подозревал об их существовании, равно как и о существовании филиппинского песо, греческой драхмы и острова Рапануи. Под ехидное улюлюканье толпы и презрительные взгляды кассирш дядька Каныгин был о позором изгнан из магазина, так до конца и не поняв, что же от него хотели. На ценнике с пиджаком было ясно написано: “Пятьдесят” – так он же и предлагал пятьдесят рублей!..
Серьга малодушно скрылся с места публичной порки родного дяди, так что сопровождать семейку пришлось нам с Аленой. Алена восприняла это как еще одно забавное приключение, а по приезде в общагу мы нашли упившегося Серьгу, который в очередной раз раскроил несчастную Аленину дверь и благополучно заснул на коврике перед блоком.
С отъезжающим в родную Марий-Эл дядькой Серьга так и не попрощался – и этого прекраснодушная Алена ему не простила: она изгнала Серьгу из рядов почитателей, и только спустя месяц покаявшийся Каныгин был допущен к телу. Это событие было немедленно отмечено грандиозной пьянкой.
Мы с Иваном наблюдали эти безумные отношения на протяжении нескольких лет, и неисправимый оптимист Иван предсказывал им кровавую развязку в духе “Бесприданницы” – “Так не доставайся же ты никому!”.
Но все оказалось гораздо банальнее – Серьга защитил диплом серией работ на тему финно-угорского эпоса “Калевала” и неожиданно получил приглашение в Финляндию. Там он и затерялся – я подозревала, только потому, чтобы избавиться от своей пагубной, безнадежной, как герпес, страсти к Алене.
…И вот теперь он был всего лишь в нескольких метрах от меня, ничуть не изменившийся – те же расчесанные на прямой пробор длинные волосы а-ля Горький периода “Челкаша”; те же узковатые, поднятые к вискам, глаза. Тот же чуть заостренный нос и куцая китайская растительность на подбородке. И со спины Серьга по-прежнему выглядел подростком.
Я шла за ним как привязанная, наши шаги дублировали друг друга в гулком пустом коридоре. Наконец Серьга не выдержал и обернулся. Я машинально улыбнулась ему, забыв о своем новом лице: улыбка получилась приятельской, так улыбаются давно потерянному и случайно обретенному другу. Именно эта улыбка привела Серьгу в замешательство.
– Вы ко мне? – почесывая переносицу, спросил он. Отступать было поздно, тем более что мне ужасно хотелось прикоснуться к Серьге – он был частью моего прошлого. А все остальные части моего прошлого были мертвы.
– Похоже, да, – жадно рассматривая Серьгу, сказала я.
– Слушаю. – Серьга буквально впился в меня глазами: новое, но хорошо запоминающееся лицо, художник не может этого не оценить.
– Вы случайно не Сергей Каныгин? – брякнула я.
– Случайно да, – ответил заинтригованный Серьга, а я чуть не задохнулась от радости; это был его неистребимый марийский акцент, такая же предательская деталь, как и мое южное мягкое “г” из прошлой жизни. Серьга же всегда смягчал “ч”, у него она звучала как “щ” – ничего не изменилось…
– А я – подруга Алены Гончаровой, – ляпнула я первое, что пришло мне на ум, совершенно не задумываясь о последствиях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131